ПОТЕРЯННАЯ ПОЭТЕССА...

Она собственно не столько потерянная,сколько мною слегка подзабытая.
Инна Кабыш.
Любила. Перечитывала.
Слушала выступления. А потом на полку поставила и ...подзабыла.
наткнулась совершенно случайно в какой-то статье на её имя...и накатила буря эмоций.
Делюсь немногим...




Любовь бессюжетна, как Феллини, и детальна, как «Евгений Онегин».

Любить – это не значит что-то делать, любить – это само ДЕЛО.
«Что ты делаешь?» - «Люблю», - и так в каждую секунду жизни.
При этом ты можешь стирать белье в ванной, а он – играть Гамлета на сцене:
Вы оба будете делать одно дело: любить.

Любовь не слепа – у нее просто другие глаза.
В шестнадцать лет я страшно боялась, что вот меня полюбят,
А я вдруг заболею какой-нибудь некрасивой болезнью,
под этим подразумевалось: ячмень, флюс, чирей, -
я боялась: как же Он увидит меня ТАКУЮ.
Теперь не боюсь: он увидит ДРУГОЕ.
Как если бы сквозь несколько матрешек можно было увидеть самую маленькую:
матрешку-крошку, девочку, Психею. У Психей не бывает чирьев.

«Леону Верту – когда он был маленьким».

По утрам он особенно похож на мальчика. Мальчика-с-бородой.
Мальчик играл вечером в Робин Гуда, приклеил себе бороду, бегал по лесам,
стрелял из лука, распевал песни, устал,
не почистил зубы, не вымыл ноги,
залез в кровать, свернулся эмбрионом – и уснул.
А утром проснулся – с бородой! И ты его не ругаешь: Робин Гудов не ругают.

Любовь глуповата, она детский лепет, телячьи нежности.

Двое едут в метро. Она держит кулек с клубникой, берет ягодку,
откусывает половину и дает ему.
Берет – откусывает – и дает, И так всю дорогу.
Ну что за дурь! Неужели нельзя: одну ягодку – себе, другую – ему?
Ведь так тоже – пополам?.. Они смеются. Они «то, что говорится, счастливы», -
это о супругах Маниловых. «Каждый приносил другому или кусочек яблочка,
или конфетку, или орешек,
и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь:
«Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».

Ну и что, что у Манилова книга вечно открыта на 14 странице?
И что он никогда не выстроит подземного хода, каменного моста,
дома «с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть Москву?»
Ну и что? Чего он стоят, все эти «бельведеры», в сравнении с «кусочком»!
Да одним этим «кусочком» спасены и сам Манилов, и Алкид с Фемистоклюсом, и «душенька» - Психея.
Любовь не любит собственные имена, - любит нарицательные:
кисонька, заинька, рыбонька, детонька, солнышко, золотко,
тюля-муля, лапуля, ичик-личик-карабичик, инусик-подусик,
кук-хрюк, Чук и Гек, Мур: «имя собственного ребенка».

Любовь – это ночь и тишина, и ты сидишь у окна,
ты что-то читаешь, а может быть, пишешь, при этом ты вслушиваешься и слышишь:
это его шаги: «Господи, помоги!..» - сердце стучит в ушах, это за шагом шаг,
вот он подходит к двери – дальше нельзя стихами, дальше стихи стихают –
сердце одно стучит…

Ключ, поворачиваемый в ночи, - это вершина любви.

Пик коммунизма, как сказали бы большевики.
Они всю дорогу «учились, учились, и учились»,
они прорывали подземные ходы по всей планете,
они строили дома с бельведерами, откуда можно увидеть светлое будущее.

Они умели все, кроме одного: быть маленькими.
И потому вымерли.
Как мамонты.

А Манилов остался.

23.07.91

Прощай!
Ни в чем не упрекну.
Я наперед тебя прощаю.
Я подойду сейчас к окну
и буду ждать. Я обещаю.

Хоть уезжай, хоть уплывай,
хоть улетай в свое далеко.
Кого-то где-то убивай
иль кем-то будь убит жестоко.

Опохмелись в чужом пиру
иль переспи со всей Россией,
всегда впущу.
Не отопру,
лишь если стану некрасивой.

* * *
Милые бранятся — только тешатся.

От такого счастья впору вешаться.
Я такого счастья не хочу.
Я устала, понимаешь, милый?
Я пошла б к знакомому врачу
и тебя бы вырезала силой
из себя.
Но от меня тогда
в мире не останется следа.

* * *
Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.

Мне не нужно уже от тебя ничего...
Все земные сужденья о счастии лживы,
ибо счастье – оно не от мира сего.
И тем более странно, что мы еще живы...