Сокровенное

У меня день рождения. Небольшой перерыв между волнами поздравлений. И я хочу поделиться очень ценной для себя историей, которую считаю едва ли не самой важной из всех узнанных за все 34 прожитых года.

Автор - Мура Мур

Мы приезжали к О. каждое лето, нас там, в дачном посёлке на Финском заливе, уже ждали комната и веранда. Но О. ждала нас, не как квартирантов – она любила нас, как своих собственных внуков, и получаемые ей за эту комнатку 30 рублей, казалось, были для неё самой каким-то дополнительным барьером, чтоб не начать считать нас совсем уже своими, чтоб сохранять хоть какую-то видимость официальности, чтоб потом не так уж тосковать.

Мы вместе ходили по окрестным лесам и болотам, и к лодкам на залив, О. шла с нами, а за ней всегда бежала её маленькая мохнатая собачка. О. была кругленькая, с ямочками от постоянных улыбок на сморщенных уже щёчках. Каждый вечер она пела в своей комнате псалмы – она принадлежала к какой-то неофициальной конфессии, вместо церкви О. ходила на «собрания», а ещё у ней в комнате была картинка, изображавшая ангела, ведущего деток через темноту, протягивавшего им светлую ручку. О. называла эту картинку «иконой» и утверждала, что в их «собрании» иконы не разрешены, потому что никто не видел-де Боженьку и его ангелов. «Но, - тут же вздыхала О., – я эту иконочку себе оставила, потому что уж больно всё как есть нарисовано – ангелочек светлый руку свою нам подаёт и во мгле житейской нас ведёт!»

О. сама представлялась мне этим самым ангелочком, подававшим нам руку, когда мы оступались на мокрых тропинках на местных болотцах, или ночью, когда нужно было идти в страшный деревянный туалет сквозь тёмный сад, О. протягивала нам нежную пухлую ручку и вела туда, и караулила с фонарём. Я была уверена, что О. святая, а все святые долго ещё в моём представлении выглядели кем-то вроде О.

В комнате О. стоял большой тёмный шкаф со многими ящичками, и в этом шкафу О. рылась, когда мы не видели – если мы входили в комнату, О. поспешно прикрывала дверцы шкафа. «Что там у тебя, О.? – Любопытствовали мы. – Сокровища?» - «Какие сокровища, исподнее там моё, вот и прячу от вас, зачем вам тряпки мои видеть!» - отзывалась О. Странное слово «исподнее» тоже казалось чем-то загадочным, его, наверное, доставала О. по ночам из-под чего-то и перебирала при свете фонарика , пока мы не видели.

В верхней части шкафчика, со стёклами, была какая-то глубина, что-то там тоже обреталось, маячило, ух, как хотелось залезть и посмотреть. Хорошо видна была фарфоровая балерина с поднятой ногой, она стояла с краю, прямо возле стёкол, и ещё чугунная собачья голова–пресс-папье. Такую же голову мы видели в музее, куда нас водили со школой на экскурсию – там возле такой чёрной собачьей головы было написано «Предмет мещанского быта». Эту голову и давала нам О. изредка поиграть из всех своих исподних сокровищ, а больше ничего нам не перепадало. У собачьей головы открывалась пасть на петельках, ровно полголовы откидывалось назад, и в круглую колбочку в горле собаки можно было чего-нибудь напихать, а потом вытащить, как будто бы собака наелась, а потом блевала.

Фарфоровую балерину нам в руки не давали.

В одно из наших поздних дачных лет, когда нам уже и неинтересно было играть с предметом мещанского быта, а интересней было гулять по посёлку и знакомиться с другими подростками, О. завела себе взамен умершей старой собачки чёрного котейку Мурку. Мурка метался по тихому дому О., как бешеный, вис на ручках шкафов и кладовок, вскочил на тот самый шкаф, испугался чёрной собачьей головы, полез внутрь, в раскрытую дверку, да и разбил балеринку.

О. ничего не сказала, вздохнула, вытащила Мурку за шкирку из шкафа, собрала обломки фарфоровой ноги а потом, поставив покалеченную статуэтку обратно на полку за стекло, достала оттуда же, из-за собаки, из-за безногой балеринки, из-за старых выцветших фотографий, которые нам стали уже видны и так, без залезания на табуретку – вытащила О. какой-то свёрточек в газетке. Не разворачивая, погладила жёлтую бумагу и задумалась.

- Что там у тебя, О.? – спросила я, без надежды, что О. поведает мне свои шкафные, исподние тайны.
- Знаешь, детка, - ответила тут мне О. – Я ненамного старше тебя вот была, когда блокада началась. Вот только школу закончила. Класс наш весь сразу как-то растерялся, кто успел в эвакуацию, кто и на фронт попал. Я в больнице помогала. Всё тяжелей становилось, хлебушка нам каждый день всё меньше давали. Мама моя слегла, а я сильней была, схожу в больницу, потом за пайком, несу маме поесть. И вот, зима уже была, иду я, в руках несу хлеб. И вдруг вижу – навстречу мне мальчик один, которого я уже несколько месяцев не видела. Влюблена я в него в школе была, и страдала по нему очень, а тут и идёт он мне навстречу. Я только хотела ему «здрасте» сказать, как смотрю – не в себе он, на меня не смотрит, а тянет руки к пайку. Я, веришь, деточка, о маме сразу же подумала – если ей кусочек её не донесу, до завтра не доживёт. Он идёт на меня, медленно, глаза чужие, безумные – я рукой вот так-то, не сильно, просто от испуга толкнула его, а он, ласточка моя, упал, как стоял, спиной на сугроб и умер тут же.

О., говоря это, не плакала, а только тише, тише произносила слова, одними губами.
- Если б, - продолжала она, - я почуяла в тот момент, что он вот-вот умрет – отдала бы ему хлеб этот. Не сообразила я, испугалась, сама-то слаба была. Пришла тогда домой с пайкой этой, маму покормила… а свою есть не смогла. И за все дни потом не смогла. Вот так она и лежит у меня тут, в газетке. Всё Господа спрашиваю – убила ли я его, Господи? Или сам он уже последние шаги к смерти шёл. Каждый день это вспоминаю – как он протянул свою руку к этому вот хлебу, а я оттолкнула его.

- Так, деточка, прежде чем человека оттолкнуть, если бы мы могли понять, не его ли последний хлеб в наших руках? – спросила меня О., опустив руки со свёрточком, а я не знала, что ей ответить.