Юрий Магалиф. Судьба сказочника.1

Юрий Магалиф - для меня не просто сказочник. Он новосибирский сказочник. То есть, его сказки читали мне, потом его сказки читала уже я сама, а он в это время, пока я росла, жил в Новосибирске, бродил по городу, улицам. Его уже нет, а книжку с его сказками я утащила из семейной библиотеки к нам домой. Чтобы рассказать про них всем-всем-всем. Потому что кажется мне, что в Новосибирске эти сказки знают лучше, чем где-либо.

Но так случилось, что вдруг я увидела Магалифа совсем с другой стороны. Дело в том, что его биография открыла мне историю самого Новосибирска, который до этого я, как и многие, определяла исключительно как "молодой (чуть больше ста лет) растущий город с архитектурными ансамблями в стиле конструктивизма". Я вдруг увидела Новосибирск, как город, который строили политзаключенные. В том числе, и Юрий Магалиф. Так что ему Новосибирск обязан не только сказками и образом Городовичка (это символ Новосибирска), но и своей историей. Биография достаточно длинная, я ее разбила на три части. Соответственно, дальше будут два поста с продолжением.

А сказки его - Приключения Жакони, Бибишка - Славный Дружок, Кот Котькин, Успех-трава, Тптик или Приключения одного мальчика, великолепной Бабушки и говорящего Ворона - обязательно найдите, хотя бы и в сети. Они хорошие.

Человек в истории XX века. ГУЛАГ.

(на примере судьбы Юрия Магалифа)

Память активна. Она не оставляет человека равнодушным, бездеятельным. Она владеет умом и сердцем человека. Память противостоит уничтожающей силе времени и накапливает то, что называется культурой. Память, повторяю, преодоление времени, преодоление смерти. В этом ее величайшее нравственное значение. Беспамятный – это, прежде всего, человек неблагодарный, безответственный, бессовестный, а, следовательно, в какой-то мере и не способный на бескорыстные поступки.

Д.С. Лихачев «Раздумья»

Жестоким был 20 век в России. Попытка свершения социальных преобразований привела к братоубийственной гражданской войне. За годы тоталитарного режима были репрессированы миллионы невинных людей. Все это, кажется, было давно, хотя прошло всего 60–70 лет, что такое 60–70 лет в истории? Более того, не верится, что эти ужасы происходили здесь, совсем рядом в Искитиме. Когда я читала книгу «Мы из ГУЛАГа», которую составил Н.Г. Койнов, учитель нашей школы, мне становилось жутко, жутко от фактов насилия над человеком, его духом и телом. Чего стоит тот факт, когда трупы заключенных выбрасывали на мороз, а после распиливали двуручной пилой, сжигали в заводских печах.

В упомянутой книге меня привлекла знакомая фамилия: «В 30-40 годы заключенными Искитимского лагеря были врач Березовский, писатель Юрий Магалиф...». Так со страниц этой книги я впервые познакомилась с фактом пребывания всеми любимого сказочника Юрия Михайловича Магалифа в одном из Искитимских лагерей.

Имя Юрия Михайловича Магалифа у большинства читателей ассоциировалось главным образом со сказками. И это, в общем-то, правильно, поскольку сказки - любимый и, пожалуй, главный жанр Юрия Магалифа, и как сказочник он наиболее известен.

Родился Юрий Магалиф 16 июля 1918 года в семье врача. «В тот самый день и час, когда расстреливали семью Романовых», – писал он в своей биографии. Детство и юность прошли в Ленинграде, вместе с матерью он был репрессирован и сослан в Казахстан. Вернувшись в Ленинград, учился в театральном институте и снова ссылка – в Сибирь. В апреле 1941 года был арестован по статье 58 как политически неблагонадежный. Местом ссылки планировалась Колыма, но несколько эшелонов с заключенными оставили в Новосибирске – надо было срочно строить заводские цеха для оборонных заводов и жилье для эвакуированных.

В своем очерке «Далекий взлет» (1999 г.) Юрий Магалиф обращается к событиям более, чем 50-летней давности, он описывает свой путь из Ленинграда в Новосибирск и самые яркие впечатления, которые не исчезли и через полвека из его памяти: «От Ленинграда до Новосибирска мы ехали двадцать два дня. На второй день пути нас обстреляли гитлеровские самолеты. Чувство было паршивое, вся душа сжалась в комок, и сам весь словно съежился… А над вагонами хлещут короткие пулеметные очереди, и сквозь них – нарастающий вой пикирующего ужаса. Эшелон остановился в поле. Маленькие окошечки в товарном вагоне были прикрыты почти наглухо, но все-таки можно было разглядеть, как охрана разбегалась от поезда и пряталась в кустах… А мы – сорок семь ьнебритых мальчиков от шестнадцати до семидесяти двух лет сидим не дыша и ждем, когда нас всех фашисты перебьют, нам-то в кустах не спрятаться – вагон закрыт снаружи на все запоры. Было жарко и душно. Июль 41-го года. Война началась ровно месяц назад. Страшно хотелось пить. А воды конвой выдавал по три чеплажки в день («чеплажка» – крышечка такая из-под мыльницы). Фашисты постреляли и улетели. Но поезд наш еще долго стоял, как будто специально поджидая нового налета».

Спутником Магалифа был пожилой ленинградец, сын инженера Будагова, который строил мост в Новосибирске и через который они, в конце концов, переехали, прибыв в Новосибирск.

«Я сидел на верхних нарах рядом с Георгием Григорьевичем – возле него почему-то было надежно и спокойно. Высокий, худой – кожа да кости, немного сутулый, с большим орлиным носом, этот инженер- строитель, узнав, что я начинающий артист, как бы потянулся ко мне: просил читать ему Пушкина, Блока, Гумилева, напевать шансоны Вертинского… И мы немного подружились. Нравился мне этот человек – очень ровный и вежливый со всеми, типичный ленинградский интеллигент старомодной формации.

Дружба наша, к сожалению, была недолгой. Да это и не удивительно: я для него был, наверное, просто мальчишка – мне только что стукнуло двадцать три, а Георгий Григорьевич был уже довольно пожилой. И срок у него был настоящий – десять лет, а у меня – только шесть (по тогдашним временам – не срок, а просто так, забава). А фамилия моего этапного друга была Будагов… Ну и что? – Фамилия как фамилия… Это уже потом, много-много лет спустя она оказалась для меня флером старой романтики: оказывается, Григорий Моисеевич Будагов в конце прошлого века был главным инженером строительства того самого моста, с которого начался наш Новосибирск. И улица здесь когда-то была Будаговская. И первая школа была построена на его деньги.

А я, восседая в громыхающем вагоне на кособоких нарах, беседовал о серебряной поэзии с его сыном! А товарняк с политическими заключенными ехал через Обь по «мостовому переходу», построенному известным в России инженером – отцом моего друга Георгия Григорьевича. До сих пор не понимаю: почему он тогда ничего не рассказал мне об отце.

Потом в лагере мы с Будаговым виделись редко: работали в разных бригадах, жили в разных бараках…

…А встретились мы еще раз в конце пятидесятых в Кыштовском районе, куда я приехал с концертом. Будагов увидел на афише мою фамилию и пригласил к себе в гости. Жил он в старенькой деревенской избе. Недавно его полностью реабилитировали, и готовился он к возвращению в Ленинград.

Нет, до Колымы нас не дотащили. Несколько эшелонов с заключенными оставили, слава Богу, в Новосибирске. Здесь надо было срочно строить заводские цеха для оборонных заводов, жилье для эвакуированных. Наконец, нужно было горбиться у станков – вытачивать гильзы, нужно было шить солдатские шинели».

«…И каждое утро (и каждый вечер, конечно) по городу тянулись длинные колоны плохо одетых людей. Мужчины и женщины, старики и подростки в рваных телогрейках, в замызганных бушлатах, в дырявых кирзачах, в уродливых бахилах под названием «четезе» – они шли и шли из лагпунктов на объекты, с объектов – на лагпункты. Знаменитая пересыльная новосибирская тюрьма всегда была переполнена. И когда я теперь иногда прохожу по улице 1905 года, мимо нерводиспансера, мне все еще слышатся крики со сторожевых вышек: «Проходи, не задерживайся!».

По бокам этих скорбных колонн шли солдаты с винтовками наперерез, злобно лаяли собаки, то и дело раздавались крики: «Подтянись! Шире шаг!...» и угрозы. «Шаг влево, шаг вправо – конвой стреляет без предупреждения!...»

В любую погоду – в жуткую непролазную грязь, в пятидесятиградусный мороз, в зной и в грозу, в дождь и пургу плелисьзаключенные новосибирских лагерей.

Боюсь ошибиться – прошло все-таки более полувека, но в годы войны в городе… было не менее шестнадцати лагерных пунктов и великое множество так называемых «раскомандировок» – маленьких лагерных подразделений в 20-30 человек заключенных. Меня пригнали сразу в Центральный лагпункт, что раскинулся возле какого-то длинного оврага тогдашней городской окраины. Теперь это улица Учительская. Вот там, где ныне стоят дома № 17 и № 19, темнел высокий забор, какой-то остроумец начертал на них: «Кто не был, тот будет, а кто был, тот забудет!». Потом этот жизнерадостный лозунгзамазали известкой.

А за забором – около двадцати приземистых бараков и громадная площадь для утренних разводов. Десять тысяч человек каждое утро (без всяких там выходных и праздничных дней) строились здесь по пятеркам, формировались в бригады, в отряды, в колонны. Зверские крики охрипших бригадиров, десятников, надзирателей, стоны, плач – все, все впитал в себя тот новосибирский воздух, который до сих пор кажется мне на той улице уплотненным и промороженным!»

«Вначале, в первые военные месяцы, нас кормили плохо… Нет, не плохо – нас кормили омерзительно и унизительно: пустая несоленая баланда, в которой, в лучшем случае, плавала косточка от вонючей наваги, жидкая, как слизь, каша из какого-то неведомого «магара» – вот и весь обед… И в наступление пошел смертельный авитаминоз – жуткая болезнь «пеллагра», косившая тысячи людей».

Дочь сибирской поэтессы Елизаветы Стюард, вспоминая совместные прогулки с Магалифом в осеннем лесу, рассказала о страшном эпизоде январской ночи 1942 года, который поведал ей писатель: «Зимой я работал санитаром в лагерном госпитале. Зловеще памятное совпадение: 12 января 1942 года в осажденном Ленинграде скончался от голода мой отец, и в ту же самую бесконечную ночь в Новосибирске – только в моем больничном бараке – погибло от пеллагры двести сорок человек! А таких бараков у нас было четыре… Вместе со мной дежурил санитар Анатолий Францевич Гидаш – известнейший венгерский поэт. Он сапожным ножом перерезал фанерные бирки – руки его были сплошь в кровоточащих мозолях… А я писал на бирке фамилию умершего и привязывал ее к левой ноге покойника… Не знаю, где их закапывали, эти желтые скелеты? Где-то поблизости от лагеря. Должно быть, бедная лошадка, таскавшая санки с трупами, совсем не отдыхала…».

«Неожиданно все переменилось! Черпак раздавальщика плескал в ржавую миску суп, который уже не хотелось называть баландой, а каша была как каша – синеватая, конечно, но довольно густая, с рыжиковым маслом. И хлебная пайка немного увеличилась…Видно, кто-то где-то сообразил, что строителей выгодней кормить, чем хоронить с голодухи. А работали мы теперь по 12-14 часов. И как работали! Все военные годы Новосибирск строился фантастически быстро. Выросли мощные заводы. Формировались жилые кварталы. И главным образом все это строили люди подневольные – в основном политические заключенные…