ливан-сирия-6 (возвращение в ливан)

традиционые сирийские стучалки в дверь

Иудей Савл был ярым преследователем христиан, но однажды, гоняя их в Дамаске, свалился с лошади. Иисус якобы решил проучить негодяя и ослепил его, явившись в потоке света. Некий Иуда приютил несчастного слепца в доме неподалеку от ворот Баб-Шарки. В соседнем квартале проживал Анания, тайный епископ Дамаска, собиравший у себя в подвале местных христиан. Он избавил Савла от слепоты и окрестил его под именем Павла. Так злодей перевоплотился в апостола. Вернувшись через пару лет в Дамаск, Павел сам стал жертвой преследования. Когда местная бригада карателей напала на его след, ученики организовали Павлу побег из запертого по традиции на ночь города - спустили его с городской стены в корзине.

Утреннее солнышко еще не начало палить. Мы бодро шагали по легендарной улице и ротозейничали. Этот район Дамаска издавна заселялся христианами, а теперь на маленьком пятачке собрался десяток конфессий. Слева мрачно темнел католический храм. На его пороге сидела крохотная девочка со сливовыми глазами и крутыми кудряшками и изумленно изучала свои пухлые пальчики.

Я погладила ее по шелковой головке. Старичок, которому мы предъявили собственный рисунок подземной часовни Ханания, виденной на туристических открытках, замахал руками в обратном направлении.

Анания (для сирийцев - Ханания), один из 72 учеников Христа, обзавелся домиком на месте античного храма, от которого сохранился подвал с двумя алтарями. Это было очень удобное место для тайных сборищ первых христиан. В глубине одной из комнат находилась потайная дверь, ведущая в подземный ход на случай бегства. Несмотря на конспирацию, Ананию разоблачили и приговорили к смертной казни - побитию камнями. А подземный храм позже был возвращен христианам халифом Валидом в качестве компенсации за перестроенную в мечеть Омейядов церковь Св. Иоанна.

Вернувшись к Баб-Шарки, мы свернули налево и шли до упора. Маленький пыльный дворик, крутой спуск в погреб - и вот он, знаменитый сводчатый зал, сложенный из прохладных булыжников. В нем умещается всего четыре ряда скамеечек перед маленьким мраморным алтарем. Сбоку проход в совсем крохотную камеру, где теплятся лампады. Все это больше напоминает не храм, а слегка облагороженную мрачную камеру графа Монте Кристо.

Узкими переулками, где, сидя у дверей своих лавок, работали сапожники и жестянщики в черных передниках, пекари выкладывали на деревянные противни утренний хлеб и через каждые два двора приветливо распахивались двери церквей - армянской, католической, капуцинов, - мы вышли на вчерашнюю многолюдную улицу, ведущую к Баб-Тума. Эти ворота - центр христианского района Дамаска - названы в честь племянника византийского императора Гераклия - Томаса (по-арабски - Тума). Бесстрашный Томас возглавил оборону города от мусульманских войск и сам, плечом к плечу с рядовыми солдатами, сражался на этих воротах. Когда Дамаск пал, он сумел выбраться из разграбляемого города, но был настигнут и убит в Ливанских горах.

И вот мы снова на ковровой улице. Пытаемся найти подвальчик, где видели вчера один потертый до дыр, но с историей, а другой залитый грязью (или кровью неверной жены) ковер. Отправляемся в гости к продавцу. Он живет прямо за углом, в древнем доме. Внутри крохотный дворик размером с чулан, посреди - высохший круглый фонтан. Еще полтора часа придирчивой ревизии, ожесточенной торговли по всем правилам: с лестью, мольбами и шантажом. Но ковер все равно покупается у соседа. Облегченно выдохнув, покидаем медину Дамаска.

Еще час плещемся в бассейне «Шератона». Раскинувшийся на четыре стороны голубыми рукавами, он манит к себе, особенно в душный ближневосточный полдень. Но вода оказывается ледяной. Осторожно спускаясь по ступеням, я уговариваю ее: «Водичка, миленькая, хорошенькая, ну пожалуйста, не надо так щипаться». Задыхаюсь от обжигающего холода и бегу к шезлонгу: побольше антизагара на лицо - и греться, греться.

С ворохом котомок и кулей прибываем на автовокзал, откуда идут машины в Ливан. До одури торгуемся с таксистом. Заднее сидение уже забито. Оттуда за нами равнодушно наблюдают устрашающего вида Кинг-Конг, доходяга с блестящими прямо из бороды глазищами и его юная жена с ребенком. Туго обмотанная платком, она неожиданно закуривает и аккуратно высовывает из салона кончики пальцев, чтобы стряхнуть пепел. Мы вдвоем садимся на переднее сидение и тяжело вздыхаем: багажник не закрывается, и оттуда угрожающе свисают наши стул и ковер. На плоском экранчике, прикрученном возле руля, мелькают клипы все той же Аджран. Певица извивается длинной талией и нежно постанывает: «Я хабиби, хабиби!» (О любимый, любимый!).

Пока оформлялись паспорта на границе, я стояла на улице и вдыхала свежий вечерний воздух. Впереди синели зубцы гор. Ни ветринки, ни звука. И вдруг откуда-то издалека раздалось протяжное, завораживающее «Аллаааах, акбар!». Мгновение остановилось. Казалось, что фраза пеленой повисла в воздухе и прошла уже целая вечность, а она все течет, и я вдыхаю ее вместе с запахом терпкой выжженной травы и счастливо улыбаюсь. Начался Рамадан.

В бейрутском «Шератоне» нас предупредили о наступлении мусульманского поста, мы пообещали не выпивать на глазах у голодающих до первой звезды правоверных. На верхнем этаже нас ждал новый номер. В широкое окно спальни бездонной чашей опрокинулось бирюзовое море.

Круглая гостиная со стеклянными стенами смотровой площадкой парила над городом. Прямо под ногами двигался поток игрушечных машинок, ступенчатой стеной загораживали небо горы.

В этот вечер мы принимали гостей - Игоря и Ирину из российского торгпредства. Как в волшебном фонаре, окутанном черной арабской ночью, мы собрались за круглым стеклянным столом в круглой стеклянной гостиной за рюмкой коньяка. Внизу беззвучно двигались вереницы огней.

Еще полночи мы медленно прогуливались вдоль набережной, через роскошный отель «Мувен Пик» спустились к морю, которое парным молоком нежно гладило ноги. Пальмы чуть слышно шуршали глянцевыми лапами.

На завтрак мы вышли одни. Мусульмане, как вампиры, весь день отлеживались дома, зато с наступлением темноты задавали такого перца, что без берушей заснуть было невозможно.

Внизу нас ждал счастливый Махмед. Он с видимым усилием собирал лицо в серьезную мину, но оно непослушно расплывалось в глупой улыбке.

Час пути - и мы в Библосе (Жбейле).

Этот древний финикийский город считается старейшим на земле. Несколько тысяч лет он назывался Губла, или Гебал (по имени царствовавшей здесь богини). С тех пор и до наших дней люди не покидали его ни разу. Славу городу принесли его пергаменты и писцы, которые в Х в. до н. э. изобрели первый алфавит (древнейшую надпись можно прочитать на саркофаге библского царя Ахирама). В 1200 г. до н. э. греки, восхищенные этим изобретением, переименовали город в Библос, и в греческом языке появились слова «библион» - книга и «библия» - книги.

Уже в III тысячелетии до н. э. из Гублы в Египет отправляли ювелирные украшения, пурпурные ткани, золото и кедровую древесину, из которой египтяне и финикийцы делали быстроходные корабли. Слава горожан как искусных судостроителей была широко известна. Их кедровые суда достигали 30 м в длину. Внутри лодка обшивалась свинцом. Корабль нагружался балластом из камней, а киль загибался почти вертикально. В центре палубы поднималась кедровая мачта с прямоугольным парусом. На стоянках финикийцы вытаскивали корабли на берег. При этом они использовали каменные рельсы, смазанные оливковым маслом. Там, где не было подходящих бухт, мореходы рыли огромные бассейны, которые каналом соединялись с морем. Помимо продажи золота и древесины, финикийцы занимались пиратством и работорговлей: людей либо покупали, либо похищали.

Сегодня Библос уникален тем, что на выжженном пятачке земли сгрудились все минувшие цивилизации: в узких глубоких шахтах покоятся саркофаги финикийских царей, над ними сверкает мраморной белизной ряд античных колонн, чуть выше, на холме, - замок XII в.

По каменному мосту мы вошли под сумрачные своды рыцарского жилища, на башне, меж широких зубцов которой виднелось море, горячий ветер срывал с нас платки и путал волосы.

Под стенами замка, на обнесенной забором лужайке, как на мистическом огороде, рядами торчали конические камни - языческие изображения Балаат-Гебал, или Астарты. Может быть, один из них стоял в библском храме, древнейшем сооружении Ливана?

На берегу, на фоне знойного неба и ярко-синего моря, совершенно по-гречески белоснежными ступенями сбегал античный амфитеатр. В разломе его верхних рядов чернели узкие ямы 20 м глубиной. В них опускали массивные саркофаги финикийских монархов. Покойников роскошно наряжали, лицо им прикрывали маской демона, которая должна была отпугивать загробные беды и расхитителей гробниц. Следом в могилы отправляли драгоценности и глиняные муляжи продуктов - вдруг взбредет покойничку перекусить. Затем погребальная шахта заваливалась камнями и землей.

В Библе находилось множество ханаанских храмов, посвященных различным богам. Им в праздничные дни верующие возносили коллективные молитвы и исполняли ритуальные танцы. Самые рьяные прокалывали свои тела ножами и копьями.

Жрецы в это время закалывали жертвенных животных. В особых случаях в жертву приносили людей, обычно первенцев из аристократических семей. Большинство убиенных было младше шести месяцев. Но иногда возраст несчастных достигал и четырех лет. Ребенка сначала умерщвляли, а затем сжигали, как агнца. За это родители еще и платили жрецам приличные деньги. Обряд происходил ночью и обозначался словом «молк», «молок» или «молек». Так появились легенды о кровожадном боге Молохе, пожирающем детей. Когда неприятель подступал к городу, детей сжигали сотнями. Пепел помещали в урны и хоронили в особом святилище на окраине города, которое называлось тофетом. Тофет представлял собой закрытый двор, внутри которого находились часовня и лабиринт загородок. Когда двор заполнялся урнами, его засыпали, а на ровное место ставили очередные урны с детским прахом. Иногда этот страшный обычай смягчался, и боги кормились душами неродившихся детей - выкидышами. Конец этому постыдному и бесчеловечному занятию положили христиане и мусульмане.

древние фигурки финикийцев

Весной 334 г. до н. э. армия длинноволосого, гладко выбритого и сладко пахнущего от масел Александра Македонского вероломно, без объявления войны, напала на персов. Победы давались легко, поскольку местные города-государства, конкурировавшие между собой на средиземноморских рынках, враждовали друг с другом. Библ сдался сразу. Этот город рассчитывал с помощью Александра вернуть былое могущество. Следующим пал Сидон. Его жители полагали, что при новом правителе они наконец-то увидят ненавистный Тир стоящим на коленях.

Тирийцы попытались подкупить Александра, но в город, расположенный на прибрежном острове, его не пустили. Молодой и горячий грек оскорбился, и началась одна из самых продолжительных и упорных осад за всю историю войн. Македонский решил соединить остров с материком при помощи дамбы. Он первым высыпал в ее основание два ведра с песком. Дамбу до острова тянули семь месяцев, ровно столько же продержались и 40 тыс. жителей Тира. В июле 332 г. до н. э. войска ворвались в город. Шесть тысяч финикийцев было зарезано, 13 тысяч продано в рабство, две тысячи прибиты к крестам. Кресты стояли вдоль главной дороги, и трупы не снимали с них несколько недель. Из Тира Македонский отправился покорять Египет.

На нас в Библосе дохнуло адское пекло. Я наглухо замотала голову платком - лицо должно остаться белым! Курсировавшие по безлюдным улицам военные патрули провожали нас тяжелым взглядом.

А море было так близко, так ласково шуршало пеной по гальке. Помахав скучающему Махмеду, мы облачились в пестрые купальники и засеменили мимо возлежащих парами волосатых арабских мужчин. Они лениво приподняли головы и неотрывно следили за нами. А потом принялись кидаться камнями. Судя по их идиотически счастливым лицам, не со зла, а от избытка чувств.

Не доходя до Триполи, дорога резко стала подниматься в горы. То слева, то справа в человеческий рост колосились выжженные сухоцветы, а за ними, глубоко внизу, простирались зеленые долины Бшарре с лепящимися по склонам белыми домиками и тонкими красными шпилями церквей - христианский район Ливана.

Махмед заметно нервничал, поглядывая вниз, и причитал, что пора бы подкрепиться и выпить. «Наверно, алкоголик», - озадаченно заметила Ира. «Да нет, - предположила я, - это ему трудно дается Рамадан». «С чего ты взяла? - хихикнул Махмед. - Я мусульманин только на бумаге». Бронзовокожий красавец ослепительно сверкнул белками глаз и улыбкой в зеркало заднего вида: «В Бшарре можно остаться на ночь. Это дешево». Сильная мужская рука легла на спинку сиденья, и соблазнитель обернулся ко мне. Он с трудом сдерживал тяжелое дыхание, крылья хищного носа нервно подрагивали, его жар накрывал почти осязаемыми горячими волнами страсти, и взгляд «восторги свиданья и радость любви обещал». Я стряхнула с себя сладкое оцепенение: «Да, Махмед, едем обедать».

Притормозили у маленького семейного ресторанчика. Долго размышляли над выбором. Наконец меня осенило: в блокнотике были выписаны названия ливанских блюд с переводом. Теперь я извлекла его и зачитала список: многочисленные меза (салаты маленькими порциями), хоммос (протертый горох), бабагануж (баклажаны), куббе (пирожки с мясом), таббуле (котлеты из ягненка), касталета (баранья отбивная). «Что-нибудь из этого», - обратились мы к насторожившейся хозяйке. «Я поняла», - ответила она.

С террасы верхнего этажа призывно замахала девушка с белым котенком на руках. Она оказалась хозяйской дочкой - с черной родинкой на круглой щеке, роскошными блестящими волосами, в красной бейсболке и тугой кофточке с прорезями, через которые соблазнительно просматривались то кусочек округлого плечика, то локоточек. В комнате на мягких диванах вокруг кальяна развалилась компания. Нам тут же налили кофе, с интересом расспросили и провели по дому.

Внизу довольный Махмед потирал руки. Кушанья бесконечной вереницей потянулись с кухни - пришлось сдвигать два стола. «Боже! Это весь зачитанный список!» - догадались мы. Но отступать было поздно. Посовещавшись, решили понадкусывать все, раз уж по-любому придется платить. Однако после кусочка мясного и травяного пирожков, куриного крылышка, хоммоса, поджаренной колбаски и мини-котлетки остальное не лезло. Махмед понимающе подмигнул и плеснул в стакан водички, разбавил ее минералкой и мгновенно превратившийся в молоко напиток протянул нам. «Что это?» - «Арака». Да, после араки застолье пошло веселее. Хозяйка присоединилась к нам. Махмед лопал за обе щеки и опрокидывал стакан за стаканом. «Что это он там попивает?» - заинтересовалась я. «Кажется, тоже араку», - прищурившись, предположила Ира. «Эй, эй! Сейчас же прекратить! Нам еще ехать по серпантину!» - закричали мы в один голос. Махмед виновато улыбнулся и шмыгнул носом.

В конце обеда глаза Махмеда подернулись пеленой умиления. Он трогательно попросил занюхнуть мой платок, от восторга закачался и чуть не свалился в обморок. «Мда, - подумала я, - не надо больше трепать его по плечу - разорвет в клочья».

Солнце начинало клониться к закату, а мы так и не доехали до заповедника ливанских кедров. Первой протрезвела Ира. Задумчиво глядя в окно, она произнесла: «А мы уже проезжали тут». И действительно, вместо того чтобы взбираться на вершину, Махмед давно катал нас вокруг горы.

В сумерках мы остановились у ворот заповедника и увидели замок на воротах и стену из колючей проволоки. По наущению местных торговцев обошли их павильон и там, визжащие, были перевалены через ограду ловким Махмедом.

От горного, напоенного озоном воздуха покалывало в носу. Исполинские деревья с широкими густыми кронами поднимались из расползавшегося тумана. Узкая тропка петляла вверх-вниз по крутым склонам. И тут я полетела. Медленно и легко, как во сне, растопырив руки и слегка перебирая ногами.

Подо мною проплывала тропинка, усыпанная камешками - белыми кругляшами и коричневыми помельче, сквозь шишковатые коренья золотился мелкий песочек. Волшебная тишина звенела в ушах… И вдруг я упала. Неожиданно и больно. Очарованная увиденным, я уставилась на грязные колени, когда Махмед с безумно горящими глазами и жадными объятьями бросился ко мне.

Обратно ехали сквозь молочный туман, густыми клубами поднимавшийся из долины.

Еще в заповеднике заметили спускавшуюся со склонов пшеничнокосую девушку в резиновых сапогах и красной косынке. К нашему удивлению, она оказалась чистокровной ливанкой и теперь весело щебетала, покачиваясь рядом со мной на заднем сидении. В Триполи были затемно. Безрезультатно потыкались по городу, застряли пару раз в пробке и решили возвращаться домой.

Махмед как побитая собака смотрел на меня в зеркало заднего вида, в его взгляде смешались мольба, страсть и отчаяние. У отеля я задержалась в машине, чтобы расплатиться, и он попросил разрешения поцеловать меня. Тело сделалось ватным от ужаса: ну вот он, час расплаты! Но трепещущий красавец так бережно, чуть слышно коснулся пересохшими губами моей щеки.

Вечер только начинался. Не успели мы стереть пыль дорог, как явился доктор Имад. Он осмотрел мои глаза, не перестававшие болеть, и назначил антиаллергенные капли, потом по-хозяйски сгреб меня в охапку и хлопнул по попе. За неделю ассимилировавшись на Ближнем Востоке, я округлила глаза от негодования - такие жесты внимания здесь приемлемы лишь в спальне за опущенными шторами, но никак не на людной улице или в холле отеля.

Имад, его приятель, Ира и я медленно шли по тротуару. Стемнело. Теплый ветер нежно перебирал мои мокрые после душа волосы. Мимо, заглушая слова, несся бесконечный поток машин. Я огрызнулась на очередную фривольность Имада. Игривый доктор помрачнел, развернул нашу кавалькаду к отелю и у входа в него чопорно раскланялся: «Я думаю, вам обеим лучше отправиться спать».

Я гордо, не обернувшись, прошествовала в холл, а в номере рвала и метала: «Такой высокомерный и самоуверенный: или как он хочет, или никак! Не дал мне даже поругаться! Я ему не девчонка с питерского медфака! За кого он нас принял?!» И бессильно опустилась на стул, глядя сквозь панорамное окно на ночной Бейрут: «Все эти дни в Сирии я мечтала вернуться, чтобы снова увидеть Имада. А теперь не успела даже дотронуться до его руки…»