Ну, вот, последняя тетрадь - в ней всего 6 листов...
Самая потрёпанная. Без обложки. С жёлтыми листами. Четыре листа исписаны карандашом и два шариковой ручкой.
Эти записи были сделаны в сентярбе 1971 года, когда мама уехала с группой медучилища в совхоз "Красный октябрь" то ли "на картошку", то ли на сбор каких-то других овощей. И папа вынужден был ждать её в городе, очень скучая по ней.
Пару слов хочу сказать о маме.
Мама росла и воспитывалась в многодетной семье, где было восемь детей. Она была единственной сестрой среди семи братьев. Как в сказке о Царевне и семи богатырях. Правда, жизнь не всегда была сказкой, ведь по счёту мама была пятым ребёнком, а после неё родились ещё трое мальчишек, воспитывать и ухаживать за которыми бабушке помогала единственная дочь - моя мама.
Мамина семья всегда была необыкновенно дружной, и это не могло не восхищать отца, который вырос совершенно в другом мире, сильно отличающемся от мира мамы. Всё в её семье его удивляло, умиляло, восхищало. Об этом он также пишет в последней сохранившейся тетради. И приняли его там, как родного. В маминой семье всегда всех так принимали...
Жаль, что папа уничтожил некоторые дневники. Мне ещё больше жаль, чем ему самому. Что в них было? Какие строчки легли на те несохранившиеся страницы? Страдания, терзания, мечты? Наверное.
Самое интересное, что мама помнит наизусть почти все его записи. Недавно говорили с ней по скайпу, я рассказала ей, как перечитывала дневники, как набирала текст, зачитывала ей некоторые цитаты - юморные или трогательные, а она мне вторит в унисон, а иногда и опережая меня, говоря: "я каждое слово в них наизусть помню!". Удивительно.
Опять недавно она в очередной раз мне рассказала, как произошла их первая встреча.
Нет, она не в лагере была. Это маму - семнадцатилетнюю девушку-медсестру - отец открыл для себя в пионерском лагере. Но первая их встреча произошла намного раньше.
Папа работал в музыкальной школе, а мама, ещё будучи школьницей, некоторое время в ней училась. Как-то раз она сидела в школе за пианино и, стуча по клавишам, подбирала известную в то время песню "Летку-еньку". Мимо открытого настежь кабинета проходил папа, услышал, как она безбожно "врёт" как она подбирает мелодию, подошёл и сказал : "Ну-ка, подвинься!" Она, конечно, встала со стула, а он присел. А потом протренькал по клавишам со словами "вот, так надо!", задорно щёлкнул её по носу и ушёл.
Вот такая первая встреча за несколько лет до ЗНАКОМСТВА. Мама это помнила, а он её в лагере не узнал...
______________________________________
Запись карандашом:
Сейчас уже жалею, что изорвал последние лагерные записи и первые послелагерные. Отчаяние пошло на убыль и сейчас со стороны довольно чётко видно, что не стоило этого делать. Пусть бы сохранился этот "плач Ярославны". Всё равно будет больно, всё равно будет тревожно, всё равно буду начеку, как солдат на посту, ибо люблю. И чувство это не ослабевает.
Если бы кто только знал, как я не хочу тебя терять. От одной этой мысли мне становится плохо, и кажется, будто по мне прогулялся электрический ток.
Сегодня ты должна уехать. Там банкет. Там твои родные, твои знакомые. У меня тоже свободный вечер. Наберись я нахальства, и мы были бы опять сегодня вместе. Но этого не получилось, и мне остаётся только думать о тебе, говорить с тобой на пожелтевшей бумаге при помощи карандаша и самому отвечать за тебя на собственные вопросы.
Не хочу тебя терять. Не могу. Нельзя терять. Страшно.
Как мне хочется предохранить тебя от всех гадостей. Хочу всю жизнь быть твоим поводырём. Ты должна остаться такой же хрупкой и нежной, такой же чистой и честной. У тебя святая одежда, у тебя святое лицо. Я, наверное, всю жизнь буду с трепетом дотрагиваться до тебя, как к чему-то таинственному и прекрасному.
Я хочу написать тебе такую песню, чтобы люди плакали, услышав её, чтобы они бежали к своим любимым и кричали: "Прости за все обиды, за всё горе, муки."
Но мне не хватает слов. Их мало, и они ничтожны по сравнению с тем, чего ты стОишь и чего ты заслуживаешь. Я даже боюсь обидеть тебя убогостью своих мыслей, хотя они и благодарные и восторженные.
Но я должен написать эту песню. Я должен исписать о тебе тысячи тетрадей. Должен. Ибо, если со мной что-нибудь случится, ты должна знать каждое моё слово.
Когда я смотрю на тебя, я жалею, что природа меня обделила величайшим даром музыки, поэзии, живописи. В Какую бы музыку и стихи я увёл бы за руку тебя, какими бы красками я наградил бы твои волосы, глаза, губы. Но у меня этого нет. И я об этом жалею. Я об этом очень жалею.
__________________________
Недаром я вертелся сегодня ночью вьном на постели. Бенкетик с убийством. Такое не часто бывает. Дураку не доплатили 9 рублей, и он решил ножом восстановить попранную справедливость. Вгоняет его в совершенно безвинное тело и поворачивает там, внутри, а потом хватает верёвку, убегает в лес и всё-таки, пьяный, вне себя, не вешается. Значит, этот зверь понимал, что себя лишить жизни намного труднее, чем кого-то. Даже расшатанные нервы и водка не помогли ему сделть это единственное, пожалуй, благородное дело в его вонючей жизни.
Даже подобные кошмары не могут отвлечь меня полностью. Постоянные думы о нас с тобой. Что будет дальше? Что ждёт меня? Быть ли мне с тобой, моя Оленька? Столько было неудач, столько падений, ям, ловушек, шишек, синяков, что уже просто не верится в хороший исход. Все свои песни я писал тогда, когда мне было плохо, в пору дремучей безысходной тоски и печали. Поэтому у меня их нет - весёлых и отчаянных. Это был постоянный крик, зов "sos". А сейчас, когда у меня всё хорошо (пока хорошо, трудно поверить в собственное счастье), я теряюсь и прячусь. Неужели мне будут завидовать? Господи, неужели я, радость, счастье - это совместимые вещи? Чёрт возьми, наверное, прав был Блок, когда писал, что только влюблённый имеет право на звание человека. Я меняюсь буквально на глазах. Мне хочется быть лучше, чем есть.
_________________________
Сейчас мимо проплыли расклешённые и белые, как простыня, брюки с дурацким смехом, дымящейся сигаретой с плевками и попутным матом. Всё успокоилось. Берега улицы опять очистились от мусора. Можно и подумать. Неудобно получилось. Мне давно уже было пора уйти. А я, осёл, сижу и надоедаю Оле, маме. Совсем незаметно пролетело время. Володе пора спать, а он из-за "каменного гостя" не может зайти в комнату и лечь. Иду и кляну себя за тупость, назойливость. Стыдно становится.
У меня просто глаза на лоб лезут от этой непосредственности, простоты, искренности, которая царит в Олином доме. Шумно, весело и здорово. Это и есть настоящая семья, семья в полном смысле этого слова: добрая, счастливая. И кажется, будто они сами не замечают этого, не знают, что они самые счастливые. Зато замечают другие. К ним тянутся люди, как измученные путники к спасительному огоньку вдали. Поневоле пожалеешь, что у тебя было не так.
Натянутость в отношениях, полуискренность, полурадость моего детства шевелится украдкой на губах, туманит глаза. Видно, мои родители просто не умели так жить. Может, и хотели, но не умели. Остаётся об этом только жалеть. И не повторять их в этом. Ты сегодня, Оленька, удивилась, услышав, что я никогда в жизни не называл родителей на "ты". Я и сам не перестаю удивляться этой странности, которая на всю жизнь лишила меня права быть другом собственных родителей. Грустно всё это, Оленька. Грустно. Но зато я тебя люблю. И с этим словом ложусь спать.
_____________________________
То ли я чокнутый, то ли нервный. Сам не понимаю. Просыпаюсь утром и вижу свою мордягу в слезах, подушка тоже влажная от сентиментальных капель. Сначала ничего не соображу, а потом вспоминаю. Оказывается, во сне я навсегда разругался с Олей. Снится разная ерунда. Отчего? Почему? То ли слишком много думаю об Оле, то ли потому, что уже забыл, когда последний раз протекали глаза. А, может, и не то и не другое. А просто тревога. Тревога, которая не даёт покоя даже ночью. Вот, какая у меня любовь. Всё с примесями, да притом странными. Неужели все так любят?
__________________________
Окончание здесь