Сирия-Иордания-8

Властелин красных песков

Хотя дорога давно уже бежала по выжженной пустыне, официально Вади Рам начинался со шлагбаума блокпоста, где бедуины в хаки и красных клетчатых платках, опоясанные патронными лентами, недобро оглядывают туристов и продают входные билеты.

Из караулки вышел немолодой, длинный, как жердь, выдубленный на солнце бедуин в белой развевающейся галабее. Платок низко надвинут на лоб и прикручен к голове обручем. Глаза светились ненавистью, как у воинственного абрека, впалые щеки залегли складками, усы свисали на подбородок. Лающим голосом он представился: «Зидан», - и длинными цепкими руками ухватил чемоданы. Несколько минут мы молча тянули багаж в разные стороны. Наконец Зидан зашипел: «Безмозглые дуры! Посмотрите на вашего шофера – у него разбойничья рожа, он упрет ваш багаж с концами! А я ночью не засну – все буду караулить ваши вещи». Первый раунд мы проиграли. Костнер развел руками и виновато заморгал выгоревшими ресницами: «Завтра как условились».

Мы тряслись в дребезжащем джипе без стекол. Зидан злобно рулил и вдруг своим лающим голосом изрек: «Лора симпатичная, Ирина нет». «Ой как некрасиво, - пристыдила его я. – Вы совсем не джентльмен». «И, видимо, туристов не любите. Мы ведь можем обидеться и к другим бедуинам уйти», - добавила Ирина. Помолчав, Зидан сменил гнев на милость: «Я пошутил. Просто вы обманули Иссу, а он мой друг». Это кто еще кого обманул, переглянулись мы.

Пустыня Вади Рам такая же розовая, как и горы в Петре, и утыкана рыжими скалами. Бедуинский лагерь притулился у невысокой сопочки. Под самой скалой – один черный шатер, чуть поодаль – второй.

Солнце уже садилось, бросая длинные тени на песок. Мы забрались на гору и оттуда любовались природой. Под нами лаял на кого-то в мобильник Зидан в развевающихся одеждах, потом, подвернув ноги, уселся на песок и начал склеивать самокрутку. Небо становилось то алое, то ярко-желтое, то густо-фиолетовое с рыжими перьями.

После ужина печеными овощами и курицей я осталась в шатре. Зидан с приходом ночи совсем почернел и помрачнел, как колдун, и уволок Ирину смотреть на звезды.

Шагая под низким южным небом, он прижимал ладони к груди и проникновенно заглядывал в глаза спутнице: «Знаешь, как тяжела жизнь в пустыне? Бедуины – это цыгане. Но для цыган весь мир – дом, а нас оцепили шлагбаумами. Мы заложники этой пустыни и мертвых традиций: я вынужден всю жизнь ходить в этом платье, а не шортах. Я держу лагерь здесь, потому что участок надо охранять – бедуинов много, а пустыня одна. Да и отец говорил мне: бедуин жив, пока движется. Но у меня есть дом в бедуинской деревне, там офис и полжены. Половина, потому что мы рассорились с ней много лет назад. Мне 65, но я силен и крепок, как юноша. И при этом страшно одинок. Если бы ты пришла в мой шатер, ты убедилась бы в этом. Я научу тебя таким вещам, от которых у европейских мужчин захватит дух». «О Ира! – завопила я, узнав об этом. – Почему же ты не согласилась?! Как я хочу знать это!»

Спать нам было предложено одним в дальнем шатре. Я чувствовала подвох: проверила циновки на наличие живности, матрасы и ватные одеяла, добилась обещания, что волки нас не съедят. Но кошмар начался в полночь – пришел ветер. Зидан не закрыл полог, и холодные смерчи завывали и крутили по шатру ковры и наши вещи вперемешку с песком. Я завернулась с головой в одеяло и, клацая зубами, напевала: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает».

Едва дождавшись, когда небо начало бледнеть, мы зашагали по наезженным в песке колеям встречать рассвет. Когда вернулись, в лагере было пусто, только юный кузен Зидана с испуганными глазами выбежал нам навстречу: «Вы ночевали в горах? Не смогли заснуть в шатре? Зидан сделал плохо – он знал, что будет ветер. Что могу я сделать для вас?» «Покатать по пустыне!» - в один голос обрадовались мы.

Кузена звали Мехади, между нами – Федя. Это был тонкий высокий юноша лет 18-ти с зелеными глазами и бесподобными волосами, черными волнами лежащими на плечах. Узкое длинное платье хаки со стоячим воротничком тесно облегало его тонкие талию, бедра и руки. Волосы Мехади имели непередаваемый оттенок черного с теплым каштановым отливом, мягко блестели на солнце и медленно и тяжело перекатывались на ветру густыми волнами. Я тихо застонала на ухо Ирине: «Я хочу пропустить эти кудри сквозь пальцы! Иначе умру».

Руно волнистое, нависшие покровы!
О кудри! Аромат и томный, и густой…

Ночь синяя волос, раскинутые тени,
Вы возвратили мне лазурный небосклон.
Прильнувши к локонам в безмолвном упоеньи,
Я слышу мускуса и дегтя дуновенье,
И слитым запахом их сладко опьянен.

(Ш. Бодлер)

Прогулка по пустыне началась с Каменного моста. В середине высоченной глыбы зияла дыра, от чего глыба превратилась в букву «П». Федя по еле заметным выступам и ложбинкам прыжками начал подниматься на почти отвесную стену. Мы остались внизу и покачивали на мысках шлепанцы. Федя обернулся и замахал рукой: «Снимайте обувь и лезьте за мной. Я покажу, как это делаем мы. Это просто». Голые ступни действительно прилипали к теплому камню. Через пять минут мы дошлепали до плоской вершины и помахали руками улюлюкающим внизу французам. До этого мы видели, как они длинной цепочкой в полном альпинистском снаряжении ползли с горы. Сидя на попе и быстро перебирая ногами и ладонями, мы спустились.

Нас тут же обступили французы. Один, высокий и крепкошеий, увлеченно начал выспрашивать, что мы успели увидеть в пустыне. Коротко стриженая девушка состроила недовольную гримасу, угрожающе уперла руки в бока и под общий хохот пыталась втиснуться между бой-френдом и Ириной, но те не замечали ее. Наконец француженка разразилась истеричной бранью. Федя, сдерживая хохот, спешно увлек нас за собой, туда, где на раскаленном просторе чередовались широкие, как реки, полосы розового и белого песка.

Отсмеявшись, он произнес: «She is crazy», - и упал рядом с нами на песок, оперся на локоть и заправил за ухо упавший на глаза завиток. Его темно-каштановые локоны выгорели и перемежались тонкими русыми прядями. Федя поднял зеленые глаза: «Вот, смотрите, здесь прошел жук – две пунктирные полосы. А это зигзаг – змея». Уже возвращаясь к машине, присел на корточки и позвал к себе: «А это лиса. Видите, какие тонкие лапки». И широко улыбнулся белоснежными зубами: «Вчера вы боялись волков. Тоже бывают, но редко».

Едем дальше. Посреди песчаной пустыни, на камушке, сидит носатый, лохматый бедуин и с любопытством разглядывает незажженную сигарету. Федя останавливается и бросает ему зажигалку. Лохматый оживляется, суетливо прикуривает и начинает что-то сбивчиво объяснять Феде, бегая по сторонам глазками. «Это мой брат», - комментирует Федя. «Может, его подвезти?» - не без удивления предлагаем мы. Лохматый брат на наше предложение благодарно трясет головой, запрыгивает на заднее сидение и воровато, в кулак, докуривает сигарету.

У высокого бархана выходим и пытаемся кататься с песчаной горы на попе. Не получается. Федя ложится и с улыбкой наблюдает за нами. Лохматый быстренько перебегает на водительское место, тычет на все кнопки и рычаги, прыгает на сидении, потом вывешивается из окна и радостно колотит по боку дверцы. Я фотографирую этого идиота. Федя от души смеется.

У розовых скал, исцарапанных псевдодревней живописью, усаживаемся на камни.

Я не могу отвести глаз от густых тяжелых волн Фединых волос и мучительно припоминаю бодлеровское:

Позволь мне долго-долго вдыхать аромат твоих волос, жадно окунать в них все свое лицо, как измученный жаждой путник окунает лицо в воду ручья; перебирать их пальцами, как тончайший благоуханный платок, чтобы дать свободу воспоминаниям…

Жгучий зной твоих волос обдает меня дурманящим запахом табака, опиума и восточных сладостей; мрак твоих волос открывает мне блистающее сияние безбрежной тропической лазури; на пленительных берегах твоих волос я растворяюсь в терпком облаке из аромата смолы, мускуса и кокосового масла.

...Позволь мне долго-долго целовать твои волосы. Когда я пробую их на вкус, мне кажется, будто я поглощаю воспоминания.

Федя закуривает, понимающе улыбается и нежно приобнимает меня за плечи. «Хочешь говорить по-арабски? Я научу вас. Повторяйте за мной: ана пихэп охты». «Ана пихэп охты, - послушно повторяем мы. – А что это?» «Моя любимая сестра», - улыбается Федя. Неожиданно спрашивает, что мы читаем, и, затаив дыхание, слушает Ирину о том, как Иман из кочевого африканского племени стала топ-моделью и женой Боуи.

Возвращаемся к людям. В оазисе многолюдно: шумные туристы суетятся, трясут бедуинскими побрякушками, щелкают фотоаппаратами, мрачные бедуины молча поглядывают на них из тени шатра и потягивают чай. Со склона горы к шатру тянется арык с мутной зеленой водой, под густой кроной дерева флегматично лежат верблюды.

Юркий бедуинский мальчишка показывает разморенную жарой кошку, завалившуюся за подголовник, укладывает раскисшего зверька мне на руки и осторожно, косясь на выражение моего лица, проводит своим черным пальцем по моей белой ладони.

Выезжаем из оазиса. Втроем. Лохматый брат пропал. Минуты через три нагоняем его в пустыне. Он торопливо шагает, втянув голову в плечи, полы черной галабеи грозно развеваются на ветру. В кулаке зажата неприкуренная сигарета. Залезая снова в машину, он растроганно улыбается нам.

Заезжаем в офис к Зидану, чтобы принять душ и расплатиться. Выхватив из Ирининых рук купюры, всегда мрачный и грозный бедуин преображается. Со страстно горящими глазами он прижимает деньги к груди, целует их, вскидывает колени, хлопает купюрами себя по бокам, кружится, хохочет, снова целует грязные бумажки. Наблюдая за пляской алчности, вспоминаю фразу из рекламного буклета: «Глубокие бедуинские традиции покоятся на трех принципах: честь, мужество и гостеприимство».