Нужна ли женщине наука. История моей защиты.

Университетский коридор пестрит нарядами. Фейс-контроля здесь, в отличие от других вузов, никакого, поэтому кругом мини-юбки и голые животы студенток. Не отстают и преподавательницы. Все спешат и весело переговариваются. И тут на фоне этой пестроты появляется высокая фигура в темном длинном одеянии, с заколотыми в пучок седыми волосами. Черты лица ее, довольно правильные, говорят о том, что раньше она, возможно, была даже красива. Однако сейчас она выглядит намного старше своих «под 60». На лице, в отличие от ее молодящихся ровесниц-преподавательниц, ни грамма косметики. Она идет, ссутулившись, неспешным шагом. Бегущие студентки на секунду притормаживают, здороваются и стараются поскорее исчезнуть с глаз долой.

Это моя научная руководительница. Одинокая профессорша, не так давно переехавшая к нам из России. Тут она купила квартиру и волею судеб попала к нам в университет. Многие ее аспирантки так и не сумели благополучно завершить свой путь к науке, одной же своей соискательнице она сама после двух лет аспирантуры подписала приговор в виде «Считаю неспособной к написанию научной работы». Однако у меня нет выбора, я приезжая, и мне ясно дали понять, что в Киеве «своих хватает»

«Когда я шла к своей будущей руководительнице докторской, был вечер и гололед. Я несла магнитофон, так как профессор требовала записывать все, что она говорит. Я поскользнулась и уронила его. Придя к руководительнице, я обнаружила, что магнитофон не включается. Она отправила меня обратно, и я попала к ней только через год, уже с другой темой, о поэзии Шекспира. Так что это была судьба, предначертание свыше», рассказывает она тихим елейным голосом. Я представляю ее, идущую по гололеду со сломанным магнитофоном, и даже жаль на секунду становится. Но вслух я говорю: «Я не хочу изучать поэзию, я люблю ее только читать». Ей приходится согласиться: «Конечно, это ведь не каждому дано». Пусть говорит, что хочет, думаю я. Я ведь уже решила, что буду писать о викторианской женщине. Я сама придумываю название темы и все остальное. Она не против, только постоянно навязывает мне Хемингуэя: «Будете писать о 19-м веке, а затем сравните с 20-м на примере Хемингуэя». Я еще не знаю, что это ее любимый писатель и говорю решительно: «Я не хочу писать о Хемингуэе». Этого она мне не прощает, будет вспоминать об этом все три года. «У вас эго еще больше чем у меня» скажет она, и это, пожалуй, будет единственным комплиментом за все время нашего общения.

Я остаюсь один на один с викторианской женщиной. Любые попытки показать ей мою писанину проходят по одному сценарию. Она читает первое предложение, смешно перекручивая украинские слова, так как плоховато знает язык. «Выбросите это в мусорку», заявляет она. Впрочем, иногда она забирает рукописи домой, складывая их в черную болоньевую сумку, точь-в-точь такую, с которой моя бабушка ходила за картошкой. Возвращает она совершенно нетронутые исправлениями листы со словами: «У меня так разболелись уши, ничего не могла делать» Впрочем, убеждаюсь, что она все же читает их, так как однажды я вставила абзац о старых девах (а куда ж без этого, если пишешь о Викторианстве). Ее тихий елейный голос переходит в визг: «Для чего вы это вставили?! В прошлый раз этого не было! Чтобы было больше страниц?!»

Намного больше времени уделяется воспитательному моменту. «Я как-то проходила мимо по коридору, а вы сидели и не встали». «Это все ваш безалаберный характер», говорит она, возвращая случайно затесавшийся среди отпечатанных бумаг рукописный листочек. «Сейчас аспиранты не преданны науке, не то, что раньше. Я когда писала работу, ходила в фуфайке и питалась хлебом и водой». Я покупаю в университетском буфете бутерброд с колбасой, испытывая желание выпить что-то покрепче воды, и в очередной раз направляюсь в библиотеку. Идет мокрый снег, а в ушах звенит как нельзя лучше подходящая для этого времени и настроения песня «Холодная весна»: «Хороводит снег с дождем…»

Я снова приношу из библиотеки кипу ксерокопий. В комнате уже негде стать от горы бумаг, разложенных по только мне понятному принципу. У меня работа по лингвистике, а лингвистика сейчас – это не то, что лет 10 назад. Сейчас она больше похожа на кибернетику и логику. А мне надо разложить мою викторианскую женщину по схемам, таблицам и графикам, чтобы все выглядело научно, а не как пустая болтовня. Она мне в этом помочь не может. Она живет во времени Шекспира и хранит верность нескольким дореволюционным профессорам, написавшим «тома для библиотеки». Признается, что племянник купил ей компьютер, но тот стоит, прикрытый салфеточкой. При этом она свято верит, что сейчас написать работу ничего не стоит – компьютер все прекрасно сделает сам.

Я прихожу домой после очередной встречи с ощущением человека, который вот-вот заболеет. Звоню родителям и заявляю, что прекращаю это дело, что с меня хватит. Подруга говорит: «Ты дура, лучше бы деньги зарабатывала». Но я уже не могу остановиться. Проблемы викторианской женщины становятся мне близки как свои собственные, я переселяюсь в 19-й век и живу только там. Надо сказать, что моя викторианка не только музицирует и томно вздыхает, она еще и любит, целуется и даже залетает от совсем неподходящих кавалеров. Попытки описать этот аспект в работе встречаются бурным негодованием.

За три дня до защиты она приходит специально ради последней встречи со мной. Вдруг прямо в коридоре взрывается, отшвыривает листочки и говорит, что сейчас пойдет и скажет, что я не готова защищаться и чтобы защиту отменили. А все потому, что я решила раздать присутствующим репродукции картин, изображающих викторианских женщин. Для наглядности, так сказать.

Защита проходит очень весело, все рассматривают картинки и обсуждают маскулинных женщин и феминных мужчин. Она сидит, не проронив ни слова, с безучастным видом. Только под конец оживляется, когда ее поздравляют как главную «виновницу» моего успеха.

Но мне все равно, я испытываю огромное облегчение от того, что мне больше не надо набирать номер и слышать ее голос, что не надо стоять в коридоре, ожидая, когда появится ее фигура в монашеских одеждах. На ближайшей конференции я выступаю с очень откровенным докладом о сексуальности викторианской женщины, включив туда все то, что не вошло в работу. Согнанные туда для массовки студенты слушают, открыв рот и я, как говорится, отрываюсь по полной.

Через несколько дней после конференции я стою у подоконника с пластмассовым стаканчиком чая. В университете тотальная нехватка аудиторий, и на кафедре принимают экзамены. Фигура в темном направляется ко мне. «Наверное, хочет сделать замечание по поводу распития чая на общественном подоконнике», почему-то думаю я. Она произносит с милой улыбкой: «Вижу, вы решили продолжить работу над темой. Если что обращайтесь». «Спасибо, обязательно», отвечаю я. Допиваю чай и смотрю ей вслед, а крошечная новая жизнь внутри меня пульсирует и делится на миллионы клеток.