8 месяцев!опупеть

мы пережили зиму,зубы,прививки,вовсю ползаем бегаем в ходунах,кусаемся,целуемся,играем в догонялки,мучаем кота,познакомились с девочкой,море всего...а сегодня будут шары

мыльные пузыри

и море поцелуев...сегодня можно все!!!ааа еще поем но только классику...оперу и вивальди.ненавидит шансон попсу как и я,гопца гопца не для нас....джаз и французкое кафе вот наш позитиф с утра

: Нет, я, конечно, встречала образованных, разносторонне развитых молодых людей. Но только где-то от пяти лет. А когда тебя встречает улыбчивый синеглазый профессор, которому едва исполнилось два с половиной, и с порога задаёт вопрос: «А ты знаесь, тем лось отлитяется от оленя?» - это производит сильное впечатление.
- У лося ‘ога лопатой – вот такие, лопатой, сы’окие, плоские… А у оленя – вет-вис-тые, вот так ‘ог, и от него ессё много мелких таких ’огов, и ма-лю-сеньких…. и побольсе…. Есть олень севе’ный, а есть с пятнусками… пятнистый, и все они т’а-во-яд-ные и пай-но-ко-пыт-ны-е… Не как лосатка, нет, у ней копыта не двойные… А гепа’д – не т’аво-яд-ный, он, наобо’от, хисьник.
- Злой? – обалдело спросила я, чтобы что-нибудь спросить.
- Неп’авильно. Он не злой, п’осто он так уст’оен, сто хисьник – и всё… Лев, тиг’, пума, леопa’д - это хисьники... Но гепа’д и леопа’д – это не один и тот за хисьник, это совсем ла-аз-ны-е. Сказать, потему?
- Боже, - сказала я, ища глазами взрослых, - скажите мне, что он просто запоминает то, что ему говорят, а потом повторяет!
- Ничего подобного, - возразил из угла печальный папа. – Он, как тот попугай. Не просто повторяет, а ещё и выводы делает. Причём безостановочно. Как только просыпается, сразу начинает их делать. Уже столько наделал, что спасу нет….После получасовой лекции, посвящённый сравнительному анализу поведения различных видов млекопитающих в их естественной среде обитания, профессор пожелал расслабиться, извлёк из-под зоологических атласов губную гармошку, и вдвоём с папой они исполнили что-то настолько сильное и пронзительное, что слёзы сами собой наворачивались на глаза. Папа стучал по гитарным струнам, сомнамбулически кивая безусой гребенщиковской бородкой, а профессор деловито дышал в дырочки, с изумительной чёткостью попадая в ритм. Он ни секунды не работал на публику. Он сразу, без брызг и всплесков, с головой ушёл в музыку и плавал в ней, как Ихтиандр, зашторившись длиннющими белыми ресницами и выдыхая из себя ноты, похожие на радужные воздушные пузырьки… Когда номер был исполнен, он отправился пешком под стол и оттуда сообщил, что стол по-немецки будет «ты-ы-ысссь», и прибавил ещё несколько сложных иноязычных фраз, явно уже не древневерхненемецком. Из-под стола он вышел уже на четвереньках, таща за собой кривобокий, но ещё бодрый грузовик, с разлёта врезался головой в мою ногу, но и не подумал заплакать, а вскинул на меня свои нахальные профессорские глаза, подмигнул обоими сразу и заметил со снисходительным одобрением:
- Это бусы у тебя? К’асиво. Мне н’авятся такие зеньсины.

Это большая ошибка – думать, что профессора полностью погружены в науку и ничего вокруг себя не замечают