О чайхане, душистом чае и туркменских народных сказках в "Зеленой пиале" от "Речи"

Кому только не довелось испить ароматного чая из необыкновенной зеленой пиалы! Строго говоря, несмотря на то, что все события разворачиваются в советской Туркмении, это сборник не только туркменских сказок, но и сказок других народов, проживающих в пустыне Кара-Кум. Сказки разные, причем, одна интереснее другой, под стать рассказчикам, но что в них общего, так это плавное, неспешное повествование, как, собственно, и вся беседа в чайхане стариков, чудесный образный язык, похожий на причудливое кружево в руках опытного резчика...

В книге есть единая сюжетная линия: дети, застигнутые метелью, ищут убежища в знаменитой чайхане, в которой собираются старики. И вот по кругу отправляется необыкновенная зеленая пиала, и каждый, испивший из нее, должен рассказать какую-нибудь сказку... Прием не нов, но вот эта пиала придает всему повествованию особую прелесть, душевность, как будто делает его общим, коллективным.

Мы были просто очарованы этими сказками! Читали на ночь и долго еще потом жили в воображении искусные мастера, прекрасные девушки с длинными черными косами, красивейшие дворцы и волнующиеся, словно море, барханы...

Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы кусочек из сказки "Ковер жизни":

"Разве я умею рассказывать! Совсем не умею! Другой говорит, слова, как петли на спицы, нижет; такой узор выткет - заслушаешься! И я знала такую женщину, только давно это было, очень давно.

Жила в те времена у нас в ауле бабушка Ай-Биби, так мы, девчонки, за ней, как ягнята за овцой, бегали, - на весь аул кричали: «Ещё, ещё расскажи, Биби-джан!» - А начнёт рассказывать - не оторвёшь нас от бабушки, как от чашки жареного гороха с мёдом… Своего не умею придумать, - расскажу, что от бабушки слышала. Не сердитесь, если что-нибудь перепутаю. Неучёная я, семилетки-десятилетки не кончала. В наше время и мужчины-то читать не умели. Придёт письмо - садись на верблюда, - кричи, погоняй, поезжай к мулле за сто вёрст - ташей, - чтобы письмо прочёл. Да вези ещё жирного барашка, - плохого-то он не возьмёт. Кто старый, - помнит те времена. Только всё это позади, а рассказ впереди. Вот и слушайте, что рассказывала нам, ребятам, бабушка Ай-Биби.

Когда это было, - сама не знаю, только очень давно. Жили на берегах Мургаба счастливые люди. Хорошо жили. По два урожая с полей снимали. Мургаб широкий, вода чистая, а где много воды, там и пшеницы много, и хлопка, и веселья, и счастья! В садах урюк зреет, миндаль цветёт, по холмам виноград вьётся. Очень любили люди свой край, песни про него пели, радовались. Десять лет радовались, сто лет радовались, а не знали, что чёрная зависть, как змея, подползает к их порогу.

А дело было так. Узнал о богатом крае жестокий и жадный хан, посадил на горячих степных коней тысячу тысяч всадников и поскакал к Мургабу. Ай, мои сладкие, рассказывать и то страшно, какой завязался бой! Дома горели, сады горели, вода в реке замутилась и стала красной от крови.

Крепко любили люди Мургаба свою землю, но ещё сильнее любили свободу. Не захотели покориться хану. Отважные воины кольцом окружили стариков и женщин, детей и всех, кто не мог сражаться, и стали отходить в глубину степей.

Всадники хана скакали за ними и гнали счастливых людей в пески, где нет ни воды для людей, ни травы для овец и верблюдов. Не словами надо об этом рассказывать, а слезами! Пришло горе к людям. Загнали их ханские всадники в такой край, где всё живое гибнет. И дальше бы их погнали, да не пошли кони в пустыню. Велел хан повернуть обратно, захватил цветущий Мургабский край, а люди Мургаба стали жить в бесплодной пустыне.

Но не думайте, что они погибли. Они умели трудиться, а труд горы с места сдвинет, из камня воду достанет! Привыкли люди к горькой воде степных колодцев, приучили скот жевать сухие колючки, позабыли, как пахнет свежий хлеб-чурек, и прохладу воды и вкус винограда, одного не могли забыть - красоты родного края. Они пели песни о светлом Мургабе, во сне видели цветущие сады урюка, тосковали о синем небе и ярких, как солнце, маках, что растут даже на кровлях домов. А кто тоскует, тот не смеётся. Даже дети перестали смеяться. А если не смеются дети, - значит, большая беда пришла к людям.

Ай, мои милые, - цветы вянут к зиме, а память слабеет к старости. Забыла я, что дальше рассказывать. Дайте - выпью глоточек чаю: хорош наш зелёный чай, хлебнёшь - в голове яснее станет. Ну, вот и вспомнила.

У одного из смелых джигитов этого племени была дочка - девочка Гюль-Гюрек. В счастливые дни была она свежей, как молодое яблочко, румяной, как лепесток гвоздики. Кто ни взглянет, бывало, скажет: «Ай, хороша у джигита дочка!» - Но в пустыне лицо её потемнело, одежда износилась, потому что мать девочки погибла от лишений. А без матери кто присмотрит за ребёнком? Вот и высохла Гюль, как урючная косточка, и жизнь стала для неё горькой, как степная трава полынь.

Целыми днями сидела она на горячем песке и вспоминала то, чего не вернёшь. Вспоминала свой светлый дом, вспоминала тенистый сад, а чаще всего вспоминала привольный Мургаб - синий-синий, когда смотрит в него ясное небо, жёлто-серый, когда налетит буря, тёмный-тёмный, когда ночью глядят в него золотые звёзды. В раздумье она брала в руки щепку или обглоданную баранью косточку и начинала водить ею по песку: проведёт раз - вот и её любимое урюковое дерево, под которым она отдыхала с матерью, проведёт второй раз - вот и дом в саду, проведёт в третий - течёт широкий Мургаб… Но налетит ветер из пустыни - и всё заметёт горячей пылью. Оглянется Гюль - нет ничего: снова всё серо вокруг, только солнце смотрит с небес кровавым глазом да под ним без конца и края расстилается мёртвая пустыня.

Много слёз пролила Гюль-Гюрек - все глаза себе чуть не выплакала. Ну, скажите мне, соседи, - вы люди учёные, - есть ли на свете жестокость больше, чем отнять у людей солнце и небо, отнять траву и свежую воду! Но ещё большее злодейство - отнять у ребёнка радость!

Так горевала девочка, горевал с ней вместе отец. Смотрел, смотрел и рассердился:

- Ну что ты сидишь без дела? Пойди прибери в доме. Хоть на час за работой забудешь горе!

Нехотя поднялась Гюль и пошла в чатму, бедный шалаш из веток, который служил им домом. Она подмела земляной пол, вытрясла войлок-подстилку и развязала мешок-чувал, в котором они с отцом хранили своё бедное имущество. И вдруг ей попались под руку клубки шерсти, маленький ножичек и большие железные ножницы. Когда-то мать обучала Гюль ткать узорные ковровые подстилки, но среди бед и лишений девочка забыла о своём рукоделье. Но теперь, найдя вещи матери, она крепко прижала их к сердцу, и в её глазах засветилась радость. Не сказав никому ни слова, она сунула мотки за пазуху и побежала в аул разыскивать своих однолеток - Гюль-Джан и Гюль-Салтан.

С этого дня всё переменилось. Гюль-Гюрек больше не сидела одна в раздумье. Как проворная ящерка, она бегала с подругами по домам, собирала обрывки ниток, моточки шерсти. Потом девочки шли в пески и выкапывали там разные корешки, чтобы было из чего сварить краски для шерсти. Теперь уже ни часу не оставались подруги без дела. Старики смотрели на них и усмехались: «Пускай как хотят играют, лишь бы не тосковали!» "