После обсуждения возможного запрета на аборты и предохранение, выкладываю рассказ
Один день из жизни многомамы (юмор, рассказы)Как вы думаете, детям действительно лучше жить так?Или лучше не рождаться в самом начале, на уровне клетки?Я без сарказма, серьезно спрашиваю.
Аннушка
В тот самый момент Аннушка еще не подозревала, что ее так зовут. Она вообще ничего не знала, кроме спокойствия утробной позы и влажного безмятежного бытия. Того самого, которое предшествует основному. И вдруг ощутила, что покой нарушился: все вокруг заколыхалось, закружилось. Сначала размеренными толчками. Долго. Мучительно. Больно. Потом стало натужно давить со всех сторон. Выпирать и выталкивать из привычной размеренной жизни. Мягкой, податливой еще головке, доставалось больше всего. Она против воли втискивалась в жуткий, сдавливающий и узкий, туннель. Застревала на каждом миллиметре. И готова была расплющиться, познавая первое зло. Аннушка подсознательно поворачивала головку, чтобы протиснуться туда, куда ее насильно пихали. Сначала - вбок, как бы глядя на плечо, потом - вниз, подбородок к груди. Но это было не специально. Нет. Просто по-другому нельзя. Сверху неумолимо подгоняли. Потом головка уперлась снова, но уже во что-то более мягкое. Мягкое подождало и поддалось. Аннушка протиснулась, наконец, благодаря чьим-то резиновым рукам, на Божий свет.
Свет был ужасный - страшный, холодный, яркий. И еще - пришлось совершить невероятное количество дел и движений сразу: расширить ноздри, поднять грудь, открыть рот. Все молниеносно менялось и снаружи и внутри. Обжигающий воздух ворвался в легкие, с силой расширив их. Аннушка сморщила крохотное личико и, что было мочи, закричала. Закричала от боли и рези внутри. А потом перерезали пуповину.
Крошечное тельце обтирали, мыли, переворачивали. Вокруг происходило столько всего, что хотелось спрятаться или вовсе пропасть. Забраться обратно - в благодатную тьму и мокрое тепло. Режущий глазки свет был плохим и непривычным. Все фигуры над Аннушкой расплывалась в белые бесформенные пятна. Она заморгала и закрыла глаза. Еще было громко. Аннушка и до этого слышала много звуков, но они были много тише. А теперь - словно навалились необузданной силой со всех сторон. Голоса, лязганье инструментов, скрипы дверей, шуршание ног.
-Надо ж! - Возмутился какой-то голос, поднимая и пеленая Аннушку. - Как только таким никчемным мамашам достаются такие славные детки.
-Тише вы, Марья Степановна. - Оборвал его другой. - Роженица услышит.
-А мне что? - Ответила Марья Степановна. - Мне вот дитя жалко и только.
Аннушка, конечно, не понимала - только слышала голоса. А потом от страха и усталости провалилась в полуобморок-полусон.
Новая жизнь оказалась сложной. Менялась каждый день, каждый час, каждую минуту. Вокруг было слишком много места, заполненного множеством движущихся и неподвижных призрачных фигур. Если бы Аннушка могла, она назвала бы все это «хаос». Постепенно тени обретали все более отчетливые формы. В некоторых из них - маминой груди, бутылочке с соской - даже был смысл: утолять, неизвестно откуда взявшийся голод. Пищу теперь нужно было добывать - не то, что раньше. Находить еду Аннушка научилась быстро - поворачивала головку на запах и хватала беззубыми деснами сосок. Сосать, конечно, было утомительно, хотя приятно. Вообще про вкусно - не вкусно, приятно - не приятно Аннушка усвоила сразу. Например, если в рот что-то капали каплями, это было неприятно. Аннушка морщилась и даже начинала плакать без слез. А если из бутылочки с соской - это всегда было вкусно. Значит, хорошо.
Еще неплохо было, когда вокруг тельца вдруг становилось мокро и тепло. Правда, сначала тепло, а потом очень скоро - холодно. Только Аннушке все равно так нравилось больше. И непонятно было, зачем ее постоянно дергают и заворачивают в новые, жесткие и сухие, пеленки. Но в основном она спала. Только поесть просыпалась.
Однажды утром - это когда становится шумно и светло - все разом изменилось. На Аннушку намотали свежие пеленки, завернули в одеяльце и долго несли по белым извилистым коридорам. Потом отдали маме, которую она уже узнавала по запаху молока, и выпустили обеих на волю. Воля была яркая, солнечная, зеленая. И запах свежий. Мама вышла из дверей роддома, потом вышла из ворот. А на крыльце стоял врач и несколько медсестер, которые беспомощно смотрели им вслед и удрученно качали головами.
Впервые в жизни Аннушка ехала на трамвае. Потом впервые в жизни - на электричке. А потом долго-долго тряслась на руках у матери, которая шла через поле, исправно спотыкаясь о каждую кочку. После электрички пахла она уже по-другому. Не молоком. Плохо. Так же как бутылка без соски, к которой она то и дело прикладывалась, сидя на деревянной скамье в вагоне. Аннушка хотела есть и громко плакала. Но родительница, казалось, не замечала. Девочка уснула - то ли от сильной тряски, то ли от голодной усталости.
Проснулась Аннушка от того, что в ноздри ударил отвратительный, мерзкий запах. Не тот, к которому она уже привыкла - чистоты, хлорки и молока, а чего-то совсем другого. Жутко воняло мочой, гнилью, плесневой сыростью и тем самым, из бутылки. Было темно. Так, что глаза, привыкшие к белому больничному свету, не могли поначалу ничего разобрать в полутьме. Потом все-таки разглядели - потемневшие бревенчатые стены, в огромных щелях деревянный прогнивший потолок, заросшее паутиной и пылью крохотное окно и два склонившихся над кроваткой расплывчатых овала с красными пятнами ртов. Маму Аннушка узнала - слабый запах молока робко пробивался сквозь непроглядную вонь, достигая голодных ноздрей. Она сморщила личико и хотела заплакать. Но мамаша, наконец, сообразила - достала ребенка из убогой, черной от грязи и гнили, кроватки и сунула ей набухшую грудь. Аннушка поморщилась - молоко оказалось горьким - но продолжала сосать, скорбно нахохлившись. Голод не тетка.
Она наелась, а мамаша, запахнувшись, попыталась передать ее на руки смрадному и грязному существу. Малышка страшно испугалась и приготовилась закричать.
-Чего ты мне это суешь? - Голос был грубый, низкий. Аннушка сморщилась и захныкала.
-Ну, как, Василий, дочка твоя! - Мать говорила глупым голосом, заплетающимся языком. - На хоть, подержи.
-Пошла вон, дура! - Ответил Василий. - Сама притащила в дом, сама и возись. У нас на двоих-то еды нет. А тут еще третий рот. ****ь! - Василий страшно погрозил кулаком, грузно упал на ящик из-под водки, заменявший стул, и составлявший добрую четверть всей обстановки. Голова его свесилась как у мертвечины. Больше он в тот раз ничего не говорил. Заснул. Мать, раздосадованная, еле попала ребенком в убогую клетку кроватки и плюхнулась на серый от грязи тюфяк неподалеку. Родители спали. Аннушка не закрывала глаз. Ей мешали смрад и холодные, по десятому кругу, намокшие пеленки. Она заплакала. Плакала долго. Охрипла. Были бы слезы - утонула бы уже в них. Никто не просыпался. Аннушка смолкла. И провалилась в бессознательный, заполненный разноцветными пятнами, сон, сквозь который до ноздрей доносилась неистребимая убийственная вонь.
К запаху Аннушка изо дня в день привыкла. Ко всегда мокрым и холодным пеленкам - тоже. Она даже не заболела. Благо, на улице стояла жара, и в развалившейся хибаре, где она находилась теперь все время, стояло вонючее и влажное тепло. На улицу ее не выносили - мамке было не до того. Она то пропадала где-то, то ругалась со своим непутевым супружником, то пила вместе с ним. Иногда на нее находило, если просыпалась, протрезвев. Начинала собирать по всему дому грязные тряпки, пеленки. Заливала их холодной водой в старой бочке и туда-сюда трепыхала трясущейся рукой. Порошка или хотя бы мыла в доме не водилось.
Аннушку купали в хибаре таким же манером. Только воду - и то спасибо - отстаивали на солнце, чтобы согреть. Но купания случались нечасто. И вся кожа у Аннушки уже через две недели домашней жизни покрылась опрелостями, потертостями и грязными прыщами. Она горела, жглась, саднила. Если может младенец привыкнуть к постоянной боли, то Аннушка привыкла. А слезки у нее так и не появились - даже на второй месяц жизни, как это принято у здоровых и счастливых своими родителями детей. Хотя плакала она много. За что Василий материл жену и гонял ее по дому топором. Аннушка не понимала.
Большую часть времени она проводила в тяжелом темном сне. Поест - и проваливается в дымчатый мрак. Проснется от голода, поплачет немного, мать ей даст горькую грудь - и ребенок снова заснет. Сон спасал. От боли. От страха. От жизни и ее резкого смрада. Все равно ничем другим Аннушку не занимали - и днем, и ночью лежала она, никому не интересная в своей прогнившей кроватке. Мать с ней не говорила. В темечко не целовала. На руки без надобности не брала. Покормит - и кинет с досадой обратно. Так и росла Аннушка как трава, только хуже. Та хоть на свежем воздухе и в мягкой земле.
К шести месяцам девочка не умела переворачиваться, к девяти не садилась и не делала попыток вставать. А в марте, когда зима, вроде, пошла на убыль и Василий на радостях перестал печку топить, заболела. Сначала очень долго из носика текло. Даже вся верхняя губа и кожица над ней в одну сплошную корочку от раздражения превратились. Утирать-то некому было. Мать с отцом заняты были - пили или друг за другом с криками по избе носились. Потом вдруг в одну ночь Аннушка стала горячая, как огонь. Глаза широкие. Смотрят не живо. И кашель. Да такой жуткий, что сотрясалась кроха и наизнанку выворачивалась так, словно ее выжимали. У любого человека сердце бы на мелкие кусочки от жалости разорвалось. А мама с папой - ничего. Терпели. Даже к врачу отнести не пытались. Да и где ближайший-то врач? В поселке. Километров десять. Не меньше.
Мать притащила откуда-то белых таблеток. Толкла их в порошок. И Аннушке пыль эту в ротик засыпала. А запивать давала из гнутой алюминиевой ложки подогретым красным вином пополам с водой. Бутылочек детских в доме не держали. Другие интересы. Но Аннушка и так справлялась. Глотала. Хотя половина горького пойла всегда мимо стекала и жгла губы, запекшиеся корочкой от долгих соплей. К апрелю болезнь немного отпустила. Жар прошел. И мамаша, довольная хорошим средством, увеличила дозу вина. Девочка кашлять продолжала. Василий брезгливо косился на кроватку и поносил на чем свет стоит свою жену.
-Вась, - мамин голос всегда звучал просительно и испуганно - пойду, что ли, в лавку схожу. Еды в доме ни крошки, а мне ведь ребенка надо кормить.
-Водки купи. - Наставил жену Василий.
-Не знаю, не хватит. - Робко возразила мать, испуганно сжавшись в комок и ожидая удара.
-Что, сука, двадцатку мужу жалко? - Завелся он. - Вчера только полтинник заработал - дров для всей деревни наколол. И что - на свои кровные не имею права выпить?!
-Так тридцать-то рублей только и осталось - вчера же сам бутылку купил. - Мама тупо топталась на пороге и вяло размышляла: даст супруг в глаз за споры, или нет. Выпить и самой хотелось. Но и есть было нечего - запасы с лета давным-давно подъели. В лесу - ни крапивы, ни грибов, ни щавеля. Одно слово - весна.
-Пошла! - Заорал Василий. - Будешь еще из-за этой дряни - он ткнул толстым грязным пальцем в сторону кроватки - жизнь мне ущемлять. Обеих зарублю!
Мать выскочила за дверь. А Василий так разошелся от возмущения, что выпить хотел уже сию минуту. В заначке он прятал полбутылки, на экстренный случай - их и опорожнил. Запьянел, как всегда, моментально. С первого глотка. Обошел вокруг кроватки пару раз. Брезгливо осмотрел сморщенный, зароговевший от грязи и завернутый в тряпки, комок. Комок спал и сотрясался порой от жуткого мокрого кашля.
-Дерьмо! - Василий, шатаясь и едва стоя на ногах, плюнул прямо в кроватку. - Я тебе покажу! Дерьмо! Будешь знать, как на мое претендовать!
Он стащил с себя деревянные от отсутствия стирки штаны. Присел посреди хаты на корточки и, с трудом сохраняя равновесие, наложил прямо на пол. Удовлетворенно крякнул. Натянул штаны, засучил рукав и запустил ладонь в горячую еще кучу. Опершись свободной рукой о шаткие перекладины кроватки, начал обмазывать ветхую конструкцию собственным, до звона в ушах, вонючим дерьмом. «Будешь знать! - повторял он - будешь знать!».
Мамаша к тому времени только добрела до кривого домишки, где располагалась деревенская лавка.
-Клава! - Тихо позвала она. На голос выплыла дородная продавщица и поморщила нос.
-Тебе чего?
-Ну, - мамка застопорилась, размышляя как быть. Придешь без водки - муж поколотит. Придешь без еды - с голоду помрешь.
-Макароны у тебя сколько? - Смиренно вопросила она.
-Семь рублей. Давать?
-Ну, - мамаша лихорадочно копошилась скудными извилинами в собственной голове, - давай. И бутылку. - Решилась она, наконец. Оставалось три рубля. На хлеб и то не хватит.
Клава выложила требуемое на изъеденный временем деревянные прилавок.
-Еще чего?
-Да, хлебца бы. Только у меня всего три рубля осталось.
-Подавись! - Буркнула Клава, бросив буханку на прилавок. Жалела она эту дуру. Сил нет.
-Спасибо, Клавушка! - Расцвела мамаша. - Я отдам. Как будет - сразу и отдам. Выложила смятые десятки, схватила добычу и помчалась, что есть сил обратно. Мужа утешать.
Открыла шаткую, разбухшую от влаги, дверь в свою избушку и, привычная ко всякому смраду, удивленно заткнула нос. Вонь стояла непереносимая. Внутри было тихо и темно. Ничего не разобрать. Постепенно глаза различили - Василий валяется на тюфяке. Аннушка спит, скрючившись, как всегда. Прошла, положила принесенное на стол - картонный ящик из-под соседского телевизора, и вляпалась ногой в мягкую кучу. Не разобрала. Подошла к кроватке, тронула ее рукой и отдернулась. Пальцы оказались выпачканы. Мамка рассмотрела их, с запозданием поняла происхождение грязи и разревелась. Кинулась в угол, где валялись не стираные тряпки, схватила пару и начала с ревом оттирать. Выходило плохо - все попадало в трещинки, щели и не хотело вылезать. Вот бы мыла с водой - да где ж его найдешь? Как могла, протерла. Сбегала, продолжая на ходу капать слезами, за лопатой во двор. Собрала кучу с пола. Выскочила на улицу, бросила в снег. Оттерла снегом лопату. Потом сообразила - взяла еще тряпок, навалила в бочку снега и - в дом. Пока таял снег, не выдержала - открыла бутылку и выпила прямо из горла, закусывая черным хлебом.
Только к году - в конце мая - научилась Аннушка ползать и сразу нашла способ из кровати своей вылезать, во двор выбираться. Выползет на травку. Нарвет весенней зелени. Пососет. На солнышке погреется. Мать наткнется на дитя - к груди приложит, не наткнется - Аннушка сама ползет ее искать. Там и лето наступило. Девочка продолжала ползать и ни слова еще не говорила. А как? Да и зачем? Кто ее станет тут слушать? В деревне понятия не имели, что в крайней, перекошенной от старости и запущенной избе, у двух беспросветных алкашей дитя живое родилось. В той хибаре даже мухи не жили - дохли от вони на лету. Да и поживится ведь нечем. Ни крошки.
Поэтому баба Маня страшно удивилась, когда ей показалось, что во дворе пропойцы Василия ребеночек в траве возится. Глаза протерла. Все то же. Поближе подошла, и обомлела. И вправду - дитя. На вид месяцев шесть - тощее, маленькое, грязное с ног до головы и ползает прямо по земле. Баба Маня испугалась, как бы эти ироды ребенка не уморили. Да и откуда малышке было взяться? Разве что, выкрали - кто ж их знает, откуда они деньги на водку берут. Чем промышляют. Ведь того, что Ваське на деревне иногда удается добыть, и на хлеб не хватит. Старушка побежала обратно - к своему дому. Деда уговорила к алкашам сходить и выяснить, откуда ребенок-то у них во дворе появился. Может, потерянный. Может, ищет кто. А может, украли. Старик для бодрости рюмочку опрокинул - уж больно идти к этим нелюдям не хотелось - и отправился. По двору пробираться не стал - крикнул прямо от перекосившейся калитки.
-Эй, Василий! Есть кто живой? - Ответила ему тишина. Пришлось по заросшему сорняком огороду топать к самой двери. И там - ничего. Дед уже думал было развернуться и уйти подобру-поздорову, пока никто не тронул, но тут увидел - из-за угла хибары костлявая детская коленка торчит. Подошел поближе - ребенок на траве сидит! Маленький, тощий, весь в земле. Одет то ли в наволочку старую с дырками вместо горловины и рукавов, то ли в тонкий мешок, приспособленный таким же Макаром. Волосенки до плеч, жидкие - жидкие да такие грязные, что цвета не разберешь. Глаза бегают, взгляд затравленный. Дед от жалости чуть на колени перед дитем не грохнулся. Руки к Аннушке протянул - хотел поднять, да бабке своей отнести - пусть хоть отмоет, и поесть чего сообразит. Но ребеночек на четвереньки испуганно вскочил, быстро-быстро за дом заполз и в какую-то дырку залез. Дед слезу со старых глаз своих смахнул и пошел, разъяренный, к двери. Выяснять. Пнул дверь ногой и стал всматриваться. После солнца ничего внутри было не разобрать. Тьма непроглядная. Постепенно привыкли глаза.
Дед думал, что такие гадюшники на земле русской сто лет как перевелись. Все-таки в двадцать первом веке живем. Не в каменном. Пол в хибаре земляной. Бревна в стенах как есть - все прогнили. Посреди горделиво высилась ржавая буржуйка. Из всей мебели - черная кособокая клетка, похоже, когда-то детская кровать. Еще два ящика из-под водки, картонная коробка, соломенный рваный тюфяк. А на нем грязными бесформенными мешками Василий с женой. Спят, с утра уже пьяные, мертвецким сном. И как таких иродов Земля только носит? Дед подошел к тюфяку. На что стойкий - блокаду подростком пережил - а от смрада чуть не выворачивало. Тронул носком калоши тот из двух мешков, что с бородой. Василий и не пошевелился. Дед рассердился. Пнул сильней. Без реакции. В глазах от ярости потемнело. Схватил он гнутую кочергу, да как огреет мешок по заду. Василий подскочил - глаза кровавые, красные - и, не разбирая дороги, бросился на обидчика. Дед едва выбежать из хибары успел - как пить дать прихлопнет, пьянь беспросветная. Силы-то бесовской некуда девать.
А Василий глаза протер. Осмотрелся. Нет никого. И снова рухнул подле пьяной жены, прижав ее грузным телом к стене.
-Ну что, чей малец-то узнал? - Накинулась на деда баба Маня, едва тот в калитку вошел.
-Отстань, старуха! - Бедно промямлил дед, хватаясь за сердце. - Не выяснил ничего.
-Да как же так? - Баба Маня растревожилась не на шутку.
-А так! - Рубанул дед воздух рукой. - В милицию надобно идти. Заявление будем писать. Так мол и так, ребенок замечен. То ли украден, то ли потерян.
-Так ты и ребеночка видел? - Всплеснула Маня руками.
-Видел. - Понурил голову дед. - В войну и то такими тощими и грязными не ходили.
-Что же, как же. - Бессмысленно засуетилась жена. - Милицию надо.
-А хоть бы и ее. - Вздохнул дед и поплелся в дом. - Бумагу неси.
Участковый Степан Степаныч день свой рано начинал. Сядет в казенные, двадцатилетние, «Жигули» спозаранку и давай по полям колесить. В нескольких деревнях сразу побывать надо. А успеешь за один день - назавтра можно и отдохнуть. Чего там ежедневно-то наблюдать? Все свои, известные. И так понятно, что кроме пьяных драк, разбоя да мелких краж ничего не случится. Хотя, раз на раз не приходится. Тут два года назад один мужик жену с любовником в супружеской кровати застал. Обоих на лом, как сосиски на шампур, насадил. Степаныч горько усмехнулся в усы. Надо ж, любовь! Хотя ему-то тогда с этой любовью здорово помучиться пришлось. А мужика несчастного на всю жизнь посадили.
Сегодня дело у Степаныча было серьезное - заявление он получил. От стариков Рябининых. Дескать, в деревне нашей появился краденый ребенок. Просим разобраться и дитя родителям вернуть. Степаныч понять ничего не мог. Кому и чьи дети на деревне могли понадобиться? Своих - и то с трудом поднимали.
Но Рябинины были стариками порядочными. Сочинять бы всякое не стали. Сын у них успешный - руководит в Питере большой компанией. Весь район об этом знал и к бабе Мане с дедом относился с уважением. Алексей не раз пытался родителей к себе, в город, перевезти. Да они приросли уж к родной земле. Не оторвешь. Летом внуки у них гостили, шумно и весело в доме становилось. А зимой жили тихо. Одни. Сын исправно навещал - и подарков, и денег привозил. Так что Рябинины полное доверие внушали.
Дверь хибары долго не отворяли. Степаныч громко и по-хозяйски стучал. Внутрь идти ему не хотелось - спасибо, нанюхались уже. Лучше было тут, на воздухе, постоять. Выплыл, наконец, из двери Василий Калошин. Хуже бомжа - смрадный, грязный и весь синий от пьянства.
-Калошин, - вопрошал Степаныч, - когда перестанешь пить, скотина?
-К зиме. - Обещал Калошин, смущенно заулыбавшись. Силу он уважал. Со Степанычем ссориться не хотел - прихлопнет еще. Вон кобура под мышкой висит.
-Сведения поступили, что ребенок незаконно у тебя в доме появился. - Приступил сразу к делу Степаныч.
-Как незаконно? - Осклабился Калошин. - Как у всех появился. Жена есть. А я что - не мужик что ли?
-Про то я не знаю. - Поморщился Степаныч. - Документы тащи.
Василий скрылся за дверью. Долго возился там, чем-то натужно грохотал. Потом вывел испуганную жену с немытой девочкой на руках. «Тьфу - подумал Степаныч - и это - баба! Смотреть противно.». На ребенка же вообще без слез глядеть было нельзя. Убогая.
-Ну, что за ребенок? - Обратился он к Васиной жене, прикрывая нос. - Откуда взялся?
-Наша с Васей дочка. - Промямлила мать. - Звать Калошина Анна Ивановна.
-Свидетельство о рождении есть? - Строго спросил Степаныч.
-Нету. - Ответила та и вся покраснела. А Василлий злобно закрутил глазами и толкнул ее в бок локтем. - А мне не давали. - Оживилась мамка. - Только бумажку в роддоме выписали, что 27 мая девочка у меня родилась. Справку значит.
-Вот дура! - Сплюнул Степаныч. - Это что же, целый год ребенок без свидетельства? Тащи сюда справку, и чтоб в течение двух дней в поселок сгоняла. В ЗАГС. За свидетельством о рождении. Проверю в четверг. - Потом ему подумалось, что дней недели в этом доме никто не знает. И он упростил. - На третий день то есть.
Степаныч справку измятую посмотрел и уехал. Потом на всякий случай с роддомом городским связался - там все как есть подтвердили. Значит, порядок. Степаныч мучительно морщился: ну, обзавелась семья дитем. Что их за это судить что ли? Хоть и алкаши, а такие же люди. Имеют право в законном-то браке.
Только баба Маня да дед Рябинин размышляли иначе. И хоть Степаныч им сообщил, что в порядке все, и дитя родилось по закону, успокоиться не могли. Боялись, как бы в хибаре той проклятой девочку до конца не уморили. Опять заявление писали, что голодает дитя, не в чистоте содержится, что надо бы врачей на проверку послать. Степныч плюнул с досады да сунул писульку в ящик стола. Каких еще врачей? Из центра, что ли тащить? Да пошлют его там подальше с такими галлюцинациями. И никто никуда не поедет.
Баба Маня стала каждый день спозаранку бегать к алкашам на двор - девочку подкормить. За забором выжидала. А как увидит Аннушку - протянет ей гостинец. То яичко вареное, то картошку, то котлетку и хлебца. Аннушка поначалу боялась брать. Баба Маня на красивой, расшитой, салфетке оставляла подарок и уходила. Девочка подползала. Брала. Да и то поначалу не знала, что делать - пососет, пососет, и бросит. Но постепенно научилась и очень даже исправно четырьмя зубками жевала, обильно смачивая слюной. А постепенно и к бабе Мане привыкла - подползала и прямо из рук еду брала. Дома-то ей по-прежнему, кроме мамкиной груди ничего не перепадало.
Баба Маня про свои походы домашним не говорила. А внукам на тот конец деревни вообще ходить запрещала - алкашом Василием пугала. Дед с энтузиазмом помогал. Но здесь дело больше в Аннушке было. Очень боялись старики мальчишкам своим, в тепле да ласке воспитанным, «психологическую травму», как их ученые родители изъяснялись, нанести. Мальчики-то ведь не знали, что дети по-разному растут.
Маня часто, пока Аннушку кормила, разговаривала с ней. Объясняла, что и как называется. Про жизнь говорила. Только теперь девочка стала понимать, что ее Аннушкой зовут, и на имя свое отзывалась. Позовет ее баба Маня, а она радостно головку в ее сторону воротит и, сверкая коленками, быстро-быстро ползет. Но говорить так и не начала, ни единого слова. Правда, и занятия их недолго продолжались. Как-то утром мамка вышла во двор - после вчерашнего на ногах едва стоит. Увидала бабу Маню подле Аннушки и давай руками дрожащими махать.
-Что ты, Маня, - заплетающимся языком - нельзя тебе тут! Василий увидит, голову мне оторвет. Да и тебе тоже.
-Да за что же? - Возмутилась баба Маня.
-Не любит, когда лезут в нашу жизнь. Любопытствуют. Говорит, бабам одна радость - языком по деревне чесать.
-Да уж. Ему-то радость другая! Ты посмотри, дурища, до чего вы своим пьянством ребенка довели!
-Наш ребенок - как можем, так растим! - Мамаша нервно дернулась и толкнула Маню, сидевшую перед Аннушкой на коленях, в плечо. - Уходи! Чтоб тебя тут больше не видели!
Баба Маня покачнулась, с оханьем с земли поднялась. А Аннушка тем временем к мамкиной ноге прижалась, обняла ее и повисла как зверек. Маня не выдержала - слезы на глаза накатились. Так и шла до дома, держась за грудь и роняя с морщинистого подбородка крупные капли. А сквозь них видела Аннушку. Ласкающуюся к грязной, обернутой в изношенный подол, ноге.
На этом приходы Манины прекратились - боялась она за внуков своих. Неизвестно, как Василий себя поведет, если о посещениях узнает. На него, пьяного, никакой ведь управы нет. А потом уж жалеть-то поздно будет. Маня другим делом занялась - собирала по деревне старые детские вещи - кому чего не надо, сына попросила все, чего от ребят осталось, привезти - и к Калошинской калитке относила. От себя добавляла всегда чего-нибудь съестного. Только вот не знала, кому куски эти достаются, и от того было на сердце холодно и страшно.
А Аннушка недолго по старушке скучала - забыла. Выпало из памяти, словно не было той никогда, и все. Только жизнь день ото дня все хуже становилась. Голод донимал. Мать, хоть и прикладывала к груди без счету, но Аннушка не наедалась. И все, что могла во дворе подбирала - пробовала на вкус. Только там теперь ничего хорошего не появлялось - камни, трава да земля.
Василий к тому времени совсем дикий стал. Каждый день с матерью драку затевал, а как Аннушку где-нибудь замечал, все норовил ударить или пинком достать. Только тем ребенок и спасался, что ползать быстро-быстро умел и дырку под домом полезную знал. Если что - шмыг туда и сидит тихо-тихо.
Лето к концу приближалось. Потом осень пришла. На улице похолодало. Трава во дворе сморщилась и пожухла. Приходилось Аннушке теперь дома все время сидеть. И хотя среди вещей, бабой Маней Калошиным доставленных, были и сапожки, и шерстяные носки, и куртки, и свитера, на Аннушку их никто не надевал. Вещи куда-то пропадали. Если Василий поутру мешок у ворот находил, он его брал и весь, целиком, куда-то уносил. А к вечеру возвращался пьяный хуже обычного. Бутылку початую с собой притаскивал.
В доме прятаться было негде - и Аннушке, и матери сильно в такие дни доставалось. Но мать-то привыкшая была, и все время старалась ребеночка телом своим прикрыть. Потом Василий выдыхался и плюхался на тюфяк. А мать выпивала из принесенной мужем бутылки и ложилась с ним рядом.
Иногда и на нее находило, когда Василия дома не было - смотрит на Аннушку недобрым взглядом, словами горькими ругает, ущипнуть или стукнуть больнее норовит. И «уродина» дочь ее, и «убогая», и «безмозглая». И жизнь ей - без того беспросветную - окончательно поломала. Надо было б уйти от Васи, начать все с нуля. А теперь она куда - с дитем-то? Да еще и с таким. Аннушка слушала ее речи и хоть и не понимала всех слов, но от грубости в голосе плакала горько. И не от побоев ей больно было - нет. Отец-то больнее бил. От страшной - острой и жгучей - обиды.
Баба Маня тем временем не выдержала - два месяца уже прошло с тех пор, как она в последний раз Аннушку видела во дворе. И все сыну своему, Алексею, рассказала. Он обещал помочь. Решили, что если уж толку от милиции нет, то нужно привести к Калошиным журналистов. Тем более, у Алексея в одной из влиятельных газет был хороший приятель. Пусть полюбуется и напишет. Заодно и фотографии сделает. Может, до администрации или правительства, наконец, дойдет. А то развели беспредел: одни пьют, сколько влезет, другие делают на этом миллиарды. При том, сколько ни говорят по телевизору о не качественной водке, алкоголиков что-то меньше не становится. Лучше бы вся эта нежить перетравилась как-нибудь. По крайней мере, естественный отбор.
Журналисты появились через две недели - до этого, видимо, никак вырваться не могли. Алексей, в конце концов, дал приятелю свою машину с водителем. И просил не откладывать.
В результате перед домом Калошиных из серого «БМВ» вывалилось сразу несколько человек. Сфотографировали перекошенный дом снаружи. Потоптались по огороду. Поколотили в дверь. Из избы вышла грязная, с синим лицом, алкоголичка с ребенком на руках. Пустить людей в дом она отказалась наотрез. Объяснила, что муж «ушел по делам», а без него она чужих не принимает. Ну, они ее, с грязнущей тощей девочкой на руках, сняли. И убыли восвояси. А Василий к тому времени уже вернулся и, притаившись за забором, наблюдал. Как только машина отъехала, ринулся в дом, схватил за плечи жену и стал ее трясти, как безумный.
-Чего они тут шарили? - Орал он хриплым голосом. - Что вынюхивали?
-Д-д-да ус-с-спокойся, В-в-вась. - Мать стучала от тряски зубами. - П-п-просто д-д-дочку хотели посмотреть!
-Что?! - Василий, наконец, отпустил. - Эту?! - Он ткнул в ребенка, который застыл с широкими глазами в своей кроватке. - Говорил тебе, дура. От нее одни напасти! Я вот сейчас!
Василий рванул к кроватке. Мать пыталась его удержать, но он пер, как бык. Схватил Аннушку. Та заголосила. Мать ухватила ребенка с другой стороны. Василий не выпускал. Они боролись. Повалились на пол, схватив ребенка в жесткие тиски. Аннушка вырывалась. Кричала от боли и страха, пыталась выползти из-под их сплетенных безумием животных тел. Не удавалось. Внезапно острая, как нож, боль пронзила ногу где-то пониже колена. Послышался даже противный, разрывающий кости и ткани, хруст. Аннушка потеряла сознание.
Очнулась она нескоро. Сколько времени прошло - неизвестно. Отца в доме уже не было, мать тихо выла, сидя на тюфяке, а сама Аннушка лежала, распластавшись пластом, на родительском ложе. В ушах шумело. Тошнота подкатывала к горлу, только рвать было нечем. Глаза заволакивало непроглядной пеленой. А нога горела адским огнем. Аннушка заплакала.
Обе они проплакали три дня. Мать от бессилья, Аннушка от боли. Сначала мамаша пыталась ощупывать ногу, осматривать. Но снаружи никаких повреждений не было видно - только пальцы не шевелились, и двигать ножкой девочка не могла. Потом и осмотры прекратились - мать только выла да иногда прикладывала ребенка к груди. Хотя сосать у Аннушки уже не было сил. Да и есть она больше не хотела.
Василий то приходил, то уходил. Жил какой-то собственной жизнью. Не спрашивал ни о чем, на ночь не оставался. Мать после его ухода выла сильнее. А Аннушке было все равно. Лучше бы все ушли и оставили ее в покое. И чтобы кто-нибудь сделал так, чтобы боль прекратилась.
А на третий день в избу ввалились люди, присыпанные первым ранним снегом. Запустили внутрь холод и стали суетиться вокруг Аннушки, которая лежала без сознания и слабо дышала. Говорили с матерью, показывали ей газету, какие-то бумаги. Потом ворвался пьяный Василий, пытался всех растолкать и забрать, как он выражался «свою дочь». Его угомонили, нацепив наручники, вытолкали за дверь и куда-то увезли. Потом завернули Аннушку в белое одеяло и отнесли в белую машину. Мать не переставала выть, глядя вслед удаляющейся карете скорой помощи, которая оставляла на девственно чистом снегу грязные колеи.
Аннушку привезли в больницу. Отмыли. Одели в чистую рубашку и повезли на рентген. Врач в белом халате долго рассматривала снимок на свет, стоя у окна. Потом дала распоряжения медсестрам. Стали готовить гипсовальную. Перенесли туда Аннушку и долго обматывали маленькую, еще не ходившую, ножку смоченными в гипсе бинтами.
В больнице Аннушка пролежала до самого февраля. Нога больше не болела. Силы постепенно, благодаря хорошему уходу, возвращались. Даже аппетит появился снова, и Аннушка без возражений съедала все, чем кормила ее с ложечки старая нянечка. В палате лечилось еще четверо детей, и Аннушка рассматривала их с большим интересом. Пятилетняя Варя со сломанной рукой то и дело подходила к сияющей белизной Аннушкиной кроватке и закидывала туда какую-нибудь игрушку, объясняя: «это - зайчик», «это - киска», «это - уточка». Варя была добрая и словоохотливая. А поскольку трое других пациентов в палате были мальчиками и ее пушистым зоопарком не интересовались, Варя целиком и полностью сосредоточилась на Аннушке. Рассказывала, без умолку объясняла, а потом еще и вопросы задавала - правильно ли Аннушка все поняла. Но та по-прежнему ничего не говорила. Только с удовольствием брала в руки неведомых зверушек и улыбалась Варе.
К детям каждый день кто-нибудь приходил. К кому бабушка, к кому дед, к кому родители, к кому старшие сестра и братья. А трехлетний Антон вообще лежал в палате вместе с мамой. Аннушку не навещали. Но чужие взрослые тоже помогали - кто ложку научит держать, кто одежки принесет, кто фруктами угостит. И всегда отворачивались украдкой, чтобы незаметно смахнуть слезу. Аннушка ко всем относилась одинаково - чуть настороженно - и маму свою часто вспоминала. Как она молоком пахла, как к груди прикладывала, как на руки брала. Не понятно было, как так вышло, что она взяла и разом пропала.
В феврале сняли гипс и стали разрабатывать ногу. Постепенно, изо дня в день, Аннушка училась делать первые шаги. К апрелю пошла. Варя бы очень порадовалась, что теперь можно вдвоем бегать по больничному коридору, но ее к тому времени уже выписали. Поэтому радовались взрослые - врачи, чужие родители, медсестры. А Аннушка понимала, что ее все очень хвалят, и в ответ улыбалась.
Дольше держать девочку в больнице не могли и, собрав в пластиковый пакет, накопившееся за больничную жизнь имущество - куклу без глаз, подаренную Варей, несколько старых игрушек, вещи, принесенные для нее родителями маленьких пациентов, Аннушку усадили в больничную машину и повезли в детский дом.
Там началась совершенно другая жизнь. И Аннушка, инстинктивно, по прежнему опыту, поняла, что придется снова прятаться и убегать. Бегала она пока не очень хорошо, поэтому в случае крайней опасности падала на четвереньки и быстро-быстро уползала. Залазила в шкаф, где хранили старую, до неузнаваемости изношенную, обувь - вдруг еще пригодится - и тихо там сидела. А когда все успокаивалось: старшие переставали драться или воспитательница, наоравшись, уходила, Аннушка вылезала и брела, чуть покачиваясь на неуверенных ногах, к своей кроватке. Перелезала через решетку и садилась внутри. Делать было нечего. Игрушки, привезенные из больницы, у нее в первый же день пребывания в детском доме старшие отняли.
Аннушка училась выживать. Старательно работала ложкой, вылавливая из тарелки с жидким супом куски хлебной котлеты - считалось, что первое и второе нужно класть в одну тарелку: так пожиже становится и усваивается легче. Терпеливо выжидала, когда их поведут в туалет - за случайные неприятности прямо в колготки можно было лишиться за обедом ложки или воспитательской тапкой по голой попе получить. Прятала в кармашек видавшего виды платья кусочки хлеба, а потом сушила их под матрасом, чтобы съесть, если за какую-нибудь провинность лишат ужина или обеда. Не вмешивалась в общую возню детей, чтобы не зашибли ненароком.
Чаще всего Аннушка молча сидела в кроватке и рассматривала трещинки на стене. Иногда, если остальные дети были заняты другими делами, подбиралась к обломкам казенных игрушек и по-своему, тихо и сосредоточенно, играла. Для двух лет она слишком много понимала. Чересчур редко плакала. И по-прежнему ни слова не говорила.
Так и текла новая Аннушкина жизнь. Лучше или хуже прежней - не разберешь. Только теперь очень мамы не хватало. Слово это Аннушка знала хорошо - стоило в детском доме появиться новой женщине, как вся ребятня облепляла ее со всех сторон с криками «мама!», «мама!» и никак не хотела выпускать. Аннушка не бросалась к незнакомкам - она помнила СВОЮ маму.
Однажды та появилась. Пришла к заведующей с разрешением взять к себе дочку на выходные. После лишения родительских прав жизнь у нее сильно изменилась. Василия она бросила, переехала в поселок. Устроилась в ларек ночной продавщицей. Жила теперь с удобствами в отдельной комнате коммунальной квартиры с новым мужем. Говорила всем, что больше не пьет.
Аннушка маму сразу узнала. Бросилась, обняла за ногу, обернутую в подол, и стала силой отцеплять от матери других детей, кричащих «мама!», «мама!» - колотила их по тонким запястьям жестким кулачком. Мать взяла ее на руки, всплакнула. А потом они вместе вышли на улицу. Июнь был в самом разгаре. Солнышко светило, пахло свежей зеленью. Аннушка держала маму за руку так крепко, что ладошка у нее вспотела. Но она и не думала отпускать. Только сильнее сдавливала скользящие пальцы.
Они не говорили. Мама зашла в магазин, купила Аннушке шоколадку. Сразу развернула и протянула дочери. Та взяла, осторожно как сокровище, и начала сосать. Шоколадка быстро таяла в горячей ручке, невыносимо хотелось пить, но Аннушка стоически терпела и старалась не испачкаться. Очень боялась, что мама разозлится на нее и снова уйдет.
* * *
В понедельник утром Аннушку вернули в детский дом. Грязную, плачущую, всю в синяках. Она упиралась и отказывалась заходить. Села на корточки у самого порога и горько-горько плакала, повторяя одни и те же слова «моя мама хорошая», «моя мама хорошая». Это были первые слова в ее едва начавшейся жизни.
Свет был ужасный - страшный, холодный, яркий. И еще - пришлось совершить невероятное количество дел и движений сразу: расширить ноздри, поднять грудь, открыть рот. Все молниеносно менялось и снаружи и внутри. Обжигающий воздух ворвался в легкие, с силой расширив их. Аннушка сморщила крохотное личико и, что было мочи, закричала. Закричала от боли и рези внутри. А потом перерезали пуповину.
Крошечное тельце обтирали, мыли, переворачивали. Вокруг происходило столько всего, что хотелось спрятаться или вовсе пропасть. Забраться обратно - в благодатную тьму и мокрое тепло. Режущий глазки свет был плохим и непривычным. Все фигуры над Аннушкой расплывалась в белые бесформенные пятна. Она заморгала и закрыла глаза. Еще было громко. Аннушка и до этого слышала много звуков, но они были много тише. А теперь - словно навалились необузданной силой со всех сторон. Голоса, лязганье инструментов, скрипы дверей, шуршание ног.
-Надо ж! - Возмутился какой-то голос, поднимая и пеленая Аннушку. - Как только таким никчемным мамашам достаются такие славные детки.
-Тише вы, Марья Степановна. - Оборвал его другой. - Роженица услышит.
-А мне что? - Ответила Марья Степановна. - Мне вот дитя жалко и только.
Аннушка, конечно, не понимала - только слышала голоса. А потом от страха и усталости провалилась в полуобморок-полусон.
Новая жизнь оказалась сложной. Менялась каждый день, каждый час, каждую минуту. Вокруг было слишком много места, заполненного множеством движущихся и неподвижных призрачных фигур. Если бы Аннушка могла, она назвала бы все это «хаос». Постепенно тени обретали все более отчетливые формы. В некоторых из них - маминой груди, бутылочке с соской - даже был смысл: утолять, неизвестно откуда взявшийся голод. Пищу теперь нужно было добывать - не то, что раньше. Находить еду Аннушка научилась быстро - поворачивала головку на запах и хватала беззубыми деснами сосок. Сосать, конечно, было утомительно, хотя приятно. Вообще про вкусно - не вкусно, приятно - не приятно Аннушка усвоила сразу. Например, если в рот что-то капали каплями, это было неприятно. Аннушка морщилась и даже начинала плакать без слез. А если из бутылочки с соской - это всегда было вкусно. Значит, хорошо.
Еще неплохо было, когда вокруг тельца вдруг становилось мокро и тепло. Правда, сначала тепло, а потом очень скоро - холодно. Только Аннушке все равно так нравилось больше. И непонятно было, зачем ее постоянно дергают и заворачивают в новые, жесткие и сухие, пеленки. Но в основном она спала. Только поесть просыпалась.
Однажды утром - это когда становится шумно и светло - все разом изменилось. На Аннушку намотали свежие пеленки, завернули в одеяльце и долго несли по белым извилистым коридорам. Потом отдали маме, которую она уже узнавала по запаху молока, и выпустили обеих на волю. Воля была яркая, солнечная, зеленая. И запах свежий. Мама вышла из дверей роддома, потом вышла из ворот. А на крыльце стоял врач и несколько медсестер, которые беспомощно смотрели им вслед и удрученно качали головами.
Впервые в жизни Аннушка ехала на трамвае. Потом впервые в жизни - на электричке. А потом долго-долго тряслась на руках у матери, которая шла через поле, исправно спотыкаясь о каждую кочку. После электрички пахла она уже по-другому. Не молоком. Плохо. Так же как бутылка без соски, к которой она то и дело прикладывалась, сидя на деревянной скамье в вагоне. Аннушка хотела есть и громко плакала. Но родительница, казалось, не замечала. Девочка уснула - то ли от сильной тряски, то ли от голодной усталости.
Проснулась Аннушка от того, что в ноздри ударил отвратительный, мерзкий запах. Не тот, к которому она уже привыкла - чистоты, хлорки и молока, а чего-то совсем другого. Жутко воняло мочой, гнилью, плесневой сыростью и тем самым, из бутылки. Было темно. Так, что глаза, привыкшие к белому больничному свету, не могли поначалу ничего разобрать в полутьме. Потом все-таки разглядели - потемневшие бревенчатые стены, в огромных щелях деревянный прогнивший потолок, заросшее паутиной и пылью крохотное окно и два склонившихся над кроваткой расплывчатых овала с красными пятнами ртов. Маму Аннушка узнала - слабый запах молока робко пробивался сквозь непроглядную вонь, достигая голодных ноздрей. Она сморщила личико и хотела заплакать. Но мамаша, наконец, сообразила - достала ребенка из убогой, черной от грязи и гнили, кроватки и сунула ей набухшую грудь. Аннушка поморщилась - молоко оказалось горьким - но продолжала сосать, скорбно нахохлившись. Голод не тетка.
Она наелась, а мамаша, запахнувшись, попыталась передать ее на руки смрадному и грязному существу. Малышка страшно испугалась и приготовилась закричать.
-Чего ты мне это суешь? - Голос был грубый, низкий. Аннушка сморщилась и захныкала.
-Ну, как, Василий, дочка твоя! - Мать говорила глупым голосом, заплетающимся языком. - На хоть, подержи.
-Пошла вон, дура! - Ответил Василий. - Сама притащила в дом, сама и возись. У нас на двоих-то еды нет. А тут еще третий рот. ****ь! - Василий страшно погрозил кулаком, грузно упал на ящик из-под водки, заменявший стул, и составлявший добрую четверть всей обстановки. Голова его свесилась как у мертвечины. Больше он в тот раз ничего не говорил. Заснул. Мать, раздосадованная, еле попала ребенком в убогую клетку кроватки и плюхнулась на серый от грязи тюфяк неподалеку. Родители спали. Аннушка не закрывала глаз. Ей мешали смрад и холодные, по десятому кругу, намокшие пеленки. Она заплакала. Плакала долго. Охрипла. Были бы слезы - утонула бы уже в них. Никто не просыпался. Аннушка смолкла. И провалилась в бессознательный, заполненный разноцветными пятнами, сон, сквозь который до ноздрей доносилась неистребимая убийственная вонь.
К запаху Аннушка изо дня в день привыкла. Ко всегда мокрым и холодным пеленкам - тоже. Она даже не заболела. Благо, на улице стояла жара, и в развалившейся хибаре, где она находилась теперь все время, стояло вонючее и влажное тепло. На улицу ее не выносили - мамке было не до того. Она то пропадала где-то, то ругалась со своим непутевым супружником, то пила вместе с ним. Иногда на нее находило, если просыпалась, протрезвев. Начинала собирать по всему дому грязные тряпки, пеленки. Заливала их холодной водой в старой бочке и туда-сюда трепыхала трясущейся рукой. Порошка или хотя бы мыла в доме не водилось.
Аннушку купали в хибаре таким же манером. Только воду - и то спасибо - отстаивали на солнце, чтобы согреть. Но купания случались нечасто. И вся кожа у Аннушки уже через две недели домашней жизни покрылась опрелостями, потертостями и грязными прыщами. Она горела, жглась, саднила. Если может младенец привыкнуть к постоянной боли, то Аннушка привыкла. А слезки у нее так и не появились - даже на второй месяц жизни, как это принято у здоровых и счастливых своими родителями детей. Хотя плакала она много. За что Василий материл жену и гонял ее по дому топором. Аннушка не понимала.
Большую часть времени она проводила в тяжелом темном сне. Поест - и проваливается в дымчатый мрак. Проснется от голода, поплачет немного, мать ей даст горькую грудь - и ребенок снова заснет. Сон спасал. От боли. От страха. От жизни и ее резкого смрада. Все равно ничем другим Аннушку не занимали - и днем, и ночью лежала она, никому не интересная в своей прогнившей кроватке. Мать с ней не говорила. В темечко не целовала. На руки без надобности не брала. Покормит - и кинет с досадой обратно. Так и росла Аннушка как трава, только хуже. Та хоть на свежем воздухе и в мягкой земле.
К шести месяцам девочка не умела переворачиваться, к девяти не садилась и не делала попыток вставать. А в марте, когда зима, вроде, пошла на убыль и Василий на радостях перестал печку топить, заболела. Сначала очень долго из носика текло. Даже вся верхняя губа и кожица над ней в одну сплошную корочку от раздражения превратились. Утирать-то некому было. Мать с отцом заняты были - пили или друг за другом с криками по избе носились. Потом вдруг в одну ночь Аннушка стала горячая, как огонь. Глаза широкие. Смотрят не живо. И кашель. Да такой жуткий, что сотрясалась кроха и наизнанку выворачивалась так, словно ее выжимали. У любого человека сердце бы на мелкие кусочки от жалости разорвалось. А мама с папой - ничего. Терпели. Даже к врачу отнести не пытались. Да и где ближайший-то врач? В поселке. Километров десять. Не меньше.
Мать притащила откуда-то белых таблеток. Толкла их в порошок. И Аннушке пыль эту в ротик засыпала. А запивать давала из гнутой алюминиевой ложки подогретым красным вином пополам с водой. Бутылочек детских в доме не держали. Другие интересы. Но Аннушка и так справлялась. Глотала. Хотя половина горького пойла всегда мимо стекала и жгла губы, запекшиеся корочкой от долгих соплей. К апрелю болезнь немного отпустила. Жар прошел. И мамаша, довольная хорошим средством, увеличила дозу вина. Девочка кашлять продолжала. Василий брезгливо косился на кроватку и поносил на чем свет стоит свою жену.
-Вась, - мамин голос всегда звучал просительно и испуганно - пойду, что ли, в лавку схожу. Еды в доме ни крошки, а мне ведь ребенка надо кормить.
-Водки купи. - Наставил жену Василий.
-Не знаю, не хватит. - Робко возразила мать, испуганно сжавшись в комок и ожидая удара.
-Что, сука, двадцатку мужу жалко? - Завелся он. - Вчера только полтинник заработал - дров для всей деревни наколол. И что - на свои кровные не имею права выпить?!
-Так тридцать-то рублей только и осталось - вчера же сам бутылку купил. - Мама тупо топталась на пороге и вяло размышляла: даст супруг в глаз за споры, или нет. Выпить и самой хотелось. Но и есть было нечего - запасы с лета давным-давно подъели. В лесу - ни крапивы, ни грибов, ни щавеля. Одно слово - весна.
-Пошла! - Заорал Василий. - Будешь еще из-за этой дряни - он ткнул толстым грязным пальцем в сторону кроватки - жизнь мне ущемлять. Обеих зарублю!
Мать выскочила за дверь. А Василий так разошелся от возмущения, что выпить хотел уже сию минуту. В заначке он прятал полбутылки, на экстренный случай - их и опорожнил. Запьянел, как всегда, моментально. С первого глотка. Обошел вокруг кроватки пару раз. Брезгливо осмотрел сморщенный, зароговевший от грязи и завернутый в тряпки, комок. Комок спал и сотрясался порой от жуткого мокрого кашля.
-Дерьмо! - Василий, шатаясь и едва стоя на ногах, плюнул прямо в кроватку. - Я тебе покажу! Дерьмо! Будешь знать, как на мое претендовать!
Он стащил с себя деревянные от отсутствия стирки штаны. Присел посреди хаты на корточки и, с трудом сохраняя равновесие, наложил прямо на пол. Удовлетворенно крякнул. Натянул штаны, засучил рукав и запустил ладонь в горячую еще кучу. Опершись свободной рукой о шаткие перекладины кроватки, начал обмазывать ветхую конструкцию собственным, до звона в ушах, вонючим дерьмом. «Будешь знать! - повторял он - будешь знать!».
Мамаша к тому времени только добрела до кривого домишки, где располагалась деревенская лавка.
-Клава! - Тихо позвала она. На голос выплыла дородная продавщица и поморщила нос.
-Тебе чего?
-Ну, - мамка застопорилась, размышляя как быть. Придешь без водки - муж поколотит. Придешь без еды - с голоду помрешь.
-Макароны у тебя сколько? - Смиренно вопросила она.
-Семь рублей. Давать?
-Ну, - мамаша лихорадочно копошилась скудными извилинами в собственной голове, - давай. И бутылку. - Решилась она, наконец. Оставалось три рубля. На хлеб и то не хватит.
Клава выложила требуемое на изъеденный временем деревянные прилавок.
-Еще чего?
-Да, хлебца бы. Только у меня всего три рубля осталось.
-Подавись! - Буркнула Клава, бросив буханку на прилавок. Жалела она эту дуру. Сил нет.
-Спасибо, Клавушка! - Расцвела мамаша. - Я отдам. Как будет - сразу и отдам. Выложила смятые десятки, схватила добычу и помчалась, что есть сил обратно. Мужа утешать.
Открыла шаткую, разбухшую от влаги, дверь в свою избушку и, привычная ко всякому смраду, удивленно заткнула нос. Вонь стояла непереносимая. Внутри было тихо и темно. Ничего не разобрать. Постепенно глаза различили - Василий валяется на тюфяке. Аннушка спит, скрючившись, как всегда. Прошла, положила принесенное на стол - картонный ящик из-под соседского телевизора, и вляпалась ногой в мягкую кучу. Не разобрала. Подошла к кроватке, тронула ее рукой и отдернулась. Пальцы оказались выпачканы. Мамка рассмотрела их, с запозданием поняла происхождение грязи и разревелась. Кинулась в угол, где валялись не стираные тряпки, схватила пару и начала с ревом оттирать. Выходило плохо - все попадало в трещинки, щели и не хотело вылезать. Вот бы мыла с водой - да где ж его найдешь? Как могла, протерла. Сбегала, продолжая на ходу капать слезами, за лопатой во двор. Собрала кучу с пола. Выскочила на улицу, бросила в снег. Оттерла снегом лопату. Потом сообразила - взяла еще тряпок, навалила в бочку снега и - в дом. Пока таял снег, не выдержала - открыла бутылку и выпила прямо из горла, закусывая черным хлебом.
Только к году - в конце мая - научилась Аннушка ползать и сразу нашла способ из кровати своей вылезать, во двор выбираться. Выползет на травку. Нарвет весенней зелени. Пососет. На солнышке погреется. Мать наткнется на дитя - к груди приложит, не наткнется - Аннушка сама ползет ее искать. Там и лето наступило. Девочка продолжала ползать и ни слова еще не говорила. А как? Да и зачем? Кто ее станет тут слушать? В деревне понятия не имели, что в крайней, перекошенной от старости и запущенной избе, у двух беспросветных алкашей дитя живое родилось. В той хибаре даже мухи не жили - дохли от вони на лету. Да и поживится ведь нечем. Ни крошки.
Поэтому баба Маня страшно удивилась, когда ей показалось, что во дворе пропойцы Василия ребеночек в траве возится. Глаза протерла. Все то же. Поближе подошла, и обомлела. И вправду - дитя. На вид месяцев шесть - тощее, маленькое, грязное с ног до головы и ползает прямо по земле. Баба Маня испугалась, как бы эти ироды ребенка не уморили. Да и откуда малышке было взяться? Разве что, выкрали - кто ж их знает, откуда они деньги на водку берут. Чем промышляют. Ведь того, что Ваське на деревне иногда удается добыть, и на хлеб не хватит. Старушка побежала обратно - к своему дому. Деда уговорила к алкашам сходить и выяснить, откуда ребенок-то у них во дворе появился. Может, потерянный. Может, ищет кто. А может, украли. Старик для бодрости рюмочку опрокинул - уж больно идти к этим нелюдям не хотелось - и отправился. По двору пробираться не стал - крикнул прямо от перекосившейся калитки.
-Эй, Василий! Есть кто живой? - Ответила ему тишина. Пришлось по заросшему сорняком огороду топать к самой двери. И там - ничего. Дед уже думал было развернуться и уйти подобру-поздорову, пока никто не тронул, но тут увидел - из-за угла хибары костлявая детская коленка торчит. Подошел поближе - ребенок на траве сидит! Маленький, тощий, весь в земле. Одет то ли в наволочку старую с дырками вместо горловины и рукавов, то ли в тонкий мешок, приспособленный таким же Макаром. Волосенки до плеч, жидкие - жидкие да такие грязные, что цвета не разберешь. Глаза бегают, взгляд затравленный. Дед от жалости чуть на колени перед дитем не грохнулся. Руки к Аннушке протянул - хотел поднять, да бабке своей отнести - пусть хоть отмоет, и поесть чего сообразит. Но ребеночек на четвереньки испуганно вскочил, быстро-быстро за дом заполз и в какую-то дырку залез. Дед слезу со старых глаз своих смахнул и пошел, разъяренный, к двери. Выяснять. Пнул дверь ногой и стал всматриваться. После солнца ничего внутри было не разобрать. Тьма непроглядная. Постепенно привыкли глаза.
Дед думал, что такие гадюшники на земле русской сто лет как перевелись. Все-таки в двадцать первом веке живем. Не в каменном. Пол в хибаре земляной. Бревна в стенах как есть - все прогнили. Посреди горделиво высилась ржавая буржуйка. Из всей мебели - черная кособокая клетка, похоже, когда-то детская кровать. Еще два ящика из-под водки, картонная коробка, соломенный рваный тюфяк. А на нем грязными бесформенными мешками Василий с женой. Спят, с утра уже пьяные, мертвецким сном. И как таких иродов Земля только носит? Дед подошел к тюфяку. На что стойкий - блокаду подростком пережил - а от смрада чуть не выворачивало. Тронул носком калоши тот из двух мешков, что с бородой. Василий и не пошевелился. Дед рассердился. Пнул сильней. Без реакции. В глазах от ярости потемнело. Схватил он гнутую кочергу, да как огреет мешок по заду. Василий подскочил - глаза кровавые, красные - и, не разбирая дороги, бросился на обидчика. Дед едва выбежать из хибары успел - как пить дать прихлопнет, пьянь беспросветная. Силы-то бесовской некуда девать.
А Василий глаза протер. Осмотрелся. Нет никого. И снова рухнул подле пьяной жены, прижав ее грузным телом к стене.
-Ну что, чей малец-то узнал? - Накинулась на деда баба Маня, едва тот в калитку вошел.
-Отстань, старуха! - Бедно промямлил дед, хватаясь за сердце. - Не выяснил ничего.
-Да как же так? - Баба Маня растревожилась не на шутку.
-А так! - Рубанул дед воздух рукой. - В милицию надобно идти. Заявление будем писать. Так мол и так, ребенок замечен. То ли украден, то ли потерян.
-Так ты и ребеночка видел? - Всплеснула Маня руками.
-Видел. - Понурил голову дед. - В войну и то такими тощими и грязными не ходили.
-Что же, как же. - Бессмысленно засуетилась жена. - Милицию надо.
-А хоть бы и ее. - Вздохнул дед и поплелся в дом. - Бумагу неси.
Участковый Степан Степаныч день свой рано начинал. Сядет в казенные, двадцатилетние, «Жигули» спозаранку и давай по полям колесить. В нескольких деревнях сразу побывать надо. А успеешь за один день - назавтра можно и отдохнуть. Чего там ежедневно-то наблюдать? Все свои, известные. И так понятно, что кроме пьяных драк, разбоя да мелких краж ничего не случится. Хотя, раз на раз не приходится. Тут два года назад один мужик жену с любовником в супружеской кровати застал. Обоих на лом, как сосиски на шампур, насадил. Степаныч горько усмехнулся в усы. Надо ж, любовь! Хотя ему-то тогда с этой любовью здорово помучиться пришлось. А мужика несчастного на всю жизнь посадили.
Сегодня дело у Степаныча было серьезное - заявление он получил. От стариков Рябининых. Дескать, в деревне нашей появился краденый ребенок. Просим разобраться и дитя родителям вернуть. Степаныч понять ничего не мог. Кому и чьи дети на деревне могли понадобиться? Своих - и то с трудом поднимали.
Но Рябинины были стариками порядочными. Сочинять бы всякое не стали. Сын у них успешный - руководит в Питере большой компанией. Весь район об этом знал и к бабе Мане с дедом относился с уважением. Алексей не раз пытался родителей к себе, в город, перевезти. Да они приросли уж к родной земле. Не оторвешь. Летом внуки у них гостили, шумно и весело в доме становилось. А зимой жили тихо. Одни. Сын исправно навещал - и подарков, и денег привозил. Так что Рябинины полное доверие внушали.
Дверь хибары долго не отворяли. Степаныч громко и по-хозяйски стучал. Внутрь идти ему не хотелось - спасибо, нанюхались уже. Лучше было тут, на воздухе, постоять. Выплыл, наконец, из двери Василий Калошин. Хуже бомжа - смрадный, грязный и весь синий от пьянства.
-Калошин, - вопрошал Степаныч, - когда перестанешь пить, скотина?
-К зиме. - Обещал Калошин, смущенно заулыбавшись. Силу он уважал. Со Степанычем ссориться не хотел - прихлопнет еще. Вон кобура под мышкой висит.
-Сведения поступили, что ребенок незаконно у тебя в доме появился. - Приступил сразу к делу Степаныч.
-Как незаконно? - Осклабился Калошин. - Как у всех появился. Жена есть. А я что - не мужик что ли?
-Про то я не знаю. - Поморщился Степаныч. - Документы тащи.
Василий скрылся за дверью. Долго возился там, чем-то натужно грохотал. Потом вывел испуганную жену с немытой девочкой на руках. «Тьфу - подумал Степаныч - и это - баба! Смотреть противно.». На ребенка же вообще без слез глядеть было нельзя. Убогая.
-Ну, что за ребенок? - Обратился он к Васиной жене, прикрывая нос. - Откуда взялся?
-Наша с Васей дочка. - Промямлила мать. - Звать Калошина Анна Ивановна.
-Свидетельство о рождении есть? - Строго спросил Степаныч.
-Нету. - Ответила та и вся покраснела. А Василлий злобно закрутил глазами и толкнул ее в бок локтем. - А мне не давали. - Оживилась мамка. - Только бумажку в роддоме выписали, что 27 мая девочка у меня родилась. Справку значит.
-Вот дура! - Сплюнул Степаныч. - Это что же, целый год ребенок без свидетельства? Тащи сюда справку, и чтоб в течение двух дней в поселок сгоняла. В ЗАГС. За свидетельством о рождении. Проверю в четверг. - Потом ему подумалось, что дней недели в этом доме никто не знает. И он упростил. - На третий день то есть.
Степаныч справку измятую посмотрел и уехал. Потом на всякий случай с роддомом городским связался - там все как есть подтвердили. Значит, порядок. Степаныч мучительно морщился: ну, обзавелась семья дитем. Что их за это судить что ли? Хоть и алкаши, а такие же люди. Имеют право в законном-то браке.
Только баба Маня да дед Рябинин размышляли иначе. И хоть Степаныч им сообщил, что в порядке все, и дитя родилось по закону, успокоиться не могли. Боялись, как бы в хибаре той проклятой девочку до конца не уморили. Опять заявление писали, что голодает дитя, не в чистоте содержится, что надо бы врачей на проверку послать. Степныч плюнул с досады да сунул писульку в ящик стола. Каких еще врачей? Из центра, что ли тащить? Да пошлют его там подальше с такими галлюцинациями. И никто никуда не поедет.
Баба Маня стала каждый день спозаранку бегать к алкашам на двор - девочку подкормить. За забором выжидала. А как увидит Аннушку - протянет ей гостинец. То яичко вареное, то картошку, то котлетку и хлебца. Аннушка поначалу боялась брать. Баба Маня на красивой, расшитой, салфетке оставляла подарок и уходила. Девочка подползала. Брала. Да и то поначалу не знала, что делать - пососет, пососет, и бросит. Но постепенно научилась и очень даже исправно четырьмя зубками жевала, обильно смачивая слюной. А постепенно и к бабе Мане привыкла - подползала и прямо из рук еду брала. Дома-то ей по-прежнему, кроме мамкиной груди ничего не перепадало.
Баба Маня про свои походы домашним не говорила. А внукам на тот конец деревни вообще ходить запрещала - алкашом Василием пугала. Дед с энтузиазмом помогал. Но здесь дело больше в Аннушке было. Очень боялись старики мальчишкам своим, в тепле да ласке воспитанным, «психологическую травму», как их ученые родители изъяснялись, нанести. Мальчики-то ведь не знали, что дети по-разному растут.
Маня часто, пока Аннушку кормила, разговаривала с ней. Объясняла, что и как называется. Про жизнь говорила. Только теперь девочка стала понимать, что ее Аннушкой зовут, и на имя свое отзывалась. Позовет ее баба Маня, а она радостно головку в ее сторону воротит и, сверкая коленками, быстро-быстро ползет. Но говорить так и не начала, ни единого слова. Правда, и занятия их недолго продолжались. Как-то утром мамка вышла во двор - после вчерашнего на ногах едва стоит. Увидала бабу Маню подле Аннушки и давай руками дрожащими махать.
-Что ты, Маня, - заплетающимся языком - нельзя тебе тут! Василий увидит, голову мне оторвет. Да и тебе тоже.
-Да за что же? - Возмутилась баба Маня.
-Не любит, когда лезут в нашу жизнь. Любопытствуют. Говорит, бабам одна радость - языком по деревне чесать.
-Да уж. Ему-то радость другая! Ты посмотри, дурища, до чего вы своим пьянством ребенка довели!
-Наш ребенок - как можем, так растим! - Мамаша нервно дернулась и толкнула Маню, сидевшую перед Аннушкой на коленях, в плечо. - Уходи! Чтоб тебя тут больше не видели!
Баба Маня покачнулась, с оханьем с земли поднялась. А Аннушка тем временем к мамкиной ноге прижалась, обняла ее и повисла как зверек. Маня не выдержала - слезы на глаза накатились. Так и шла до дома, держась за грудь и роняя с морщинистого подбородка крупные капли. А сквозь них видела Аннушку. Ласкающуюся к грязной, обернутой в изношенный подол, ноге.
На этом приходы Манины прекратились - боялась она за внуков своих. Неизвестно, как Василий себя поведет, если о посещениях узнает. На него, пьяного, никакой ведь управы нет. А потом уж жалеть-то поздно будет. Маня другим делом занялась - собирала по деревне старые детские вещи - кому чего не надо, сына попросила все, чего от ребят осталось, привезти - и к Калошинской калитке относила. От себя добавляла всегда чего-нибудь съестного. Только вот не знала, кому куски эти достаются, и от того было на сердце холодно и страшно.
А Аннушка недолго по старушке скучала - забыла. Выпало из памяти, словно не было той никогда, и все. Только жизнь день ото дня все хуже становилась. Голод донимал. Мать, хоть и прикладывала к груди без счету, но Аннушка не наедалась. И все, что могла во дворе подбирала - пробовала на вкус. Только там теперь ничего хорошего не появлялось - камни, трава да земля.
Василий к тому времени совсем дикий стал. Каждый день с матерью драку затевал, а как Аннушку где-нибудь замечал, все норовил ударить или пинком достать. Только тем ребенок и спасался, что ползать быстро-быстро умел и дырку под домом полезную знал. Если что - шмыг туда и сидит тихо-тихо.
Лето к концу приближалось. Потом осень пришла. На улице похолодало. Трава во дворе сморщилась и пожухла. Приходилось Аннушке теперь дома все время сидеть. И хотя среди вещей, бабой Маней Калошиным доставленных, были и сапожки, и шерстяные носки, и куртки, и свитера, на Аннушку их никто не надевал. Вещи куда-то пропадали. Если Василий поутру мешок у ворот находил, он его брал и весь, целиком, куда-то уносил. А к вечеру возвращался пьяный хуже обычного. Бутылку початую с собой притаскивал.
В доме прятаться было негде - и Аннушке, и матери сильно в такие дни доставалось. Но мать-то привыкшая была, и все время старалась ребеночка телом своим прикрыть. Потом Василий выдыхался и плюхался на тюфяк. А мать выпивала из принесенной мужем бутылки и ложилась с ним рядом.
Иногда и на нее находило, когда Василия дома не было - смотрит на Аннушку недобрым взглядом, словами горькими ругает, ущипнуть или стукнуть больнее норовит. И «уродина» дочь ее, и «убогая», и «безмозглая». И жизнь ей - без того беспросветную - окончательно поломала. Надо было б уйти от Васи, начать все с нуля. А теперь она куда - с дитем-то? Да еще и с таким. Аннушка слушала ее речи и хоть и не понимала всех слов, но от грубости в голосе плакала горько. И не от побоев ей больно было - нет. Отец-то больнее бил. От страшной - острой и жгучей - обиды.
Баба Маня тем временем не выдержала - два месяца уже прошло с тех пор, как она в последний раз Аннушку видела во дворе. И все сыну своему, Алексею, рассказала. Он обещал помочь. Решили, что если уж толку от милиции нет, то нужно привести к Калошиным журналистов. Тем более, у Алексея в одной из влиятельных газет был хороший приятель. Пусть полюбуется и напишет. Заодно и фотографии сделает. Может, до администрации или правительства, наконец, дойдет. А то развели беспредел: одни пьют, сколько влезет, другие делают на этом миллиарды. При том, сколько ни говорят по телевизору о не качественной водке, алкоголиков что-то меньше не становится. Лучше бы вся эта нежить перетравилась как-нибудь. По крайней мере, естественный отбор.
Журналисты появились через две недели - до этого, видимо, никак вырваться не могли. Алексей, в конце концов, дал приятелю свою машину с водителем. И просил не откладывать.
В результате перед домом Калошиных из серого «БМВ» вывалилось сразу несколько человек. Сфотографировали перекошенный дом снаружи. Потоптались по огороду. Поколотили в дверь. Из избы вышла грязная, с синим лицом, алкоголичка с ребенком на руках. Пустить людей в дом она отказалась наотрез. Объяснила, что муж «ушел по делам», а без него она чужих не принимает. Ну, они ее, с грязнущей тощей девочкой на руках, сняли. И убыли восвояси. А Василий к тому времени уже вернулся и, притаившись за забором, наблюдал. Как только машина отъехала, ринулся в дом, схватил за плечи жену и стал ее трясти, как безумный.
-Чего они тут шарили? - Орал он хриплым голосом. - Что вынюхивали?
-Д-д-да ус-с-спокойся, В-в-вась. - Мать стучала от тряски зубами. - П-п-просто д-д-дочку хотели посмотреть!
-Что?! - Василий, наконец, отпустил. - Эту?! - Он ткнул в ребенка, который застыл с широкими глазами в своей кроватке. - Говорил тебе, дура. От нее одни напасти! Я вот сейчас!
Василий рванул к кроватке. Мать пыталась его удержать, но он пер, как бык. Схватил Аннушку. Та заголосила. Мать ухватила ребенка с другой стороны. Василий не выпускал. Они боролись. Повалились на пол, схватив ребенка в жесткие тиски. Аннушка вырывалась. Кричала от боли и страха, пыталась выползти из-под их сплетенных безумием животных тел. Не удавалось. Внезапно острая, как нож, боль пронзила ногу где-то пониже колена. Послышался даже противный, разрывающий кости и ткани, хруст. Аннушка потеряла сознание.
Очнулась она нескоро. Сколько времени прошло - неизвестно. Отца в доме уже не было, мать тихо выла, сидя на тюфяке, а сама Аннушка лежала, распластавшись пластом, на родительском ложе. В ушах шумело. Тошнота подкатывала к горлу, только рвать было нечем. Глаза заволакивало непроглядной пеленой. А нога горела адским огнем. Аннушка заплакала.
Обе они проплакали три дня. Мать от бессилья, Аннушка от боли. Сначала мамаша пыталась ощупывать ногу, осматривать. Но снаружи никаких повреждений не было видно - только пальцы не шевелились, и двигать ножкой девочка не могла. Потом и осмотры прекратились - мать только выла да иногда прикладывала ребенка к груди. Хотя сосать у Аннушки уже не было сил. Да и есть она больше не хотела.
Василий то приходил, то уходил. Жил какой-то собственной жизнью. Не спрашивал ни о чем, на ночь не оставался. Мать после его ухода выла сильнее. А Аннушке было все равно. Лучше бы все ушли и оставили ее в покое. И чтобы кто-нибудь сделал так, чтобы боль прекратилась.
А на третий день в избу ввалились люди, присыпанные первым ранним снегом. Запустили внутрь холод и стали суетиться вокруг Аннушки, которая лежала без сознания и слабо дышала. Говорили с матерью, показывали ей газету, какие-то бумаги. Потом ворвался пьяный Василий, пытался всех растолкать и забрать, как он выражался «свою дочь». Его угомонили, нацепив наручники, вытолкали за дверь и куда-то увезли. Потом завернули Аннушку в белое одеяло и отнесли в белую машину. Мать не переставала выть, глядя вслед удаляющейся карете скорой помощи, которая оставляла на девственно чистом снегу грязные колеи.
Аннушку привезли в больницу. Отмыли. Одели в чистую рубашку и повезли на рентген. Врач в белом халате долго рассматривала снимок на свет, стоя у окна. Потом дала распоряжения медсестрам. Стали готовить гипсовальную. Перенесли туда Аннушку и долго обматывали маленькую, еще не ходившую, ножку смоченными в гипсе бинтами.
В больнице Аннушка пролежала до самого февраля. Нога больше не болела. Силы постепенно, благодаря хорошему уходу, возвращались. Даже аппетит появился снова, и Аннушка без возражений съедала все, чем кормила ее с ложечки старая нянечка. В палате лечилось еще четверо детей, и Аннушка рассматривала их с большим интересом. Пятилетняя Варя со сломанной рукой то и дело подходила к сияющей белизной Аннушкиной кроватке и закидывала туда какую-нибудь игрушку, объясняя: «это - зайчик», «это - киска», «это - уточка». Варя была добрая и словоохотливая. А поскольку трое других пациентов в палате были мальчиками и ее пушистым зоопарком не интересовались, Варя целиком и полностью сосредоточилась на Аннушке. Рассказывала, без умолку объясняла, а потом еще и вопросы задавала - правильно ли Аннушка все поняла. Но та по-прежнему ничего не говорила. Только с удовольствием брала в руки неведомых зверушек и улыбалась Варе.
К детям каждый день кто-нибудь приходил. К кому бабушка, к кому дед, к кому родители, к кому старшие сестра и братья. А трехлетний Антон вообще лежал в палате вместе с мамой. Аннушку не навещали. Но чужие взрослые тоже помогали - кто ложку научит держать, кто одежки принесет, кто фруктами угостит. И всегда отворачивались украдкой, чтобы незаметно смахнуть слезу. Аннушка ко всем относилась одинаково - чуть настороженно - и маму свою часто вспоминала. Как она молоком пахла, как к груди прикладывала, как на руки брала. Не понятно было, как так вышло, что она взяла и разом пропала.
В феврале сняли гипс и стали разрабатывать ногу. Постепенно, изо дня в день, Аннушка училась делать первые шаги. К апрелю пошла. Варя бы очень порадовалась, что теперь можно вдвоем бегать по больничному коридору, но ее к тому времени уже выписали. Поэтому радовались взрослые - врачи, чужие родители, медсестры. А Аннушка понимала, что ее все очень хвалят, и в ответ улыбалась.
Дольше держать девочку в больнице не могли и, собрав в пластиковый пакет, накопившееся за больничную жизнь имущество - куклу без глаз, подаренную Варей, несколько старых игрушек, вещи, принесенные для нее родителями маленьких пациентов, Аннушку усадили в больничную машину и повезли в детский дом.
Там началась совершенно другая жизнь. И Аннушка, инстинктивно, по прежнему опыту, поняла, что придется снова прятаться и убегать. Бегала она пока не очень хорошо, поэтому в случае крайней опасности падала на четвереньки и быстро-быстро уползала. Залазила в шкаф, где хранили старую, до неузнаваемости изношенную, обувь - вдруг еще пригодится - и тихо там сидела. А когда все успокаивалось: старшие переставали драться или воспитательница, наоравшись, уходила, Аннушка вылезала и брела, чуть покачиваясь на неуверенных ногах, к своей кроватке. Перелезала через решетку и садилась внутри. Делать было нечего. Игрушки, привезенные из больницы, у нее в первый же день пребывания в детском доме старшие отняли.
Аннушка училась выживать. Старательно работала ложкой, вылавливая из тарелки с жидким супом куски хлебной котлеты - считалось, что первое и второе нужно класть в одну тарелку: так пожиже становится и усваивается легче. Терпеливо выжидала, когда их поведут в туалет - за случайные неприятности прямо в колготки можно было лишиться за обедом ложки или воспитательской тапкой по голой попе получить. Прятала в кармашек видавшего виды платья кусочки хлеба, а потом сушила их под матрасом, чтобы съесть, если за какую-нибудь провинность лишат ужина или обеда. Не вмешивалась в общую возню детей, чтобы не зашибли ненароком.
Чаще всего Аннушка молча сидела в кроватке и рассматривала трещинки на стене. Иногда, если остальные дети были заняты другими делами, подбиралась к обломкам казенных игрушек и по-своему, тихо и сосредоточенно, играла. Для двух лет она слишком много понимала. Чересчур редко плакала. И по-прежнему ни слова не говорила.
Так и текла новая Аннушкина жизнь. Лучше или хуже прежней - не разберешь. Только теперь очень мамы не хватало. Слово это Аннушка знала хорошо - стоило в детском доме появиться новой женщине, как вся ребятня облепляла ее со всех сторон с криками «мама!», «мама!» и никак не хотела выпускать. Аннушка не бросалась к незнакомкам - она помнила СВОЮ маму.
Однажды та появилась. Пришла к заведующей с разрешением взять к себе дочку на выходные. После лишения родительских прав жизнь у нее сильно изменилась. Василия она бросила, переехала в поселок. Устроилась в ларек ночной продавщицей. Жила теперь с удобствами в отдельной комнате коммунальной квартиры с новым мужем. Говорила всем, что больше не пьет.
Аннушка маму сразу узнала. Бросилась, обняла за ногу, обернутую в подол, и стала силой отцеплять от матери других детей, кричащих «мама!», «мама!» - колотила их по тонким запястьям жестким кулачком. Мать взяла ее на руки, всплакнула. А потом они вместе вышли на улицу. Июнь был в самом разгаре. Солнышко светило, пахло свежей зеленью. Аннушка держала маму за руку так крепко, что ладошка у нее вспотела. Но она и не думала отпускать. Только сильнее сдавливала скользящие пальцы.
Они не говорили. Мама зашла в магазин, купила Аннушке шоколадку. Сразу развернула и протянула дочери. Та взяла, осторожно как сокровище, и начала сосать. Шоколадка быстро таяла в горячей ручке, невыносимо хотелось пить, но Аннушка стоически терпела и старалась не испачкаться. Очень боялась, что мама разозлится на нее и снова уйдет.
* * *
В понедельник утром Аннушку вернули в детский дом. Грязную, плачущую, всю в синяках. Она упиралась и отказывалась заходить. Села на корточки у самого порога и горько-горько плакала, повторяя одни и те же слова «моя мама хорошая», «моя мама хорошая». Это были первые слова в ее едва начавшейся жизни.
Лучший ответ
Сьюзи
Я протмв абортов, я ЗА стерилизацию таких вот мразей - Вась да мамаш. Ибо она в пьяном угаре залетит и не заметит, что беременна. Рожать отвезут и снова здорово. Только стерилизовать. Ничего у таких не изменится.
02.05.2016
Ответить
Рина
Я всегда была и буду ЗА аборт. Я делала давно,старшей дочери года не было. А потом осознанно планировала. Я дружу с женщиной,второй из 10 детей у пьющей матери. У нее отбирали детей, а она еще рожала. Вечно голодные и грязные были. Старший из тюрем не вылезал. Подруга вот человеком стала. Двое младших с матерью,не учатся,даже паспорт не получили. Остальные из детдома были усыновлены ,и связь потеряна. Лучше аборт,чем ненужные дети ,которые страдают.
01.05.2016
Ответить
Наталия
На самом деле страшная статистика....Из 10 детей 4 пополнили ряды бомжей и уголовников....
02.05.2016
Ответить
Татьяна
У каждого своя судьба и если Бог её дал значит так и должно быть . У каждого свой путь и мы не в праве решать кому жить а кому нет .
04.05.2016
Ответить
алена
У кошки четыре ноги, позади у нее длинный хвост ...
Вот, блин, слов нет.
Как можно начитавшись художественной литературы предлагать детей убивать?
02.05.2016
Ответить
Наташка-ромашка
Сашка появился у нас неожиданно.Крепкий, розовощекий,он не походил на тех голодных, осунувшихся ребятишек,которых привозили к нам в детский дом на серых буханках. И взгляд у Сашки был другой- открытый, немножно наивный. Светлоголовый, с темными глазками, он стоял у самого порога воспитательской и отказывался сделать даже шаг. Людмила Николаевна, самая старшая среди нас по возрасту, неожиданно легко для своего тучного тела поднялась,взяла его на руки и перенесла через порог. Мы поставили его на стул.
-НУ,давай знакомиться,-она протянула ему руку.-Меня зовут Людмила Николаевна.
Трехлетний Сашка молча смотрел на нас и вдруг заплакал.Тоненько, не опуская головы и не разжимая губ. Крупные слезы катились по круглым щечкам и пропадали в воротнике большой ,подвернутой несколько раз кофты,надетой на него сердобольными медиками.
-Ну,ну, не плачь,-Людмила Николаевна взяла со стола специально приготовленную игрушку. -Хочешь поиграть?
Он стоял,смотрел ...плакал. ПЯть,десять,пятнадцать минут. Надо было идти на обед,а он стоял и плакал.И было что-то страшное в этом плаче-так плачут дети,которые ждут расправы. Какой?-билось у меня в мозгу. И тут в памяти как выстрелило, я вспомнила фотографию, сделанную в 1943 году каким-то ублюдочным немцем перед расстрелом группки детей-они вот так же стояли,смотрели в объектив и плакали. Я отвернулась,чтобы не заплакать. Я была самой молодой и самой эмоциональной. Людмила Николаевна все правильно поняла и отправила меня с ребятишками на обед. Когда мы вернулись,Сашка сидел у нее на стульчике ич что-то рисовал.Он не плакал. Когда я вошла, он поднял глаза и вдруг,как-то вдруг, улыбнулся. Красивая, широкая улыбка. Так началось наше знакомство.
Постепенно мы узнавали эпизоды из его жизни.Сухие строчки характеристики и документов не давали такого страшного ощущения безнадеги и голода, которые возникали перед нами после его рассказов. Не придуманных,бесхитростных. МЫ узнавали,как он собирал у соседей зернышки пшеницы, чтобы пожевать себе и годовалому брату Ванечке, которого отправили в Бийск,в дом малютки, навсегда их разъединив.Мы будто вместе с ним отгоняли от Ванечки крыс, когда мамашка с такой же пьяницей-бабушкой "потерялись" на неделю. Он рассказывал,как запускал в дом собаку,чтобы погреться и погреть брата. Годовалого брата!!!!!! Страшно.Всего не расскажешь...
Прошло 2 года. Сашка ходил в садик, жизнь устаканилась. И вдруг,однажды пасхальным утром на пороге детдома появилась его пьяная в хламину мамаша.
- Сашка!!!!- заорала она что есть мочи.
Моя коллега,хрупкая, беременная Мариша остановить ее не смогла.Как танк она пошла по чистым полам, по коридору,заглядывая в комнаты к ребятишкам,которые занимались своими делами. Людмила Николаевна была на ужине со старшими-младших кормили раньше. Когда запыхавшийся Коля влетел в столовую, Людмила Николаевна подумала,что Мариша начала рожать- вес может быть,срок уже преддекретный.
-Там, там! - лопотал испуганный мальчишка. - Вова, Сережка, -за старших. -крикнула она мальчишкам, позвала поваров и побежала к дальнему зданию.
Когда она пришла, Мариша стояла в коридоре, живая, нормально стояла. Но была какой-то испуганной.
Что,Мариша? -бросилась к ней Людмила Николаевна. Маришу мы оберегали- прошлая ее беременность, проходившая также на наших глазах, закончилась неожиданно и трагически- на 23 неделе ребенок замер...Теперь весь наш небольшой коллектив берег ее как мог.
-Там Сашкина мать пришла, я милицию вызвала,она пьяная...-пролепетала Мариша.
А Людмила Николаевна уже шагала своими грузными шагами в самую дальнюю комнату,где жил Сашка. Когда она вошла, то увидела картину: Сашка стоял напротив своей матери, на расстоянии метра. Молча стоял и смотрел. Словно застывший. Ни движения, ни эмоции в лице. Увидев ее, он обошел мать,боком, не приближаясь,и кинулся к Людмиле Николаевне.
Уберите ее, уберите!!!- просил он,уткнувшись в ее живот. Она гладила его по голове. Потом обняла и тихонько отстранив, прошептала: Иди в игровую. Тенью скользнул он в дверь.
О чем разговаривала она с его мамашкой мы не знаем. Только в подъехавший бобик села та сама, даже не взглянув на окна детского дома.,не обернувшись.
А через месяц Людмила Николаевна забрала Сашку. Своих детей у них не было, а этот мальчишка врос в сердце. Сейчас ему 20. Кандидат в мастера спорта по дзюдо. Счастливый сын счастливых родителей.
Так нужны ли аборты?
02.05.2016
Ответить
Наталия
В зависимости от ситуации. Запрет абортов считаю недопустимым. В данном случае ребенка усыновили-это отлично. А вот если не усыновили, он рос в таких же условиях, что и Аннушка всю жизнь- не знаю...
03.05.2016
Ответить
toma
Да ну...это же так сложно. Сначала найти, потом забрать, правильно подобрав слова, потом полюбить и наконец, собрать стопятдесяттысячсправок. Да и зачем? Гораздо проще отправить дуру к врачу на 10 минут и радоваться, что помогли лишить ребенка шанса на тяжелую жизнь. Это своим надо прожить долгую и счастливую жизнь в любви и радости с дня зачатия, это ради своего нужно с первого дня зачатия правильно питаться, Моцарта слушать, сказки рассказывать, колыбельные петь. Ведь свой то еще при планировании личность. А чужой до рождения- бездушный эмбрион.
03.05.2016
Ответить
Ольга
Человек по природе своей поражен грехом, в мире всегда будут несправедливость, зло, подлость и т.п... Люди страдали и будут страдать. И убирая "ненужных", неудобных - стерилизовать, как тут предлагалось, абортировать их детей - мы зло не искореним,а только умножим.
Делайте добро, помогайте тем, кто страдает, не проходите мимо. Истории подобные этим вокруг нас в реальности, они нам всем в назидание. Не надо стерилизовать свой мир, чтобы вокруг были все счастливы и прекрасны, мы не в раю живем, тут много боли и страдания.
Не нам решать, кому рождаться, а кому нет, жить ли инвалиду после аварии, жить ли умирающему старику.
Я однозначно против абортов, но все доводы вряд ли кого-то тут переубедят, каждый верит в то, что ему удобно, во что хочется верить.
Только не понимаю, зачем защищать аборты? Их и так миллионы делается, чего еще отстаивать? Никто ваше право убивать своих нерожденных детей у вас не забирает, пока в нашей стране все свободны в своем выборе. и вряд ли в ближайшее время что-то изменится. Не переживайте так, наслаждайтесь свободой!
02.05.2016
Ответить
Наталия
Оль, я не считаю, что мы греховны по своей природе. Нас создал Бог. И мы его дети. Я не за аборты, а против запрета абортов законодательно. Своих детей я всех родила,из благополучных беременностей. И даже больше скажу:ксли бы я забеременела, несмотря на веселую ситуацию с деньгами, все равно родила бы. Но мои дети кушают каждый день, ходят на занятия и одеты по мере моих возможностей нормально.А не умирают от изнасилований, голода и недостатка ухода.
02.05.2016
Ответить
Ольга
А как же изгнание из рая? Человек изменился после грехопадения, в нем поселились "страсти": блуд, зависть, тщеславие, гордость и т.п. Вот пока все это в нас есть - страдания на земле неизбежны. Если этим страстям поддаться, то жизнь превращается в ад уже тут, что мы и наблюдаем. Конечно нас создал Бог, но создал нас свободными, мы можем выбирать что нам делать. С этой точки зрения - запрещай аборты, не запрещай, их все равно будут делать, или другими способами от ненужных детей избавляться. но я как верующий человек не могу молчать и это дело одобрять. Аборт - убийство. И убийство души женщины. Вы хоть раз поговорите с теми, кто сделал аборт, а потом раскаялся. Сколько там боли душевной!
И опять же. У ребенка из неблагополучной семьи всегда есть шанс кем-то стать, развить свой талант, создать хорошую семью, быть простым рабочим - и таких примеров масса. Конечно, он может и пойти по стопам родителей, а то и хуже. Но не в нашей власти лишать его какого-либо шанса, я так считаю.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Олечка, религиозная тема очень тонкая. Потому что я спокойно обсуждаю религиозные моменты, для кого-то это задевание за живое. Изгнание из Рая, да и вообще тексты Евангелия и Библии, Торы, Корана - все имеют много смыслов, они закодированы. Вот читаете стихи символистов -там ничего не понимается буквально. Из Рая никто под зад коленом не выгонял. В моем понимании (не претендую на истину), изгнание из Рая - это воплощение человека в физическую оболочку. Те энергетическая духовная субстанция вдруг получила неудобное физическое тело,которое болеет, нуждается в пище итд. Но это, повторюсь, вопрос личного изучения материала. Каждая религия претендует на абсолютную правоту. А остальные - все ай-яй-яй. И это наш бич. Приведу слова Евангелия от Фомы из найденных свитков в Нур-Хаммади, где Иисус говорит такую вещь:
Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал:
Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти.
17. Иисус сказал: Может быть, люди думают, что я пришел бросить мир в мир, и они не знают, что я пришел бросить на землю разделения, огонь, меч, войну. Ибо пятеро будут в доме: трое будут против двоих и двое против троих. Отец против сына и сын против отца; и они будут стоять как единственные.
1. Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем.
2. Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят вам: Смотрите, царствие в небе! - тогда птицы небесные опередят вас. Если они говорят вам, что оно - в море, тогда рыбы опередят вас. Но царствие внутри вас и вне вас.
3. Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы - дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы - бедность.
6. Ученики его спросили его; они сказали ему:
Хочешь ли ты, чтобы мы постились, и как нам молиться, давать милостыню и воздерживаться в пище? Иисус сказал: Не лгите, и то, что вы ненавидите, не делайте этого. Ибо все открыто перед небом. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным, и нет ничего сокровенного, что осталось бы нераскрытым.
Ну и много чего интересного еще в переводах. Так же читала профессора- иудея про Мириам, те Марию ,который изучая древний иудейский объясняет, почему ошибочно христиане думают,что она была девственницей. Из-за перевода ,сделанного так, как было удобно, в угоду сложившемуся укладу. И почему отрицается, что у Марии были еще дети, хотя в Евангелии от Матфея это есть.
Кстати то, что у Иисуса и Магдалины были дети (эту версию в фантастической повести выдал Дэн Браун), и что они являются носителем крови -сан грааль, изучал один выдающийся исследователь и религиовед. Ученые сами спорят о многом, но Церкви всегда выгоднее сохранять свои порядки, это тоже институт власти. Достаточно вспомнить пролитую кровь Инквизицией, погромы и самосжигания староверов ,крестившихся двумя пальцами и тех,кто крестится тремя....
В общем, нужно быть трижды гением, чтобы изучить все священные книги людей, вытащить зерно истины, и сложить в голове пазл. Я таким точно не являюсь, копаю для себя понемногу.
В общем, меня опять понесло, сорри)))))))Никого не хочу обидеть и задеть.
02.05.2016
Ответить
Ольга
Ваше толкование про изгнание из рая никак не расходится с моим, я же не буквально считаю, что нас из сада выгнали метлой. Обретение телесной оболочки разве не подразумевает заражение "грехом", теми страстями, которые живут в нас? Я лишь об этом хотела сказать.
Спасибо за цитаты. Но если честно, мне хватает того, что есть в четырех Евангелиях. Нет смысла искать что-то еще, если нашел. копать - не перекопать в поисках той самой сокровенной "истины". А стоит ли?
02.05.2016
Ответить
Наталия
Для меня стоит, тк тогда узнаешь, почему на Первом Вселенском Соборе были уничтожены многие Евангелия. Почему Иисус был назван Богом. Те не пророком(как считают мусульмане и иудеи,а они почитают Христа), человеком с божественной сущностью, а именно Богом. а у Бога не могло быть жены, не могло быть детей итд. И епископ Арий был признан ересиархом из-за этого.
Арианство расходилось с основным течением христианства того времени в интерпретации природы Христа: Арий утверждал, что Христос сотворён Богом, и следовательно, во-первых, имеет начало Своего бытия и, во-вторых, не равен Ему: в арианстве Христос не единосущен Богу (греч. ὁμοούσιος, в русскоязычной литературе - омоусия), как утверждали оппоненты Ария александрийские епископы Александр и затем Афанасий, а лишь подобосущен Ему ну и тому подобное.
Я уверена в одном -Бог, сотворивший нас -един. И ему важно чистое сердце и помыслы. А не обряды. Даже иудаизм берет начало в более древних религиях. И глупо полагать,что древние египтяне, существовавшие задолго до христианства и прочих религий сейчас в аду, понятия которого у них не было.
Соответственно, про заражение грехом -я не считаю людей, зараженными. Это бред ,придуман церковью для того,чтобы женщина знала свое место.
Симон Петр сказал им: Пусть Мария уйдет от нас, ибо женщины недостойны жизни. Иисус сказал: Смотрите, я направлю ее, дабы сделать ее мужчиной, чтобы она также стала духом живым, подобным вам, мужчинам. Ибо всякая женщина, которая станет мужчиной, войдет в царствие небесное.
Это все тоже символично, не станет мужчиной на самом деле.конечно же.
Для меня все люди -дети Творца, во всех его детях -есть искра Божьего творения.
02.05.2016
Ответить
Ольга
Поэтому давайте уберем ненужных, выскребем их из утробы и заживем счастливо!
02.05.2016
Ответить
Наталия
Нет, здесь суть не в убирании ненужных. Видимо, я свою мысль так и не смогла донести понятно. Здесь речь о жалости. Наш мир -крайне жестокая вещь. И вряд ли когда-то он станет цветущим полем ромашек с ангелами, летающими над ними. Мы с вами прекрасно моемся в душе, зная, что в Африке умирают дети, от банального обезвоживания. и умирают страшно. Поэтому я говорю о том,что выпускать детей кардинально асоциальных родителей в этот мир, где им заведомо будут ужасно не рады -не самая лучшая идея. А как это сделать - запретить рожать таким имбецилам или не запрещать делать им аборт на ранних сроках до месяца - это вопрос.
02.05.2016
Ответить
Таша
Ну уж если рассказ в оправдание абортов - то обязательно про алкашей и несчастных детей, обязательно в сгущенных красках и с давлением на жалость.
Только аборты делают совсем другие женщины. Да даже если бы и алкашки - разве можно оправдать убийство? Кто из нас Господь, чтобы решать кому лучше жить, а кому нет? Про Бетховена в курсе, да?
Так и до инвалидов доберемся, зачем им такая жизнь? А потом до малоимущих...
Знаю, вряд ли все эти слова вразумят упирающихся и настаивающих, но промолчать не могу. Да вы ж вроде серьезно разобраться хотите, а не только слова поддержки услышать?
02.05.2016
Ответить
Наталия
Таш, а у меня скорее вопрос именно об этих абортах, о такой стороне жизни. Понятно, что дамочка на х6,не рожающая по причине нежелания портить фигуру не есть пример для подражания. Но таких мало, а вот нищих, бедных-полна страна.
02.05.2016
Ответить
Таша
Выходит - нищих не плодить, оставить дамочек на х6?
В истории полно примеров, когда дети, родившись в подобной среде, становились известными и достойными людьми в будущем. От упомянутого уже Бетховена до Опры Уинфри, Мадонны, Жерара Депардье, Шарлиз Терон, Челентано и выпускников колонии Макаренко. А Святая Матрона Анемнясевская? Уж куда неблагополучней семья, а девочка святая выросла. Скольким она помогла! Да одного этого примера достаточно! А сколько неизвестных нам? Обычных семьянинов, обычных граждан, но не менее достойных людей?
А если семья была благополучной, но скатилась? А дети уже есть. Чем отличается ситуация-то?
А если была неблагополучной, но смогла выбраться?
Может усилия надо направить не на убийство детей, а на то, чтобы вытащить их из подобной среды? Мы не вправе распоряжаться жизнями и шансами человека в ней.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Нищие -это не асоциальные и аморальные. Нищие могут своих детей обожать и вывести в жизнь. А вот нищие духом ,алкоголики, наркоманы - вряд-ли.
02.05.2016
Ответить
Таша
Так это же вы сказали, что бедных и нищих - полстраны. Вы ставите знак равенства. Или вы всерьез считаете, что у нас полстраны алкоголиков? Люди судят по своей среде и окружению, может вы не там смотрите? Среди массы моих родственников, знакомых и друзей и друзей друзей таких нет. Нет, я вижу пьющих людей на улицах и среди соседей, но их несравнимо меньше, нежели остальных.
И я пример привела именно про неблагополучные семьи, а не просто бедные. Честно, и из этих семей вырастают хорошие люди. Им просто надо дать родиться.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Вижу, что алкоголиков у нас больше, чем полстраны. Разной степени зависимости.
03.05.2016
Ответить
Lada Vitaminka
Моя одноклассница, видимо, вот такой Аннушкой. Ничего хорошего не вышло. Отсидела срок. Сейчас, кажется, работает продавцом и есть свои дети, но живет, как я понимаю, не очень. И пьёт и в целом какая-то безнадёга. Я не могу сказать, что я за аборты. Но если мать - алкота, а отец безнадёжен, надо сразу трубы перевязывать. Я сама была свидетелем в больнице, как девчонка умственно-отсталая в лет 15-17 забеременела и сразу двойней, у её матери был диагноз, но ей не сделали почему-то, она эту девочку родила. Девочке сразу надо было перевязать, опять же по показаниям, но не сделали. Двойню абортировали в 6 месяцев. Я потом их видела в коробочке на подоконнике в подсобке...
02.05.2016
Ответить
Наталия
Какой кошмар((((((Страшно, а самое главное, что дети заведомо больные могут передавать это дальше, обрекая своих детей на мучения аналогичные.
02.05.2016
Ответить
Сяшеч
Ужасно и очень грустно. Но всегда же есть шанс того, что жизнь поменяет свой курс. Найдутся другие родители. Для 2х летней девочки такие шансы точно есть. И уж точно нельзя говорить о том, что лучше бы она умерла.
01.05.2016
Ответить
Анютка
Аборт это осознание убийство.. Не которых людей меняет рождения детей..расказ конечно ужасный..но возможно дальше подругму будет можно разное предположить..я знаю девочку моя одноклассница семья алкоголики..девочка училась на олично поступила выучилась сейчас успешно вышла замуж и работает..жизнь наверное лучше чем в рассказе. Но в доме даже не скажу что дом сарайчик тоже ужасно было..
01.05.2016
Ответить
Наталия
Ань, так жищнь наша такая разная...Бывает и лучше, бывает и хуже....Про хуже я даже говорить не хочу. А то, что аборт-убийство-с определенного срока да. Лично для меня. А так у нас каждый месяц происходит смерть яйцеклетки естественная. А у кого-то и не прикрепление. Мы все убийцы по замыслу.... Животных жрем, причем заведомо жестко выращивая их. Мы живем в довольно жестоком мире...
02.05.2016
Ответить
Анютка
Не надо сравнивать животных и человека у которого есть душа..в яйцеклетки нет души.а у ребеночка есть..
02.05.2016
Ответить
Наталия
У ребеночка душа приходит в определенный момент. Не в момент пары клеток прикрепившихся. И хотя я ПРОТИВ абортов. Я также против и запрета на них.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Сразу поясню,прежде, чем ответить, что я человек, верующий в единого Бога-создателя. Но отвергающий множество лапши религиозной, когда каждая религия считает других отщепенцами.
Изучая множество тем о душе парапсихологов разнообразных, духовных гуру, в том числе буддийских монахов, индийских, я соглашаюсь с точкой зрения, что душа держится до родов рядом с младенцем. И входит в тело на последних месяцах, когда сформирована физическая оболочка. Некоторые считают,что душа присоединяется в самих родах, но тогда нельзя объяснить родовую память многих людей, выявленную под регрессивным гипнозом. Люди в таком состоянии рассказывают о внутриутробном состоянии.
02.05.2016
Ответить
Сьюзи
Вы, простите, несёте ерунду. Душа вдыхается Господом в момент слияния яйцеклетки и сперматозоидв, ибо с этого момента начинается деление, иными словами - жизнь.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Не прощу, Сьюзи, потому что так уверено на этот счет может говорить только Господь Бог))))Очень много разных точек зрения на этот вопрос. И я придерживаюсь другой.
02.05.2016
Ответить
Сьюзи
Точка зрения одна - душа появляется при зарождении жизни. Жизнь зарождается в момент зачатия. Зачатие - это слияние яйцеклетки и сперматозоида. Господу Богу незачем по сто раз одно и то же повторять, всё написано - читайте.
02.05.2016
Ответить
Наталия
Ой, пожалуйста, терпеть не могу ограниченный разум. Никто не может ничего знать наверняка.Евангелие от Фомы нашли-неудобное Церкви-и привет. Я спорить не буду, думайте,как хотите.
02.05.2016
Ответить
Сьюзи
Оо, да у Вас совсем каша в голове) А чё душа держится рядом? На каких именно последних месяцах входит? )))
02.05.2016
Ответить
Наталия
Как про электричество австралийскому пигмею рассказывать. Колдовство, блин.
Здесь не ругаюсь обычно, но тупизм не люблю. Вы найдите источники разнообразные и читайте, читайте, читайте.....а потом будете анализировать. А не хватать два слова там - и принимать это на веру, потому что другого просто не знаете.
Давайте прекратим полемику, вот честно, бесит.
02.05.2016
Ответить
Сьюзи
Вот именно так и промышляют бесы)) вы уже многое дополнили - до определённого срока аборт - не убийство, рассказ сказочный пугающий - как руководство к действию, мол, лучше уж аборт, чем такая жизнь. И душа, оказывается, рядом подвисает, ждёт последние месяцы , когда уж можно будет )) Удачи вам, да не потеряйтесь в себе, а то знаю я таких "верующих". Сатана тоже пипец как веровал.)
02.05.2016
Ответить
Наталья
кстати,без эмоций только,а чего не рожаете-то?чего один ребенок?уж не девочка,чай.
02.05.2016
Ответить
Сьюзи
))) По тону, как я понимаю, я должна передь вами отчитаться?)) А если соберусь, то надо непременно согласовать?)
02.05.2016
Ответить
Наталья
Вы слышите мой тон??
я разговаривала с автором,вот и решила комментарии почитать.а здесь души,бесы,сатана...ой-е просто.
Вы с таким чувством мелете вздор,что я не могла не спросить.цитировать тоже,видимо,не будете.
03.05.2016
Ответить
Сьюзи
Женщина, я не собираюсь с вами ничего обсуждать. Я поняла, к чему этот пост, название тоже слезливое - типа, вот, дозапрещались. С чего кипиш-то, беспокоящиеся?))) Аборты вам никто не запртетил, просто хотят вывести это из ОМС, чтобы те, кто захотел загубить своего ребёнка, сами за это платили. Откуда волнения, автор?))) Никто прав этих женщин не нарушал, хочешь делать - плати и делай.
03.05.2016
Ответить
Наталья
я почитала.да уж.Вы и девушка разговариваете на уровне "сама дура".ни аргументов,ни мнений нормальных без эмоций,просто склока.
зачем читала?))
02.05.2016
Ответить
Оставшиеся комментарии доступны после регистрации
Зарегистрируйтесь и получите полный доступ ко всем функциям сайта.