"Варежки для Младенца" (Светлана Щелкунова)

— Этот кого хочешь за душу тронет! Одни кудри чего стоят! А глазищи! Да я бы с такой рожей миллион заработал! — Макеев взлохматил Ромкины кудри, и все остались довольны, кроме Ромки. По воскресеньям ребята из детдома отправляли его на заработки в церковь. Худенький большеглазый малыш не вызывал ни у кого подозрений. «Прелестное дитя!» — думали прихожане. А дитя «работало». Ромка толкался возле короба с пожертвованиями, отвлекал бабульку разговорами и, положив в короб рубль, незаметно прихватывал деньгу побольше — скажем, полтинник. Полтинники шли в общак, из общака ему перепадали «сникерсы» и «марсы». Шоколад Ромка страсть как любил, воровать — нет. Но что поделаешь, если ни у кого из детдомовцев больше не было такой ангельской внешности!

Другие ребята бутылки сдавали, на рынках воровали или у пьяных. Не то чтобы их плохо кормили. Просто малышне хотелось по вечерам вкусненького, а старшим — сигарет да винища.
В церкви вкусно пахло свечками и елками. От тепла у Ромки закружилась голова, он расстегнул куртку и снял шапку, как положено. Он уже знал, где ставить свечи за упокой, как правильно креститься, знал даже, как зовут некоторых святых. К большущей иконе, убранной мохнатыми еловыми лапами, выстроилась очередь. Люди подходили и наклонялись, чтобы ее поцеловать. И Ромка встал. Он узнал Деву Марию, Иосифа, Младенчика Иисуса в яслях, ослика и овечек. Все это называлось таинственным и уютным словом Рождество. Про Иисуса и Рождество ему рассказала уборщица Нина Тимофеевна. Точнее, она даже не рассказывала, а почти что пела. При этом морщинки ее расплывались в разные стороны, а лицо становилось радостным, как у маленькой девочки.

«Хорошо Иисусу. Ну и что, что Он родился в яслях для ягнят. Зато у Него есть родная мама и приемный папа. Если бы у меня была мама с такими глазами, я был бы на седьмом небе!» — мечтал Ромка, целуя икону. Пяточка у Младенца оказалась холодной-прехолодной. «Неужели Ты тоже мерзнешь?! Это, наверное, потому, что Ты еще маленький. Вон тут как тепло. Ну ничего, не плачь. На вот, я Тебе оставлю...— Ромка достал из кармана драгоценность — белые пуховые варежки, которые связала ему Нина Тимофеевна, и тихонько положил возле иконы на еловую ветку. — Ничего, что варежки. У Тебя такие крохотные ножки, можно вместо носков!» Оглянулся и прошептал Деве Марии и Младенцу Иисусу: «Я знаю, что вы есть! Зря ребята смеются. Я верю, — и еще тише, в самое ухо Младенцу: — Пожалуйста, сделай так, чтобы у меня была мама. Ты ведь можешь. Тебе это легче легкого!»
Развернулся и поспешил к свечной, где стояла старушка с коробом.
«Вон тот, жирный с золотой цепью, верно, много денег положит... Не-а. Мелочь бросил! А эти, в шикарных шубках, на сколько раскошелятся? ...Эх, мятые десятки!»
Рассматривая, кто сколько бросил, Ромка разговаривал со старушкой. Та уже привыкла к воскресному мальчишке из детдома, совала ему дешевые леденцы или печенюшку. Ромка, смущаясь, брал.
«Ничего, — успокаивал он себя. — В копилку вон сколько денег кладут! Подумаешь, полтинник! Мы же сироты. Вот нам Бог и дает. Бог не жадный, не то что этот, с золотой цепью!» Заготовленный рубль уже нагрелся в кулаке.
«А почему Малыш Иисус в одних пеленках? Зима ведь, заболеет!» — спросил Ромка у старушки, да так и замер, не дожидаясь ответа. С любовью и печалью глядели на него чудесные добрые глаза. Как у Божией Матери. Только не нарисованные. Женщина в темном платке. Из—под платка выбилась светлая прядь волос. Ромка знал, что бывают красивые женщины — артистки, манекенщицы. Но у этой женщины красота была иная — мягкая, нежная. От ее улыбки, от печальных серых глаз в груди у него стало тепло и уютно. А она вдруг ответила ему вместо старушки:

«Там, где родился Иисус, зимы не холодные, не такие, как у нас. И потом, Младенца согревали своим дыханием ослик и вол. Они не отходили от Малыша ни на минуту». Она улыбнулась, положила в короб сто рублей и, задержавшись взглядом на кудрявом мальчишке, вышла из храма. Ромка среагировал быстро. Озадачив старушку очередным вопросом, бросил в короб рубль, зацепил стольник. Тут как раз народ повалил валом из церкви, старушка кланялась подающим со словами: «Спаси Вас, Господи!» Она и не заметила, как симпатичный мальчуган исчез.
Только возле ворот детдома Ромка спохватился: куртка нараспашку, шапка в руке, варежек нет и вообще — холодно. Сунул стольник Макееву, побрел в палату и, не снимая свитера, забрался под одеяло.
— Эй! Ты че? Ужинать не пойдешь? — постучала по спине Анюта. — Сегодня пирог будет!
— Не-а. Не пойду.
— А можно я твой пирог съем? — Да ешь ты, только отстань!
Рождество в детдоме не праздновали, праздновали Новый Год, зато пекли пирог с вареньем. Но Ромке не хотелось пирога. Его знобило. Он вспоминал ту женщину, какие у нее глаза — и этот проклятый стольник. Засыпая, представил себе маленького Иисуса: «Помнишь, я просил Тебя про маму? Так вот, сделай так, чтобы она была похожа на ту тетеньку из церкви. А я обещаю, что никогда-никогда ни о чем больше не попрошу! Вот увидишь! Зуб даю!» Утром выяснилось, что у Ромки температура.
— Надо Татьяне Дмитриевне сказать! — потрогала его лоб Анюта.
— Молчи!
— Так ты совсем горячий. Я чуть руку об тебя не обожгла! — сердилась девочка.
— Я там, в изоляторе, помру со скуки! Само пройдет! Скажешь — ухи оторву!
Анюта Ромку не боялась: тот не то что ухо оторвать — ругаться-то как следует не умел! Но в изоляторе и вправду было скучно, и девочка решила подождать до вечера.
К обеду Ромка выбрался из кровати и, шатаясь, побрел в туалет. А в коридоре прямо-таки прирос к паркету. Вчерашняя женщина из церкви разговаривала с Ниной Тимофеевной! «Ой! — испугался Ромка. — И как она меня вычислила! Неужели жаловаться пришла из-за стольника! Сейчас расскажет все заведующей! Эх, лучше бы у кого другого деньги стащил!»

Женщина отправилась на второй этаж, Ромка поплелся за ней. Голова кружилась, подташнивало и почему-то так захотелось признаться во всем, объяснить этой женщине, что не для себя он стащил те сто рублей, что он в Бога верит, что он не такой уж плохой...
«Тетенька, стойте!» — Ромка остановил ее на лестнице и, не поднимая головы, вдруг выпалил все одним махом: про стольник, про воскресную «работу», про Младенца Иисуса и даже зачем-то про варежки. Рассказывал и ревел. Ревел вовсю, как маленький. И вдруг ему стало хорошо-хорошо. Он даже не сразу понял почему. Потом сообразил, что это женщина спустилась к нему, обняла и гладит его по голове, по плечам, по спине мягкими ладонями. Осмелев, Ромка взглянул вверх: в ее серых глазах смеялись крохотные лучики.
— Как тебя зовут?
Ромка ответил.
— Ты подожди меня здесь, хорошо? Только никуда-никуда не уходи! — попросила женщина и все же отправилась наверх. У Ромки защемило сердце:
«Зачем она так? Он же все рассказал, честно! Он же больше не будет. Может, она не поверила? Почему?»
Вцепившись руками в перила, он заревел опять, раскачиваясь от горя. Нет! Никогда теперь не войдет он в церковь, где так красиво и хорошо. Никогда не увидит он чудесную Деву Марию и строгих святых с белыми бородами!
«Эй, Ромка, — подозвал его Макеев, — чего воешь, дурак? Там тобой одна дамочка интересуется. Пришла насчет усыновления — и прямо по твою душу! Говорил же я, что с такой рожей ты здесь долго не задержишься! Дуракам везет!»
Ромка кинулся к кабинету Елены Петровны. К счастью, дверь была закрыта неплотно, и он прильнул к щелке ухом. А сзади уже напирали, шикая друг на друга, сбежавшиеся ребята.
— Вы не объяснили, почему же именно Аркашин. Мальчик, конечно, смазливый, но наследственность у него какая! Понимаете? Мать страшно пила. Заболеваний куча. Да вы его карту, карту посмотрите! И к тому же, не знаем, кто был его отец, но, между нами говоря, ребенок уже покатился по наклонной плоскости. Подворовывает! Понимаете!..
Вдруг кто-то нечаянно дернул ручку двери, та отворилась — и Ромка ввалился в кабинет, лбом прямо на пол.
— Ну вот! — воскликнула заведующая. — Я же предупреждала! Наследственность определяет все, понимаете!
— Ничего, — женщина наклонилась, протянув Ромке теплую руку, помогла встать и прижала к себе. — Он больше не будет. Он обещал!
Ромка молча ткнулся носом в ее пушистый свитер.
— Ладно! Дело ваше! — нехотя откликнулась Елена Петровна. — Что же касается документов...
Ромка не понимал, о чем говорила женщина с заведующей. Он грелся о ласковый голос, о свитер, намертво вцепившись обеими руками в его край.

Через три месяца Ромку усыновили. Теперь у него есть и мама, и папа. Маму Ромка обожает до умопомрачения. Папа тоже оказался хорошим. Ромка к нему обязательно привыкнет и полюбит. Он это точно знает. А еще они с мамой ходят в ту самую церковь.
Рождественской иконы в ней уже не было, но Ромка нашел другую — Младенец Иисус на руках у Девы Марии.
«Спасибо Тебе за маму и за папу. Особенно за маму, хотя папа тоже что надо! Ты прости, что я у Тебя воровал. Не сердись, ладно? Я и вправду больше не буду. Плевать на эту наследственность, понимаешь! Что я, не человек, что ли?»
— Ромка, пойдем, — нежно потормошила его за плечо мама.
— Счас! — Ромка улыбнулся. Каждый раз, когда смотрел на маму, он улыбался. Просто не мог иначе.
«И знаешь еще что, — прошептал он Младенцу, — я там обещал, что больше ничего у Тебя не попрошу... Помнишь? Ну, в общем, можно еще просьбу? Ну пожалуйста! Ведь в сказках всегда по три желания! Пусть кто-нибудь усыновит Анюту. Она хорошая. Шьет, убирает за всех... Не девчонка, а клад! А больше я у Тебя уж точно ничего не попрошу, за всю жизнь! Честное слово!»
Уже на пороге храма Ромка оглянулся, чтобы попрощаться с Младенцем, — и замер. Ему показалось, что из-под одежды у маленького Иисуса вместо босых ножек виднелись его белые варежки.

Источник