Производство матерей в Советской России

Политика и идеология влияют на сексуальную и семейную жизнь гораздо больше, чем кажется с первого взгляда. И один из самых действенных, хотя и малозаметных, способов воздействия - популярная литература по уходу за детьми. Анализ такой литературы, изданной в СССР с 1917 по 1941 годы, и ее влияния на формирования института материнства предпринимает Наталья Черняева. Сегодня мы публикуем ее статью из последнего номера журнала "Гендерные исследования".

Из всех типов отношений, исследуемых социальными науками, отношения матери и ребенка воспринимаются порой как наиболее естественно-нату­ральные, максимально удаленные от политических и экономических процес­сов. Зачатие, беременность, роды, уход за младенцем образуют, казалось бы, сугубо приватную, неподконтрольную и непроницаемую зону, которая слабее всего поддается государственному регулированию. Однако исследования ряда историков и культурологов, прежде всего феминистского направления доказали очень большую степень воздействия политической власти на сексуальную жизнь, женскую репродуктивную сферу, а также на практики материнства в большин­стве индустриальных стран во всем мире. Одним из механизмов государствен­ного воздействия (или «государственного института материнства», по выраже­нию Рич1) явилась появившаяся в начале 19 века почти во всех западных стра­нах популярная литература по уходу за ребенком. Как показали исследования, работы этого жанра никогда не сводились к простой совокупности сведений и наставлений в части кормления малыша, гигиены, режима дня, приучения к горшку, т.е. к передаче медицинских и гигиенических представлений своего времени. Они всегда были (и являются) проводниками определенной идеоло­гии материнства, сформировавшейся на данный момент в обществе, компен­диумом рецептов и предписаний, организующих не столько жизнь ребенка, сколь­ко поведение его матери. По меткому высказыванию американской исследо­вательницы Нэнси Вэйс, автора работ о бестселлере жанра, книгах Доктора Спока, «в каком-то смысле книги по воспитанию малышей можно переимено­вать в книги по воспитанию матерей. За каждым правилом, относящимся к же­лаемому поведению ребенка, можно углядеть послание матерям советы, как правильно себя вести и рекомендации в отношении достойного и морально бе­зупречного образа жизни» (здесь и далее перевод с английского мой — Н.Ч.)2.

Настоящая работа - это попытка рассмотреть политики и идеологии ма­теринства в Советской России на основе анализа популярной литературы по уходу за ребенком, изданной в СССР с 1917 по 1941 годы. Выбор периода обус­ловлен тем, что именно в это время Советское общество осуществляло гиган­тский эксперимент в сфере отношений между полами, в конфигурации и иерар­хии мужского и женского гендера. В 1920-е годы большевистские лидеры про­возглашают «отмирание семьи» как буржуазного института, освобождение женщины от отупляющего круга бесконечных обязанностей по дому («домаш­него рабства», по выражению Александры Коллонтай), а также равноправие партнеров в сексуальных отношениях. Декретом 1918 года женщинам был га­рантирован аборт по требованию (впервые среди индустриально развитых стран во всем мире). Семейный кодекс 1918 года упростил процедуру развода (раз­решил развод по требованию одного из партнеров), отменил различие между законнорожденными и незаконнорожденными детьми. Роль женщины в обще­стве артикулируется в это время как, в первую очередь - работницы, наемной труженицы вне дома и лишь затем, во вторую очередь - как матери и хозяйки семейного очага. Государство обещает облегчить женщинам «трудное бремя материнства», перенеся часть забот по вскармливанию и воспитанию детей с плеч матерей на плечи государства через сеть детских учреждений - яслей, детских садов, детских площадок, которые бы принимали малышей практи­чески с рождения (Коллонтай, «Семья и коммунистическое государство»3).

Начиная с середины 1930-х годов общество, напротив, делает ставку на институт семьи, ужесточает законодательство о браке и разводе, запрещает аборт (1936 г). Вся мощь идеологической машины направляется на придание священного статуса как семейным узам, так и их смысловому центру - образу матери. В 1937 году в Советском государстве вводится титул «матери-герои­ни» для женщины, которая родила и воспитала более 7 детей. Согласно вновь принятому закону 1935 года, родители несут юридическую ответственность за правонарушения своих детей младше 14 лет.

У западных историков советского общества этот поворот на сто восемь­десят градусов в семейной политике и гендерной идеологии получил название «великий откат» {the Great Retreat), Среди причин, лежавших в его основе, разные исследователи называют внутренний консерватизм и патриархальные взгляды лидеров большевистской верхушки, которые наконец-то восторжество­вали в 1930-е годы (Ричард Стайтс) 4; непредсказуемые социальные послед­ствия, такие как, например, многомиллионная армия беспризорников, к кото­рым привела ранняя большевистская идеология женской эмансипации (Венди Голдман5). Дэвид Хоффман рассматривает радикальный переворот в политике семьи, произошедший в СССР, как часть общеевропейского сдвига в сторону усиления государственного контроля за воспроизводством и рождаемостью6.

Ни в коей мере не отвергая вышеизложенные версии, я попытаюсь доба­вить к ним еще одну, связанную трансформацией официальной идеологии мате­ринства, происходившей в России с 1917 по конец 1930-х годов, отчетливо ви­димую с «близкой дистанции» книг по уходу за ребенком, выходивших в это время. Я попытаюсь доказать, что идеология и политика женской эмансипации потерпела наиболее серьезное поражение именно в той ее части, которая каса­лась материнства и материнских обязанностей. Выдвинутое в ранний период существования советского государства обещание освободить женщину от ча­сти груза по воспитанию детей оказалось наиболее неприемлемым для строя в условиях его активной индустриализации и модернизации - обстоятельство, отчетливо прослеживаемое при взгляде на популярную литературу по уходу за ребенком.

Книги и брошюры, посвященные уходу за детьми, начали активно изда­ваться в России с середины 19 века, но, как отмечают исследователи, их чита­тельницами были исключительно городские женщины среднего и выше стату­са и достатка7. Переворот в издательской политике совершается вскоре после революции 1917 года, когда большевистское государство начинает массовую кампанию по прививанию основ медицинских знаний массам женского населе­ния, особенно стремясь охватить тех, кто живет на селе. В 1918 году при Ко­миссариате Здравоохранения организуется отделение Охраны Материнства и Младенчества, которое и координирует просветительскую работу государства в области акушерства и педиатрии. В начале 1920-х годов ОММ (тогдашним руководителем организации является Вера Лебедева) создает собственное издательство, которое выпускает книги и брошюры, без преувеличения, мил­лионными тиражами. С 1926 по 1927 годы общий тираж изданий по уходу за маленькими детьми составляет 1,5 миллиона экземпляров8. Учитывая тот факт, что почти половина женского населения неграмотна, печатная пропаганда под­крепляется массовым изданием плакатов, публичными выступлениями вра­чей-педиатров, созданием «уголков здоровья» в клубах и избах-читальнях.

Забота большевистского государства была понятна: Россия в то время занимала первое место в Европе по показателям детской и младенческой смер­тности. По разным оценкам, смертность детей до года составляла от 237 до 300 смертей на 1000 рождений. По данным, которые приводит историк Борис Миронов, в России в начале 20 века только 57% детей доживали до возраста 9 лет*. Многие исследователи нравов и быта российской деревни - медики, эт­нографы, литераторы с возмущением писали о «варварских», как им казалось, практиках по уходу за новорожденными, принятыми среди деревенских жен­щин. К числу наиболее губительных относилось раннее введение прикорма твердой пищей, чаще всего жеваным хлебом в ущерб грудному вскармлива­нию - знаменитая «жвачка» (нажеванный и завернутый в тряпочку хлеб или каша, толкаемый в рот новорожденному иногда на другой день после рожде­ния), приводившая в ужас каждое новое поколение врачей. Многие из тех, кто изучал практики материнства в русской деревне, отмечали, как им казалось, фаталистически-равнодушное в целом отношение деревенских женщин к судь­бе новорожденного. «Если ребенку суждено выжить - он выживет, если суж­дено умереть - он умрет», часто говорили русские крестьянки. Среди дере­венских женщин бытовало множество «примет», по которым они пытались оп­ределить, кто из детей - «не жилец» на этом свете и, следовательно, не стоит особых вложений сил и времени матери.

В выпущенных в 20-е годы книгах по уходу за детьми смерть выступает в роли постулируемой самоочевидности, этаюго привычного фона, стартовой точки для разговора о правилах ухода за ребенком. «Почему болеют и умира­ют маленькие дети, и как защитить их от болезни и смерти» (автор - извест­ный Ленинградский педиатр Николай Альтгаузен) было вполне типичным на­званием книги по уходу за детьми 1920-х годов. Брошюра Харьковского педи­атра Григория Гецова «О чем говорил ветер» (1923) начинается с лирической зарисовки - размышления автора, сидящего вблизи сельского кладбища и глядящего на кресты на детских могилках:

«Сухое жаркое лето, плохой урожай, а тут еще чего-то хворают дети. С каждым днем все больше и больше становится детских могилок на кладбище, все реже и реже доносится из хат крик и плач грудных детей. Отчего это за лето вымерло больше полови­ны всех грудных детей?»10.

Автор брошюры уверен: гибель детей происходит из-за полного отсут­ствия у матерей в деревне необходимых знаний по уходу за новорожденными, а также по причине следования абсолютно губительным практикам раннего при­корма, тугого пеленания и грязного, негигиеничного содержания маленьких детей. В своем стремлении переломить привычно-покорное отношение к смерти мла­денцев, он задействует законы жанра, наиболее понятного матерям: жанра плача. «Свежий ветерок» - герой медицинско-художественного повествования доктора Гецова, сперва пытавшийся помочь содержащимся в душных избах младенцам, но не сумевший проникнуть внутрь сквозь плотно запертые окна, вынужден впоследствии оплакивать малюток:

«Я не мог добраться до этих детей - их держат в комнатах с плот­но закрытыми окнами, к ним нет доступа свежего воздуха. «Как бы не простудился!» - говорят и шамкают эти нелепые старухи [бабки, присматривающие за детьми - Н.Ч.]. Я не мог даже ска­зать детям несколько слов утешения, хотя я упорно стучался к ним в окна. Я видел их. Они лежат, туго спеленатые свивальником, не дающим им вовсе размять их члены: они тепло укрыты, хотя и без того в комнате жарко; их окружает еще большая клеенка, на манер согревающего компресса, а во рту торчит глупая соска-пустышка ... Чуть ребенок закричит - его сейчас к груди, потому что бабуш­ка решает, «что дитя кушать просит». ... Бедные детки! Их содер­жат грязно, их коверкают в угоду всякой соседке; их сажают, хотя их тело и спинка еще не окрепли и гнутся, как тонкий стебель от ветра, их «учат» ходить, и их славные ножки быстро становятся кривыми. ... Много детей слабеет и умирает от такого ухода, и только мертвыми они попадают на свежий чистый воздух, и толь­ко в гробике я мог целовать их нежные волосики и ласкать их блед­ные лица, не видавшие солнца и воздуха»11.

Одно из наиболее значительных изданий 1920-х годов это «Книга ма­тери (Как вырастить здорового и крепкого ребенка и сохранить свое здоро­вье)», отразившая результаты передвижной выставки, организованной ОММ в 1925 году в Москве. Большая по формату, обильно проиллюстрированная, кни­га была выпущена тиражом 20000 экземпляров, с тем, чтобы стать «школой матерей для тысяч и тысяч женщин», чтобы «каждой мало-мальски грамот­ной, даже неграмотной работнице дать правильные понятия жизни своего тела: о правильном уходе за собой и ребенком»12. Как и более ранние издания, книга открывается главой «Детская смертность», которая пытается сломать при­вычно-фаталистическое отношение матерей к младенческой смертности си­лой научного знания. Вполне в духе мировоззрения социального детерминизма, свойственного эпохе, авторы книги объясняют младенческую смертность со­вокупностью социальных и экономических причин, в числе которых достаток в семье, качество жилья, условия работы матерей до родов, уровень образован­ности матери, ее национальная и культурная принадлежность. Красочные ди­аграммы и схемы, демонстрирующие распределение смертности по временам года (пик смертей приходился, как известно, на летние месяцы), по дням пер­вого года жизни, а также в зависимости от разнообразных социальных факто­ров были призваны донести даже до неграмотной крестьянки центральную идею издания - младенческая смертность не есть неизбежность, она вполне преодолима за счет введения несложных правил ухода за детьми. Свод пра­вил, включавших непременное кормление грудью до года, соблюдение чисто­ты тела и всех предметов, окружающих ребенка, свободное пеленание, доступ свежего воздуха и т.п., легко перелагался на язык плаката. Такого, например, как плакат художника Комарова, изображавший младенца в открытом плавании по бурному морю, окруженном, как препятствиями, вредными, губительными привычками, такими, как «тугое пеленание», «жеваная соска», «кормление коро­вьим молоком», «ранний прикорм» и т.д.

Относительная простота тех советов, которые давали матерям авторы «Книги матери» была обусловлена еще и тем, что официальная медицина того времени трактует беременность и материнство как производительную дея­тельность, существующую наряду с другими работами в жизни женщины. Беременность и роды объясняются как «усиленная работа» всех органов ма­тери, на которую уходит множество сил и энергии женщины, отсюда и требова­ние - освобождать беременную женщину от тяжелых работ по дому и на про­изводстве. Книга полна иллюстрациями, которые дают представление о тех за­нятиях, которых беременная женщина должна стараться избегать: это и ноше­ние тяжестей, и шитье на ножной швейной машинке, и стирка, и работа на поле. Как всякая производительная деятельность, работа по уходу за ребен­ком должна, во-первых, подчиняться определенным правилами и, во-вторых, быть оптимизирована и рационализирована. В изданиях 1920-х годов мы прак­тически не найдем ни усложненных гигиенических предписаний, ни особо трудозатратных рецептов блюд для ребенка, которые могли бы отнять слишком много времени у женщины или потребовать помощи кухарки, домработницы, или других членов семьи.

Дискурс материнства как производительной деятельности поддерживал­ся и законодательством того времени. Кодекс Законов о Труде 1924 года ста­вит продолжительность дородового и послеродового отпуска в зависимость от профессии женщины: восемь недель для женщин, занятых физическим трудом и шесть для тех, кто занят «конторской и умственной деятельностью». Иными словами, законодательство приравнивает роды и восстановление после них к труду женщин на производстве, устанавливая прямую корреляцию между дву­мя видами деятельности и измеряя и ту и другую в сопоставимых единицах. Более того, закон вычленяет ряд профессий, которые хотя и не относятся к «физическому труду», тем не менее квалифицируются как имеющие право на 8-недельный отпуск. К числу льготных относились следующие должности: «Телефонистки на телефонных станциях, под каковыми, согласно преподанному Наркомтрудом разъяснению от 24 декабря 1924 года разумеются: 1) телефонистки городских, пригородных и междугородных телефонных станций, и 2) телефонистки в предприятиях и учреждениях, постоянно работающие на коммутаторах с количеством добавочных номеров не ниже ста; телеграфистки, акушер­ки, сестры милосердия, массажистки, врачи; фельдшерицы и над­зирательницы больниц для душевнобольных и отделений при боль­ницах; врачи и фельдшерицы хирургических, инфекционных боль­ниц и родовспомогательных отделений; женщины-врачи, фельдше­рицы и сестры милосердия и лаборантки, работающие в рентгено­вских кабинетах полный рабочий день; женщины - врачи, фельд­шерицы и сестры милосердия, работающие по борьбе с эпидемия­ми чумы, холеры, оспы и сыпного тифа, ухаживающие за больны­ми: зубные врачи советских амбулаторий; руководительницы и вос­питательницы детских домов, садов и колоний, домов дефектив­ного ребенка и реформаториев, учительницы сельских школ; вос­питательницы интернатов I и 2 ступени; инструкторши физическо­го воспитания; лица, ведущие культурно-просветительную работу в местах заключения, артистки драмы, оперы, цирка и балета, вы­ступающие на сцене; все женщины, занятые ночной работой; инс­пектрисы и инструкторши, работающие не постоянно на одном месте (с передвижением); фармацевтки; сортировщицы почты и почтово-телеграфных пунктов; продавщицы в советских распре­делительных пунктах; машинистки, пишущие на машинках»13. Поражает точность и скрупулезность, с какой государство стремится высчитать трудозатраты женщин в различных профессиях. Так, льготы дают­ся не просто телефонисткам, но обслуживающим количество добавочных но­меров не ниже ста», не просто воспитательницам, но только тем, кто работает в детских домах, «домах дефективного ребенка и реформаториях» и т.д. Обра­щает на себя внимание и тот факт, что льготы не всегда напрямую связаны с трудностью выполняемой работы, но нередко с ее социальной значимостью, иначе как объяснить, что в список попадают не вообще учительницы, а только «учительницы сельских школ», не вообще «лица, ведущие культпросвет рабо­ту», а только те, кто ведет ее «в местах заключения».

В своей работе «Практика повседневной жизни» фрашгузский философ и социолог Мишель де Серто рассуждает о том, каким образом закон пишет себя на телах своих субъектов. Этот процесс, по мнению де Серто, включает два компонента: первый, называемый «интекстуация», когда «живые существа упаковываются в текст, подобно тому, как продукты упаковываются в консер­вные банки, превращаясь тем самым в означающие закона». Второй компо­нент, который де Серто называет «инкарнацией» это «процесс, при котором Разум или Логос «становятся плотью» - подобно тому как, согласно старинно­му речению, «кожа слуги есть пергамент, на котором пишет рука его господи­на»14. Кодекс Законов о Труде 1924 года действительно стремился оставить свои начертания на телах женщин, предписывая им скорость восстановления после родов в зависимости от того, насколько социально и экономически вос­требована их профессия. В отличие от более позднего советского законода­тельства, в котором продолжительность послеродового отпуска устанавлива­лась в зависимости от сугубо медицинских факторов (так, например, женщи­ны, имевшие кесарево сечение, получали более продолжительный отпуск), со­ветское законодательство середины 1920-х устанавливает корреляцию между материнством и трудом на производстве, символически превращая матерей в работниц, осмысливая роды и материнство как общественно-полезный труд. Идеология материнства как производительного труда вписывалась в дискурс женской эмансипации, господствовавший во всех остальных сферах обществен­ной жизни. И хотя мы не найдем в книгах по уходу за детьми 1920-х годов ничего, что отвечало бы риторике «освобождения женщин от тяжелого груза материнства», сама по себе репрезентация ухода за ребенком как обществен­но-полезной работы поднимала материнство на значительную высоту, симво­лически вовлекая даже тех женщин, которые находились дома, в производи­тельный общегосударственный труд.

Парадокс этой символической трансформации состоял в том, что женщи­ны в это время по преимуществу и сидели дома, с детьми. Историки отмечают драматический рост женской безработицы в период НЭПа, которая перечер­кивала усилия официальной идеологии эмансипации женщин. По мнению изве­стного американского историка, автора фундаментального исследования по трудовому и семейному праву в России 1920-1930-х годов, Венди Голдман, «Безработица была серьезной проблемой для женщин во все годы НЭПа. То, что женщины были не в состоянии обеспечить доходом себя и своих детей, превращало в пародию независимость, гаран­тированную им Семейным Кодексом 1918 и 1926 годов, серьезно подрывая перспективы женской эмансипации»15.

В 1929 году более полумиллиона женщин официально регистрируются как безработные на биржах труда, что, конечно, составляет лишь верхушку от все­го айсберга женской безработицы. Иными словами, дискурс материнства как производительной деятельности процветает в то самое время, когда женщины были наименее вовлечены в государственную экономику – парадокс, требую­щий дальнейшего анализа.

Ситуация кардинальным образом меняется в 1930 – 1931 годах с нача­лом индустриализации, когда миллионы женщин идут на «стройки пятилетки», и число их опережает число мужчин. Согласно Венди Голдман, в 1931 и 1932 годах «количество женщин в промышленности выросло существенно. В тече­ние первой пятилетки в промышленность пришло 2,3 миллиона работников, из них один миллион -женщины»16. Роль женщин как главного трудового резерва индустриализации вырастает еще и потому, что именно в эти годы начинают набирать силу политические репрессии, которые затрагивают по преимуществу мужские кадры. В результате женщины не просто получают доступ к про­фессиям - они активно принимаются на прежде чисто мужские должности и производства, получают возможность для быстрого карьерного роста, запол­няя все увеличивающиеся вакансии.

Логично предположить, что официальная идеология материнства должна была отреагировать на такие драматические изменения в жизни миллионов женщин. Однако книги по уходу за ребенком, выходящие в 1930-е годы, практи­чески игнорируют тот факт, что их аудитория - это в массе своей работающие женщины. Учебник профессора педиатрии Николая Сперанского «Ребенок раннего возраста: книга для родителей» (Медгиз, 1941) рекомендует такой, например, способ стирки детского белья (называемый в издании «французс­ким»):

«... белье замачивают в холодной воде, а затем в течение 3-4 ча­сов кипятят в котле, или в баке, положив на каждое ведро воды 400 грамм мыла, 50 г соды и 2-3 столовых ложки керосина. После вы­варивания в этой жидкости белье несколько раз прополаскивают в холодной воде и просушивают. Сушить белье лучше всего на от­крытом воздухе. Высушенное и прокатанное белье гладят горя­чим утюгом с той и другой стороны, что является для белья хоро­шей дезинфекцией»17.

Поразительны в данной рекомендации даже не сама строгость гигиени­ческих требований, а полная несоотносимость метода с реалиями жизни, таки­ми, например, как почти полное отсутствие в стране газовых или электричес­ких плит, а также тот факт, что большая часть городского населения живет в коммунальных квартирах, где варка пеленок по 4 часа на общей кухне, как минимум, проблематична. Однако «французский метод» фиксирует тот общий сдвиг, который происходит в официальной идеологии материнства в 1930-е годы и который хорошо виден в учебниках по уходу за детьми этого времени. Рож­дение и уход за младенцем интенсивно медикализируются, захватываются медицинским дискурсом, выводятся из сферы производительной экономики в сферу биологии. На смену языка плаката приходит язык квазинаучный, полный специфической терминологии и сугубо медицинской метафорики. Так, книга Сперанского открывается главой «Организм ребенка», разделенной на подглавки «Кожа», «Дыхание», «Сердце», «Желудок», «Печень», «Кал», «Кишки», «Регу­ляция температуры тела», «Водный обмен». Иллюстративный ряд приближа­ется к эстетике анатомического атласа, воспроизводя в разрезе различные органы и системы детского и женского организмов. Вместо диаграмм и схем, демонстрирующих связь между здоровьем ребенка и факторами окружающей среды, новые книги украшают изображения пищеварительной системы ребен­ка в разрезе, графически точные изображения молочной железы, большого и затылочного родничков, и тому подобные иллюстрации. Уже не детская смертность (как это было в предшествующее десятилетие), а детская анатомия выступает в роли базовой самоочевидности, того фундамента,на котором стро­ится здание науки под названием «материнство»*.

Кардинальным образом меняется и стиль учебников. В 1924 году тот же Сперанский в популярной, изданной десятки раз брошюре «Азбука матери» предпочитал неофициальный разговор «на ты», обращаясь к матерям: «Корми, пока ребенок не наестся: насосется и заснет, а заснул, тихонько отними от гру­ди и положи в корзинку»18. В учебнике 1941 года господствует уже строгий научный стиль: «Женское молоко представляет собой белую с синеватым от­тенком жидкость, сладкую на вкус со своеобразным запахом. Молоко состоит из воды и растворенных в ней белков, солей и сахара: жир находится в нем в виде мелких, не различимых глазом капелек, которые придают ему белый цвет»19. Индустриально-производительный дискурс остается в прошлом. В книгах 1930-х годов беременность репрезентируется уже не в терминах рабо­ты, а в терминах биологической нормы/аномалии. Бестселлер эпохи, книга Эс­фирь Конюс «Мать и дитя: Спутник родителей» (М.-Л., 1939) объясняет, что «у здоровой женщины обычно в течение первых месяцев брачной жизни наступа­ет беременность. ... Беременность не болезнь, а нормальное естественное со­стояние женского организма. Однако при сложности процессов, происходящих в организме во время беременности, многие нормальные явления могут легко переходить в болезненные»20.

Вышеприведенная цитата демонстрирует центральное противоречие но­вого медицинского дискурса, в котором «норма» почти автоматически превра­щается в аномалию, а «природа» незаметно заменяется «медициной». Объяв­ляя беременность и роды естественным, самой природой запрограммирован­ным состоянием женщины, проводники медицинского подхода утверждают, тем не менее, необходимость для матери быть под постоянным контролем меди­цинской системы, беспрекословно выполнять советы специалистов, ориентиру­ясь всегда и во всем на медицинское знание, и никогда - на советы родствен­ников, других матерей или «бабок», т.е. носительниц традиционного знания. «Ес­тественное» в своей основе материнство должно не просто контролироваться медицинской наукой - оно, если верить учебникам того времени, лучше всего и безопаснее протекает в условиях медицинской палаты с ее повышенными ги­гиеническими требованиями, в обстановке стерильности, беспрекословного выполнения режима дня и всех медицинских предписаний. Речь, конечно, не идет о помещении матери и ребенка в медицинское учреждение на весь тот срок, пока ребенок не вырастет. Учебники по уходу за детьми призывают пре­вратить обычное жильё в медицинскую палату, убирая все ненужные, с точки зрения медицинских стандартов, вещи (коврики и цветы, мягкую мебель и гар­дины, безделушки и украшения на стенах) и отдавая предпочтение белому цвету. В книге Сперанского «Ребенок раннего возраста» читаем: «На новорожденно­го надо смотреть, как на хирургического больного, которому сделана опера­ция. К такому больному не подходят без чистого халата, не прикасаются к нему грязными руками. Помещение, где он находится, кровать, на которой он лежит, - все должно быть безупречно чисто»21. По мнению специалистов, преж­де чем взять ребенка на руки, мать должна надеть особый халат и косынку, тщательно вымыть руки с мылом, а в случаях, когда она простужена - повя­зать марлевую салфетку на рот и нос. Она должна производить влажную убор­ку всех поверхностей и поддерживать постоянную температуру воздуха в ком­нате, регулярно при этом ее проветривая. Нечего и говорить о том, чтобы на­кормить ребенка грудью «между делом», или как-то соединить уход за малы­шом с прочими делами по дому. Учебники в один голос настаивают на том, чтобы мать отдавала уходу за новорожденным «всю себя», оставляя все про­чие обязанности за пределами детской. Материнство настолько радикально натурализуется и медикализуется, что любые социальные факторы объявля­ется несущественными, не оказывающими заметного влияния на здоровье и состояние ребенка и его матери. Однако изгнанная из разговора социальность возвращается, причем в весьма тревожном и мрачном виде. В книге Сперан­ского читаем о ситуациях, когда по причине нервного расстройства у матери пропадает молоко. Мнение медицинского авторитета неколебимо: нервное со­стояние матери может оказать лишь временное и несущественное влияние на количество молока. «Многочисленные наблюдения показывают, что если грудь сосет крепкий, здоровый ребенок, и если мать не перестает регулярно прикла­дывать его к груди, то ни тяжелые нервные припадки у матери, ни душев­ное угнетение под влиянием семейных несчастий, ни испуг не влияют серьез­но на выделение молока (курсив мой Н.Ч.)»22. Российскому читателю нет нужды объяснять ту историческую подоплеку, которая обнажилась здесь в виде мотивов «душевного угнетения», «семейного несчастья» и «испуга». В книге написанной в эпоху «большого террора» проявилась общая травмированность массового сознания, то подсознательное ожидание несчастья и всевозможных потерь, которое было разлито в воздухе конца 1930-х годов. Однако бессозна­тельные «проговорки» автора тут же дезавуируются самим медицинским дис­курсом, который объявляет их несущественными и как бы несуществующими. Другой способ, каким социальность дает знать о себе - это через звуча­щую все более и более настойчиво интонацию обвинения матерей за все те проблемы в части здоровья, воспитания, привычек, нрава, которые возникают у ребенка. Подобно тому, как на производстве, в науке, во всех остальных сфе­рах жизни социума набирает обороты поиск вредителей и саботажников, меди­цинский дискурс находит вредительниц и саботажниц среди матерей. Пробле­ма недостатка грудного молока обретает в этом свете несколько иной поворот: «Кто виноват в том, что ребенка лишили материнского молока? Виновата прежде всего сама мать, которая могла отлично кормить ребенка и у которой молоко не убывало бы, если бы она понимала, как важно кормить ребенка грудью, и если бы она не относилась к этому легкомысленно. Виноваты домашние, которым легче дать ребенку бутылочку с коровьим молоком, чем слушать, как ребе­нок кричит от голода. Виноваты сестры и врачи яслей, которые тоже слишком легкомысленно смотрят на то, что мать пропускает кормления. Если бы они были требовательны к матерям, больше вели с ними беседы на эту тему, то эти случаи не были бы так часты и меньше бы было жертв от летних поносов и других детс­ких заболеваний. Виновата иногда и администрация предприятия, которая предпочитает отпускать кормящую мать с работы на пол­часа и даже на 1 час раньше, но не предоставлять ей перерыв на кормление. Врач яслей или консультации, которому мать показы­вает своего ребенка, обязан связаться с предприятием и устра­нить это нарушение закона или передать этот вопрос в социально-правовой кабинет при консультации, который добьется восстанов­ления прав кормящей матери. Чтобы уход матери не нарушал ра­боты предприятия, можно объединить всех кормящих матерей в одну бригаду и организовать особый материнский конвейер»23. При кажущейся многочисленности перечисленных в книге агентов «злого умысла» - врачи, медсестры, администрация предприятий, родственники -максимум вины, безусловно, ложится на мать. Это ее невежественность, не­брежение и безответственность приводят к недостатку грудного молока и пос­ледующим заболеваниям у младенца. В отличие от учебников 1920-х годов, в которых господствовал дискурс социального детерминизма, согласно которо­му здоровье и благополучие младенца объявлялись зависящими от целого спек­тра социальных факторов, книги и учебники 1930-х подчеркивают индивиду­альную вину и индивидуальную ответственность матерей. Главным средством решения медицинской проблемы (такой, например, как недостаточная секре­ция молочных желез) объявляется повышением уровня сознательности мате­ри, равно как и всех остальных участников «медицинского конвейера». Нельзя не вспомнить, что переход от невежественности, «стихийности» в состояние «сознательности» представлял собой одну из центральных нарративных моде­лей социалистической культуры, блестяще проанализированную Катариной Кларк в ее исследовании о романе социалистического реализма24. Однако, наибольший интерес представляет даже не то, как в популярной медицинской ли­тературе по уходу за детьми воспроизвелись культурные модели, свойствен­ные эпохе в целом, а тот причудливый симбиоз природно-естественного и со­циального, который оказался характерен для дискурса материнства в 1930-е годы. Роды, беременность, уход за маленькими детьми, как мы показали, объяв­ляются сферой, где безраздельно властвует медицина и где последнее слово принадлежит специалисту - врачу, но сама эта власть идет далеко за пределы традиционной медицинской компетенции. Давая советы по уходу за детьми, учебники 1930-х годов все более перемещаются с собственно медицинских сюжетов (кормление грудью и прикорм, пеленание и борьба с опрелостями, прививки и рост зубов) к воспитанию у ребенка трудовых навыков, к формиро­ванию здоровых отношений в семье, к организации рабочего дня матери, то есть смещаются в сферы морали, воспитания, и даже организации производ­ства. Один из ярких примеров инструкция по созданию «прогулочных групп», т.е. групп родителей с детьми, в которых матери по очереди брали бы на себя обязанность гулять с детьми во дворе. Популярное издание «Гигиена и воспи­тание детей раннего возраста» под редакцией профессора Альтгаузена (М.-Л., 1936) посвящает делу создания прогулочных групп большую главу, давая под­робнейшие наставления в части организации инициативной группы матерей, устройства площадки, налаживания отношений с домоуправлением, а также, говоря современным языком, поиском источников финансирования. Из част­ной инициативы дело создания прогулочных групп превращается в строго орга­низованное мероприятие под руководством медицинского персонала близле­жащей поликлиники или детской консультации. Позволю себе привести про­странную цитату:

«Как образуются эти прогулочные группы? Участковый врач кон­сультации и его помощница медицинская сестра, зная, в каком доме или жакте имеется группа детей раннего возраста, в беседах на приеме в консультации с матерями рассказывает им о необхо­димости дать детям побольше свежего воздуха, не обременяя чересчур сильно матерей.

ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТЕ НИЖЕ