Облачный полк. Третья победа!
подросткам
Мое отношение к Второй мировой очень сложное! Очень сложно я отношусь и к литературе о ней. Понятное дело, что я в свое время поплакала над "А зори здесь тихие", понятное дело, что я плачу, когда вижу усохшуюся грудь полную медалей, но с другой стороны во всех книгах и во всех глазах - 41-45 образ нового человека, советского человека, который мне чужд.
Сейчас, когда день великой победы и современность разделяет почти век, о войне говорят все меньше и меньше. Хорошо ли это, плохо ли - но это так. В 2012 о войне заговорил Веркин, детским неуверенным шепотом, но так пронзительно, что его услышали все. Услышали, вытерли слезы и дали первое место на "Книгуру".
Когда от той, прошлой, жизни прошла уже тысяча лет и тебя с ней шатающимся мостком соединяет лишь память, выхватывая из молодости отдельные фрагменты. Порой это глупые ссоры, порой первые признания в любви или, например, рыбалка. Но если твоя молодость пришлась на сорок второй, делать нечего, ты будешь помнить войну. Пыльный чердак, залитый солнцем, правнук, который задает миллион вопросов в час, и, хватая одну за другой вещи давно забытых дней, уже идет на рекорд и задает миллион первый.
Он держит в руках фотоаппарат с засвеченной пленкой, да, тот самый, что ты так и не смог выбросить, тот, что вы нашли вместе с Санычем в зимнем партизанском лесу. Секунда… И память, тряхнув стариной, рассказывает тебе твою жизнь, ту, далекую жизнь, в которой тебе повезло не погибнуть.
Я никак не мог понять эту свою жизнь, бросил пытаться. А первое время все старался. Вот ты живешь в городе, на втором этаже с балконом, ходишь в фотокружок, а вечером подтягиваешься на косяке, уже семь раз, почти ГТО; и отец уезжает каждое утро на свой завод, а мать печет голландские пирожки на один укус, и сестра… а потом раз — мельтешенье какое-то, грохот, сирены, огонь, и я уж иду через лес и прячусь в канаве, в руке нож, и никакого промежутка, все другое. А я уже и не помню, с чем эти пирожки, почему-то представлялось, что с горохом, хот кто будет с горохом печь?
— А как же предатели? Почему они получаются? Ну, с героями все ясно, а предатели?
— Тут тоже все понятно. К сожалению, предатели были и всегда будут, тут уж ничего не поделаешь.
— А почему так много?
— Да нет, не много, — ответил художник. — Примерно каждый двенадцатый, это давно подсчитано.
— Каждый двенадцатый… Это много. Если в отряде шестьдесят человек, допустим, то получается, что в нем обязательно должно быть пять предателей?
— Примерно так.
— А без предателей никак?
— Никак, — сказал художник с сожалением. — Если есть герои, то всегда найдутся и предатели, таков закон.
— Неправильно, — возразил Саныч. — У нас в отряде нет предателей.
— У него там картина стоит, ты видел же. Странная картина, люди какие-то непонятные, смотрят как-то…
Ну, не знаю… Как завучи. Целая картина одних завучей! Аж пробирает, глаза точно отдельно ото всего нарисованы…
Глазастая картина!
Саныч поежился.
— Так вот, люди какие-то. Одеты странно, вроде все в рубахах белых, а если присмотреться, то и нет — из-под рубах другое просвечивает. У некоторых мундиры старинные, у других кольчуги, и в форме тоже есть. И это… Саныч опять оглянулся.
— Темно, конечно, было… Но они как живые. Словно покачиваются. И сколько их, непонятно, вроде немного, но если долго смотреть… На самом деле, может, и полк.
