Долгое прощание

Я не могла ТАКОЕ сказать. Такое тупое, разрушительное, будто ревность всех матерей взрослеющих мальчиков поднялась во мне как бульонная пенка. Вскипела и убежала.

Теперь я поняла, в чем весь подвох с детьми: организм не понимает, что они взрослеют. Отторгает мысль о взрослении, почти как мысль о смерти: оно очевидно, но несовместимо со мной. Какие-то сцены из их детства застревают в голове и загораживают реальность, мешают увидеть, что здоровенный чувак с волосатыми ногами - тот же самый сын и он уже не маленький. И что с этим делать? Считать его взрослым или относиться как к маленькому? Все так изменилось…

Когда Асе было 4 года, я ехала за ней, чтобы забрать домой после двух летних месяцев «у бабушки». Только поезд подошел к вокзалу, я увидела мою Асю. Она быстро бежала по перрону в незнакомом мне платье. У платья развязался поясок, путался у нее под ногами, мешал. Она боролась с ним, не сбавляя скорости и кричала «мама!», обращаясь прямо ко всему поезду. Голос немножко срывался. Для нее это был поезд, в котором ехала я одна, и она пыталась охватить своим вниманием и криком весь этот масштаб.

Мое сердце выпрыгнуло в окно задолго до того, как состав, наконец, остановился. Выпрыгнуло, чтоб завязать поясок. Теперь, когда она красит ресницы перед зеркалом, пусть это даже сценический грим - я молчу и думаю: как? уже?

А когда Гас был в пятом классе, мы пришли «показаться» в балетную школу. Надо было переодеться в шорты и майку с открытой спиной и ждать у двери класса. Там шло занятие, звучало фортепиано, и был слышен строгий голос педагога «по классике». Меня от двери Гас категорически отгонял и я послушалась. Прежде чем уходить, выглянула из-за угла и, конечно, не увидела ничего особенного - в длинном коридоре маленький мальчик стоит один, смотрит прямо перед собой и волнуется. Стоит там один в белых носочках и ждет, а я ничем не могу ему помочь. Он тогда еще потер глаз кулаком, и я подумала, что его лохматые ресницы сейчас еще больше запутаются, а в этой майке ему холодно. И представила мурашки.

Или из раннего: акушерка сказала: «Смотри, какого богатыря родила!» И я почувствовала себя тоже богатыршей. Он действительно был большой, длинноглазый, черноволосый, в мохнатом пуху на ушах и плечах. И сразу в этих спутанных, разнонаправленных ресничках, как из учебника математики - рисунок про пересекающиеся прямые. Когда мы в первый раз распеленали его дома, то увидели родимое пятно на ножке - в виде следа от гусиной лапки. И никто никогда не радовался моему появлению так, как он - подхожу к кроватке - улыбается, дрыгает ногами, отхожу и вижу в зеркале, как лицо сразу «гаснет», скучнеет. Подхожу - опять восторг и приветственные махания…

А теперь, выслушав меня, он говорит: «А ты смешная…» (…я убью тебя последней)

Как смешила меня мамина подруга, которая приглаживала челку двухметровому «мальчику», вернувшемуся из армии и приговаривала: «мой сыночек!» Тьфу, думала я, что за нюни? Как он это терпит? А теперь одобряю - молодец, хороший сын. Пока я обнимаю своего и целую за ухом, он просто стоит и ждет, когда уже можно будет бежать. Иногда я чувствую, как у него дергается желвак на щеке. Вернее, он им нетерпеливо дергает. И говорит «ну мааа». И тоже самое пишет в инстаграме, если я пощу его фотографию. Ну мааааааааа… Его детство закончилось.

А недавно, когда мы с Асей ехали в автобусе, на остановке вошла женщина с двумя детьми - мальчиком и девочкой. Вернее, для меня это была женщина с двумя детьми. А вот Ася сказала: ничо такой. Я пригляделась и поняла, что мальчик уже подросток и он симпатичный. И ее детство закончилось.

Я все еще реагирую на стенды с разноцветными колготками, рассматриваю носочки с маленькими пчелками, но тут же понимаю, что мне некому их покупать. Я думаю - надо сходить в «Детский мир» на Лубянке, а потом оказывается, что это может быть только экскурсия - то, что там продается слишком маленькое.

А они большие. И мы не успели сделать почти ничего, что я планировала, представляя материнство: не гуляли по полям, не плели венки из одуванчиков, не пекли вместе печенье, и так и не дочитали Винни-Пуха вслух. Выносим кукол, давно раздали машинки. Дети не помещаются вдвоем за маленьким кухонным столом, толкаются, и, если удается отнять у них гаджеты, пускаются в воспоминания: «Мам, ты помнишь, в детстве ты заставляла нас есть борщ?» И начинаются подробности, как они мучились, выплёвывали горошинки перца… Господи! Зачем я их сыпала в борщ, если дети ненавидели перец, зачем я вообще варила борщ?

Или вот это воспоминание: «О как же ты орала! Наорала и ушла на кухню, а мы такие в комнате сидим, выйти боимся»… Атас и позор. В их воспоминаниях мать - домомучительница.

Теперь с этим уже ничего не поделаешь. Все закончилось слишком быстро.

Сын

Я всегда так мечтала о детях, что завидовала даже своей беременной кошке. Мне казалось - со мной не может произойти ничего столь прекрасного, как беременность. А когда произошло, я старалась делать все правильно. Начинать день его с клетчатки, заканчивать кисломолочным…

А сейчас читаю, что кока-кола растворяет ржавчину, и живо представляю как она разъедает стенки желудка моего сына. Стенки того самого желудка, о котором я так заботилась! Кошмарная картина. (Отнимать? Никогда не давать денег? Рассказывать о вреде здоровью?)

А свежий воздух, за который я боролась? Прогулки, очистители воздуха, летом - на море, чтобы дышал, чтобы набирал в легкие кислорода! И что? Теперь он в них курит? Ах да, он теперь взрослый. (Угрожать? Чем? Пугать раком? Импотенцией? Инфарктом? Своим инфарктом?)

Да, да, мы с его папой очень хотели сделать все как надо и, кстати, так и делали. Кормили, гуляли, купали. Мы старались и знали, что он - это невероятная удача и грандиозное вознаграждение нам за то, что мы хорошо себя вели и любили друг друга. И когда было трудно (первый год ведь всем трудно) мы говорили: «Он родился только потому, что мы этого захотели. Если бы не мы, у парня не было бы проблем. Но мы встретились, он родился, и уж теперь мы не подведем». Это было чудесно, забавно и очень ответственно.

А однажды, помню, туплю на работе после какого-то отвратительного дня, собираюсь окончательно расстроиться и вспоминаю, что Гас сидит сейчас в своем маленьком стульчике на кухне, в вязанной жилетке и носках, и ест свою первую в жизни изюминку. И понимаю, что это важнее всего. И рабочие неприятности на фоне этого события сразу бледнеют и тухнут.

А теперь он говорит: «Так мило, когда ты пытаешься драться!» Или, что хуже, сидит на диване с планшетом и огрызается. Теперь это просто взрослый человек, к которому ты чувствуешь большую любовь, а вернее нездоровое бессознательное обожание, которому ты уже обязательно что-то испортила (и ему будет, что рассказать своему психоаналитику про детство), в чье пространство тебе нельзя вторгаться и которому ты никогда не можешь позвонить, когда скучаешь, - чтобы не портить еще больше. У него свои дела и маршруты, у него блядовитая блондинка на экране телефона, и уезжая в трехнедельную экспедицию, он надевает жуткий камуфляжный костюм, взваливает на себя 25-килограмовый рюкзак и говорит: «Не надо меня провожать». Может, надо было догонять его с криками: «Ты забыл влажные салфетки!» Обнимать на перроне, просить, чтоб был внимательным, старался не промочить ноги, не забывал про ГОЛОВНОЙ УБОР?

Ведь, наверное, пока у него есть я, и я помню, каким было то родимое пятнышко и та изюминка, мне нужно быть в образе, и говорить то, что говорят все мамы на свете. А я опять послушалась и не пошла на вокзал. Потом оказалось, что только я одна. Всех остальных мальчиков провожали. И вот он уже давно вернулся, а я никогда не перестану жалеть, что не проводила…

http://sopli-i-vopli.ru/deti/dolgoe-proshhanie
Copyright © Полина Санаева