Пушкин. 10 февраля

И снова 10 февраля.
Очередная годовщина. В литературном календаре, каждый день которого отмечен множеством известных имен, даты рождения и гибели Пушкина стоят совершенно отдельно. Они не из литературного календаря. Скорее. из личного. Так получилось.

Так сложилось, что Он у меня есть. Что Он периодически говорит мне важные и вместе с тем простые вещи.

Как наше сердце своенравно!

Брожу ли я вдоль улиц шумных...

Что в имени тебе моем?

Если жизнь тебя обманет...

Каков я прежде был, таков и ныне я...

Когда за городом, задумчив, я брожу...

Бог помочь вам, друзья мои...

Не дай мне бог сойти с ума

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит...

Сколько раз перечитываешь, столько раз отзывается. Не всегда как в первый, врать не буду, но всегда близко-близко. Всегда щемит сердце.

Инна КАШЕЖЕВА

Когда до предела сужена
щель бытия твоего,
ищешь на полке Пушкина,
Пушкина! Только его.

Он раздвигает муку
до горизонта мечты,
он пожимает руку,
он говорит на «ты».

Сам истекает кровью,
но шутит - а он умел!
Каждый его любовью,
как оспой, переболел.

По Невскому и по Мойке
ведёт греховодный бог.
Ах, эти наши помолвки
на тысячу с лишним строк!

Черты становятся резче…
По льду бессмертья скользя.
около Чёрной речки
скажет: «Сюда нельзя».

Так больно, как не бывает
ни от какой из ран.
Его опять убивает
тупой завитой баран.

А он говорит: «Ну, что ты?
Всё ещё впереди.
Эти кровавые соты
ты пополнять погоди!»

Как сигарета, затушена
боль о тёмную тьму.

…У Пушкина не было Пушкина.
Как тяжко было ему!

Александр ГОРОДНИЦКИЙ

СТАРЫЙ ПУШКИН

И Пушкин возможно, состарившись, стал бы таким,
Как Тютчев и Вяземский, или приятель Языков.
Всплывала бы к небу поэм величавых музыка,
Как царских салютов торжественный медленный дым.

И Пушкин, возможно, писал бы с течением дней
О славе державы, о тени великой Петровой, -
Наставник наследника, гордость народа и трона,
В короне российской один из ценнейших камней.

Спокойно и мудро он жил бы, не зная тревог.
Настал бы конец многолетней и горькой опале.
И люди при встрече шептали бы имя его,
И, кланяясь в пояс, поспешно бы шапки снимали,

Когда оставляя карету свою у крыльца,
По роскоши выезда первым сановникам равен,
Ступал он степенно под светлые своды дворца,
С ключом камергера, мерцая звездой, как Державин.

Царём и придворными был бы обласкан поэт.
Его вольнодумство с годами бы тихо угасло.
Писалась бы проза. Стихи бы сходили на нет,
Как пламя лампады, в которой кончается масло.

И мы вспоминаем крылатку над хмурой Невой,
Мальчишеский профиль, решётку лицейского сада,
А старого Пушкина с грузной седой головой
Представить не можем; да этого нам и не надо.

1978