Укол совести.
Как выглядит смертная казнь в современной Америке, рассказывает медсестра, готовящая заключенных к смертельной инъекции, и исповедовавший их тюремный капеллан.
Записала Мария Инхоса. Фотограф Люсинда Девлин.
Кэрен, медсестра
Стаж работы — 26 лет, принимала участие в 14 казнях в тюрьме города Джэксон, штат Джорджия.
КАК ВЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕТЕ В КАМЕРЕ, ГДЕ ПРИВОДЯТ В ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОР?
Там, знаете, очень похоже на операционную, воздух такой — с прохладицей. Обстановка там довольно простая, собственно, кроме специальной койки ничего и нет, только плексигласовое стекло, чтобы можно было наблюдать, а за ним — скамейки, как в церкви. Туда сажают свидетелей, которые смотрят на заключенного на койке.
КАКОВА ВАША РОЛЬ ВО ВРЕМЯ КАЗНИ?
Когда заключенного вводят в камеру и привязывают к койке, заходим мы. Потом все, как в больнице: делаешь с ним то же самое, что и с обычным пациентом. Мы всегда с ними разговаривали и подробно им описывали, что делаем. Сначала надеваем на него жгут, потом обрабатываем спиртом, потом вставляем обычный катетер для внутривенных инфузий, по нему течет обычный физраствор. А потом уходим с объекта.
О ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА ИЩЕТЕ ВЕНУ СМЕРТНИКА?
В этот момент я думаю о том, что мне нужно сделать внутривенное переливание. Обычно мы поддерживаем беседу с заключенными. И они с нами всегда очень милы. Иногда даже говорят что-нибудь вроде: «А это совсем не так больно, как я думал». Так что они как обычные пациенты. Даже если умерщвляешь кого-нибудь, хочешь, чтобы это была как можно более быстрая и как можно менее болезненная процедура, хочешь оказать человеку уважение.
НУ А ПОТОМ, КОГДА ВЫ ВСЕ СДЕЛАЛИ БЫСТРО И БЕЗБОЛЕЗНЕННО?
Мы потом уходим за специальную занавеску. После этого, собственно, все и начинается — читают приговор, запускают свидетелей. Потом делают инъекцию... и все — что твой чиновник, что тюремное начальство, что свидетели, что охранник самый последний — они все очень тихо сидят. Смерть приходит быстро. Если посчитать, от начала инъекции до конца — шесть, семь, самое большее восемь минут. Ну а потом ты вроде как уходишь, и все... Особо даже не думаешь.
А О ЧЕМ ГОВОРИТ МЕДПЕРСОНАЛ ДО И ПОСЛЕ ИНЪЕКЦИИ?
Пока мы ждем, мы вообще-то говорим о чем только можно, обо всем, но только не об этом. Мы стараемся не сосредотачиваться на том, что произойдет. Знаете, мы можем даже обсуждать, кто что съел на ужин, или основную работу, с которой только что ушли, или семьи. Обычные такие разговоры.
НУ А КАК ЖЕ КЛЯТВА ГИППОКРАТА, «НЕ НАВРЕДИТЬ»? ПОЛУЧАЕТСЯ, ВЫ НЕ ЗАБОТИТЕСЬ О СВОИХ ПАЦИЕНТАХ.
Во время казни я отношусь к ним как к людям, которые смертельно больны. Когда их осудили, им вынесли диагноз — смертельная болезнь. Все эти апелляции, которые они подают — это такая химиотерапия, радиация, типа того. И если апелляции не удовлетворили, смертельная болезнь приходит к своему естественному концу. Поэтому я считаю, что, как и любой другой пациент, они хотят достойно дойти до этого конца. А достоинство, как мне кажется, они могут себе обеспечить в том случае, если им помогают специально обученные люди.
ВАМ БЫЛО БЫ ТЯЖЕЛО, ЕСЛИ БЫ ВЫ НЕ ПРОСТО СТАВИЛИ КАТЕТЕР, А НАЖИМАЛИ БЫ КНОПКУ И ОТПРАВЛЯЛИ ИМ В КРОВЬ ЯД?
Я бы не хотела делать сами инъекции.
ПОЧЕМУ?
Это, наверное, довольно странно, потому что, если честно, особой разницы я не вижу... Я не против вставлять в вену иголку, потому что я это умею, я этому училась. Но отвечать за передозировку — этого мне бы не хотелось.
ТО ЕСТЬ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ЭТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ДЛЯ ВАС ВСЕ ЖЕ СУЩЕСТВУЮТ?
Да.
А КАК, В КАКОЙ МОМЕНТ ВЫ ДУМАЕТЕ ОБ ЭТОМ?
Знаете, я верю в смертную казнь, и я верю, что, когда кто-то доходит до инъекции, они ведь, знаете, уже подали все свои апелляции — и их отклонили. Но я думаю, что саму инъекцию должен делать кто-то из тюремной системы.
ПОТОМУ ЧТО ДАТЬ КОМУ БЫ ТО НИ БЫЛО ПЕРЕДОЗИРОВКУ, ЭТО ДЛЯ ВАС ЧТО?
Этого нельзя делать сознательно.
КОГДА КТО-НИБУДЬ ГОВОРИТ ВАМ: КЭРЕН, ТЫ КАК МЕДСТЕСТРА СТАЛА АГЕНТОМ ГОСУДАРСТВА. И ЭТО ГОСУДАРСТВО ИСПОЛЬЗУЕТ ТВОИ НАВЫКИ В СВОИХ ЦЕЛЯХ, ДЛЯ УБИЙСТВА. ЧТО ВЫ НА ЭТО ОТВЕЧАЕТЕ?
Вообще-то я этого не чувствую. И я медсестра не только в тюрьме для смертников. И несмотря на то что, может быть, пару раз в год я работаю на государство и помогаю им приводить в исполнение приговоры, я не чувствую, что это принижает меня как медсестру. И как человека. Просто кто-то ведь должен это делать. Мне кажется, что я фактически призвана это делать, потому что у меня есть все необходимые навыки.
ПОНИМАЮ, ЭТО ТРУДНЫЙ ВОПРОС, НО СЧИТАЕТЕ ЛИ ВЫ СЕБЯ ПАЛАЧОМ?
Нет. Не считаю. Я не знаю никого, кого считала бы палачом. Даже людей, которые нажимают кнопку, я палачами не считаю. Я так себе это представляю, что палач — это государство. А мы просто следуем процедуре.
РАССКАЖИТЕ О КАЗНИ, КОТОРАЯ ДЛЯ ВАС БЫЛА ПО-НАСТОЯЩЕМУ ТЯЖЕЛОЙ.
Был один заключенный, который уже после совершения преступления обратился в христианство и очень много об этом рассказывал. Но когда пришло время его казни и он произносил свое последнее слово, все, о чем он говорил, — это какие замечательные люди работают в тюрьме, как они ему помогали все эти годы и относились к нему как к человеку. А потом сказал, что, хотя он знает, что спасен и попадет на небеса, Бог ждет, что он понесет наказание за свое преступление... и человеческое наказание за убийство, которое он совершил, — смерть. Так что он принимает его по доброй воле. Плакали все, даже все офицеры. Знаете, как-то особо не ждешь, что эти здоровенные ребята заплачут, особенно по заключенному. А тут — у всех глаза на мокром месте. И это было хорошо... потому что он по доброй воле принял наказание... Такое не забывается.
ВАС КОГДА-НИБУДЬ ПРИТЕСНЯЛИ ЗА ТО, ЧТО ВЫ ПРИНИМАЕТЕ УЧАСТИЕ В КАЗНЯХ?
Меня-то можно считать, что и нет, если сравнить с другими людьми, с которыми я работала... Некоторым докторам вообще подкидывали записки в машины, звонили и называли убийцами. Конечно, все сводилось к таким вот запискам, но ведь никогда не знаешь, что у этих людей на уме.
МЫ ГОВОРИЛИ С ПЯТЬЮ ВАШИМИ БЫВШИМИ КОЛЛЕГАМИ, ВРАЧАМИ, КОТОРЫЕ УЧАСТВОВАЛИ В КАЗНЯХ. НИ ОДИН ИЗ НИХ НЕ СОГЛАСИЛСЯ НА ИНТЕРВЬЮ, ДАЖЕ НА УСЛОВИЯХ АНОНИМНОСТИ. ВАС ЭТО УДИВЛЯЕТ?
Не особо, как раз из-за нападок, которым многие из них подвергаются. Я могу понять, почему им страшно, — они боятся потерять свою практику, боятся за свою карьеру. Думаю, больше всего они боятся реакции своих пациентов.
А ЧЕГО БОЯЛИСЬ БЫ ВЫ, ЕСЛИ БЫ НАЗВАЛИ СВОЕ ИМЯ И ПОКАЗАЛИ ЛИЦО?
Что люди, с которыми я сейчас работаю — пациенты, их близкие и все такое, что кто-нибудь из них меня увидит и решит, что я убийца. Мол, «как я могу доверить вам жизнь близкого человека, если вы занимаетесь этим».В районе, где я живу, большинство людей относятся с пониманием, и даже поддерживают. Но людям, которые меня не знают, я предпочитаю ничего не рассказывать.
Кэрролл Пикет, священник-аболиционист
15 лет (в 1982-1997 годах) был капелланом в тюрьме «Стены» в штате Техас, окормлял 95 заключенных-смертников, автор книги «В этих «Стенах», порицающей смертную казнь
ЧТО ЗАСТАВИЛО ВАС СТАТЬ КАПЕЛЛАНОМ КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ?
Я служил в Техасе, в городе Хантсвилл. Однажды мне позвонил руководитель системы местных тюрем — он был прихожанином моей церкви — и попросил год у него поработать. Я согласился, и он определил меня в тюремный блок «Стены». Тогда смертные казни там еще не исполнялись.
КАК ВЫ ОТНОСИЛИСЬ К СМЕРТНОЙ КАЗНИ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ СТАЛИ КАПЕЛЛАНОМ?
Я был типичным техасцем. Я вырос в Южном Техасе, где шериф был королем округа, который не ошибается. Смертная казнь воспринималась как отмщение, и я думал, что так оно и должно быть. Так в наших краях думало большинство. Дикий Запад, можно сказать.
ЧТО ВЫ ПОЧУВСТВОВАЛИ, КОГДА В 1982 ГОДУ УЗНАЛИ, ЧТО В ВАШЕЙ ТЮРЬМЕ БУДЕТ КАЗНЬ?
Мы все были шокированы. Это был первый опыт использования смертельной инъекции, в то время никто в мире еще ни разу этого не пробовал, к тому же никто из нас никогда не видел казни. Мы все ждали этого с очень-очень сильной тревогой.
КАК ВЫ СПРАВЛЯЛИСЬ СО СВОЕЙ ЧАСТЬЮ РАБОТЫ?
Я воспринимал это не как работу, а как служение. В нашем блоке был тюремный госпиталь, и там, на третьем этаже — мы называли его «коридором смерти», — содержались люди, которые умирали от рака, СПИДа и так далее. Я навещал их, был рядом с ними, когда они умирали. Это было моим служением. Когда начались казни, я отнесся к этому как к служению умирающему человеку. Мне было необходимо отстраниться от мысли о том, что смертельная инъекция — это не вполне то же самое, что любая другая смерть.
ОПИШИТЕ ВСЮ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ДЕЙСТВИЙ С ТОГО МОМЕНТА, КОГДА ПРИГОВОРЕННОГО ПРИВОДЯТ В КОМНАТУ ИСПОЛНЕНИЯ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА, И ДО ОКОНЧАТЕЛЬНОГО ЗАВЕРШЕНИЯ ПРОЦЕДУРЫ.
Я вместе с двумя надзирателями ждал в комнате для исполнения смертного приговора. Конвой из команды «коридора смерти» приводил туда заключенного. Они снимали с него наручники и кандалы, а затем наши надзиратели раздевали его и проводили полный обыск (включая обыск всех полостей), чтобы убедиться, что у него нет оружия. Затем его отводили в камеру. После этого приходил начальник тюрьмы и представлялся ему. Потом он представлял меня и советовал заключенному поговорить со мной. Это должно было немного снять напряжение — так заключенный мог иметь дело хоть с одним человеком, который не был одет в серое (цвет формы надзирателей. — Esquire). Сначала я просматривал его бумаги, чтобы выяснить, что он хотел сделать со своими деньгами и телом, а затем переходил к его списку посетителей. Все, что происходило после этого, касалось только нас двоих. Мы старались выполнить все, что хотел осужденный, если это было в пределах разумного. Около шести он принимал душ и ел свою последнюю трапезу. Некоторые ели, а некоторые нет. Есть такая книга — «Тайная вечеря: Знаменитые последние трапезы «коридора смерти», — в которой якобы перечисляется все то, что они там ели, но это не совсем точно. Там описано, что они заказывали, но некоторые из них ели, а некоторые — не могли.
В полночь приходила команда, которая должна была пристегнуть его. После того как мы получали официальное распоряжение, входил начальник тюрьмы, и я говорил: «Пора идти». Они отпирали большую тяжелую железную дверь, и заключенный с надсмотрщиками шли на два или три шага впереди меня в комнату казни. Они пристегивали его девятью ремнями. После этого входил начальник тюрьмы и спрашивал, не жмет ли ему где-нибудь, не болит ли чего. Иногда им не нравилось, что смялась рубашка или брюки, или что-то еще. Тогда надсмотрщики все поправляли, а потом уходили. Затем и начальник тюрьмы выходил, и тогда у нас было немного времени, около минуты, когда мы оставались наедине. Для заключенного это была последняя возможность что-то мне сказать. После этого возвращался начальник, который приводил посетителей (членов семьи. — Esquire).
Когда все входили, раздавался этот громкий, тяжелый звук двери — его я никогда не забуду. Она очень громко хлопала. Начальник тюрьмы спрашивал осужденного, есть ли у него последние слова. Обычно мы заранее репетировали речь. В девяти случаях из десяти я говорил ему, что если его последнее слово будет не слишком длинным, скорее всего, оно будет точно передано. Но корреспондентам тяжело там находиться. Некоторые падали в обморок, некоторым становилось плохо, — а из-за таких вещей процесс не прерывают.
Когда заключенный заканчивал говорить, я подавал сигнал начальнику тюрьмы, или сам заключенный поворачивал голову и закрывал глаза. Начальник тюрьмы снимал очки — это был сигнал, — и люди, находившиеся в комнате, из которой к осужденному были протянуты трубки, пускали тиопентотал натрия. Заключенный засыпал, обычно на это уходило секунд семь-двенадцать. Это настолько сильный препарат, что в большинстве случаев после этого я уже не мог прощупать пульс. Тем не менее после этого они вводили еще два препарата. Это продолжалось около шести минут. После этого входил врач, проводил краткий осмотр и констатировал время смерти. Я оставался с ним до тех пор, пока его тело не забирало похоронное бюро. А потом я говорил с его семьей, если они хотели.
КАКИМИ БЫЛИ САМЫЕ РАСПРОСТРАНЕННЫЕ СТРАХИ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ЖДУТ СВОЕЙ СМЕРТИ?
Чаще всего они боялись, что будет больно. Больно — если это можно так назвать — было только в момент введения иглы. Кроме того, я вынужден был развеивать некоторые заблуждения. Например, они слышали, что в Техасе есть машина, которая иногда не работает; они вычитывали это в какой-то книге. До некоторых доходили слухи о том, что, если семья не забирает тело, его просто выбрасывают в канаву позади тюрьмы.
ЧАСТО ОСУЖДЕННЫЕ ИСПОВЕДОВАЛИСЬ В СВОИХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ?
Довольно часто. Одна из процедур, которую мы разработали, заключалась в том, что в 10 часов я объяснял им всю процедуру. Я рассказывал, как их пристегнут, что будут делать при этом надсмотрщики, как будут введены иглы. Обычно у них было много вопросов. Поскольку с пяти часов к ним не допускали посетителей, я был единственным человеком, с которым они могли поговорить. Поэтому с десяти до полуночи они по-настоящему раскрывались. Они говорили практически обо всем.
ПРОИСХОДИЛО ЛИ КОГДА-НИБУДЬ В КОМНАТЕ ДЛЯ ИСПОЛНЕНИЯ СМЕРТНЫХ ПРИГОВОРОВ ЧТО-ТО ТАКОЕ, ЧТО ПО-НАСТОЯЩЕМУ БЫ ВАС ПОРАЗИЛО?
Один парень захотел петь. Это многих удивило, особенно надсмотрщиков и начальника тюрьмы. Он готовился к смерти, но его вера была достаточно сильна, чтобы ему хотелось только петь. Он спел 15 песен, пел почти до полуночи.
ЧТО ВЫ ЛИЧНО ЧУВСТВОВАЛИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ЭТИМ ЛЮДЯМ?
Многие не могут этого понять, но с некоторыми из заключенных мы стали настоящими друзьями — настолько, насколько можно стать друзьями за один день. Я никогда не видел никого из них до того момента, как они приходили к нам в блок. И я никогда не читал их дела. Я узнавал, что они совершили, только если они сами мне об этом рассказывали.
ВАМ СЕЙЧАС ТЯЖЕЛО ОБ ЭТОМ ГОВОРИТЬ?
Да, тяжело, потому что я вспомнил каждого из них. Большинство заключенных задавало мне один вопрос: «Как штат Техас может убивать людей за то, что те убивают людей, и при этом говорить, что убивать людей плохо?» Они постоянно об этом спрашивали, снова и снова, один за другим, и я думаю, что это правильный вопрос.
КАК ИЗМЕНИЛАСЬ ПРОЦЕДУРА ПРИВЕДЕНИЯ В ИСПОЛНЕНИЕ СМЕРТНОЙ КАЗНИ ЗА ТО ВРЕМЯ, ЧТО ВЫ СЛУЖИЛИ В ТЮРЬМЕ?
Когда мы начинали, мы не знали, что и как делать. Первые несколько раз мы пристегивали их в 11 часов вечера, чтобы в полночь они точно были готовы. Один из них, Джей Ди Отри, был пристегнут сразу после одиннадцати, и он лежал там практически до полуночи. Он провел почти час привязанным в комнате для исполнения смертных приговоров. Это было очень жестокое наказание. Мне это не понравилось, потому что все это время мы провели с ним там вдвоем.
КАКАЯ КАЗНЬ, В КОТОРОЙ ВЫ ПРИНИМАЛИ УЧАСТИЕ, БЫЛА САМОЙ ТЯЖЕЛОЙ?
Первая была очень тяжелой, потому что я впервые видел, как умирает здоровый молодой человек. Но, наверное, самым тяжелым был молодой мальчик, Карлос де Луна, у которого не было отца, и к концу дня он установил со мной отцовско-сыновние отношения и стал задавать мне вопросы, которые обычно сыновья задают отцам. Я сказал ему, что первый укол усыпит его, и что, скорее всего, это займет от семи до двенадцати секунд. Он, как и все они, хотел только, чтобы это произошло как можно быстрее. Я помню, что в тот раз медикамент действовал дольше. Он открыл глаза и посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Что происходит?» Это заняло больше времени, чем я ему обещал. Эти большие карие глаза — я до сих пор их вижу, спустя 15 лет.
СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ В СРЕДНЕМ ВАМ ТРЕБОВАЛОСЬ, ЧТОБЫ ПРИЙТИ В СЕБЯ ПОСЛЕ КАЖДОЙ КАЗНИ?
Не думаю, чтобы я оправился хоть от одной из них. Но я всегда должен был снова быть на работе на следующее утро в восемь часов. Однажды ночью у нас казнили двух человек подряд, одного за другим, и я не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправиться от этого.
ИСКАЛИ ЛИ СОТРУДНИКИ ТЮРЬМЫ БЕСЕДЫ С ВАМИ?
У нас бывали групповые беседы. Некоторые надсмотрщики уходили с работы, а некоторые просили перевести их. В этот процесс вовлечено много людей, которые страдают из-за этого. Жертва не одна, их гораздо больше. Не то чтобы я не обращал внимания на тех, которых убивали, но жертв было намного больше — в том числе я, начальник тюрьмы, другие участники, и кроме того, члены семьи осужденного. Чем дольше я служил, тем отчетливее сознавал, что мы просто создаем все больше и больше жертв.
КАК ВЫ ПРОДЕЛАЛИ ПУТЬ ОТ ОТСУТСТВИЯ СОБСТВЕННОГО ОТНОШЕНИЯ К СМЕРТНОЙ КАЗНИ К ОСОЗНАННОМУ ПРОТИВОСТОЯНИЮ ЕЙ?
У меня есть чувство, что Бог хотел, чтобы я продолжал работать с этими людьми. Если бы мои чувства проявились раньше, чем я ушел оттуда... невозможно работать в тюрьме, не будучи на людях ее сторонником. Там было несколько надсмотрщиков, которые стали противниками смертной казни, и их попросили уйти или перейти в другое место. Я чувствовал, что, пока я остаюсь там, я должен думать только о том, чтобы сделать абсолютно все, что в моих силах, чтобы служить тому человеку, который должен умереть.
КАКОВЫ БЫЛИ ВАШИ ОЩУЩЕНИЯ, КОГДА ВЫ НАКОНЕЦ СМОГЛИ ВЫСТУПИТЬ ПРОТИВ СМЕРТНОЙ КАЗНИ?
Моя пресвитерия (церковный руководящий орган. — Esquire) всегда поддерживала мою службу, несмотря на то что церковь выступает против смертного наказания. В тот день, когда я ушел оттуда, я смог сказать: «Я с вами, ребята. Я против этого, и теперь я сделаю все, что смогу». Кроме того, теперь мне стало намного проще с людьми, которые не принимали смертной казни и были при этом моими друзьями и моей семьей, хоть они никогда и не говорили мне, что им не нравится то, что я делаю.
ЧТО СЕГОДНЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО БЕСПОКОИТ ВАС В СМЕРТНОЙ КАЗНИ?
Ее бессмысленность. Это месть. Сейчас мы видим, как благодаря ДНК-анализу людей освобождают из Коридора смерти; выясняется, что, по меньшей мере, сто человек из тех, кто там находятся, невиновны. Смертная казнь — это болезнь нашего общества, это жестокое и странное наказание. Говоря в терминах юриспруденции, мы совершаем предумышленное убийство.
ЧТО ВЫ ГОВОРИТЕ ЗАЩИТНИКАМ СМЕРТНОЙ КАЗНИ?
Что таким образом мы создаем больше жертв, чем решаем проблем. И мы отнимаем то, что невозможно вернуть.
УЧИТЫВАЯ ВСЕ ТО, ЧТО ВАМ СЕГОДНЯ ИЗВЕСТНО, СЧИТАЕТЕ ЛИ ВЫ, ЧТО КОГДА-НИБУДЬ БЫЛО ВРЕМЯ, КОГДА СМЕРТНАЯ КАЗНЬ ЯВЛЯЛАСЬ ЦЕЛЕСООБРАЗНЫМ СПОСОБОМ ВЕРШИТЬ ПРАВОСУДИЕ?
Я не думаю, что когда-нибудь она помогала обществу или приносила ему облегчение. По моему мнению, и по мнению осужденных, жизнь в тюрьме без надежды на освобождение является намного более тяжелым наказанием. Однажды меня случайно заперли в камере размером 5 на 9. Поверьте, это не очень весело. Большинство этих людей жизнь в тюрьме страшит больше, чем возможность смертной казни.
Джим Брэззил, священник
Преемник Пикетта на посту капеллана тюрьмы «Стены», окормлял 54 заключенных-смертника.
КАК ВЫ ВОСПРИНЯЛИ НОВУЮ РАБОТУ, КОГДА ПРИШЛИ СЮДА?
Я был пастором всю свою жизнь, проповедую с 28 лет. Быть капелланом — очень благодарная работа. Хотя и очень тяжелая работа. Прекрасное чувство — быть здесь каждый день, не только в дни казни, это ведь лишь малая часть того, что мы делаем, а именно каждый день работать с заключенными, с офицерами охраны.
А В ЧЕМ ВЫ ВИДИТЕ СВОЮ РАБОТУ, КОГДА ДЕЛО ДОХОДИТ ДО САМОЙ КАЗНИ?
Тогда самое главное для меня — быть рядом с заключенным. Когда я иду к нему в камеру, я оставляю снаружи все свои личные убеждения. Я иду туда Бога ради и во имя Иисуса. И для меня не важно, хочет ли заключенный причаститься этого или нет. Я иду туда в надежде, что смогу быть ему полезен. Если он хочет сидеть и весь день говорить о футболе — мы просто сидим и говорим о футболе. Если хочет рассказывать анекдоты — мы рассказываем анекдоты. Если он хочет петь — мы поем. Если он хочет послушать радио — мы слушаем радио. Все что угодно, если это хоть как-то поможет ему подготовиться к смерти. Вот чем мы занимаемся.
ПОМОГАЕТЕ ЕМУ НАЙТИ УТЕШЕНИЕ?
Утешение, мир, успокоение для его близких. Многие заключенные писали письма своим семьям, звонили им, чтобы попрощаться. А еще — чтобы привести свою жизнь в порядок и знать, что они уходят, не оставив ничего незавершенным.
КАК ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К ЗАКЛЮЧЕННЫМ?
Исключительно как пастырь. Я забываю обо всех своих политических убеждениях, вообще о любых убеждениях. Я смотрю на них как на людей, которые умирают. И мне безразлично их прошлое. По крайней мере, я изо всех сил стараюсь не вспоминать об их преступлениях. Просто прихожу к ним и всеми силами наставляю на путь мира и единения с Господом.
Я ИМЕЮ В ВИДУ ЛИЧНЫЕ ЧУВСТВА. ОНИ ВАМ НРАВЯТСЯ?
Это зависит от личности. Но вообще-то — да, когда ты приходишь к людям, которые, как бы так сказать... Представьте себе камеру смертника. Все пути назад уже отрезаны. Все апелляции поданы, суды прошли, и у него уже нет никакой надежды выйти из этой камеры. Ты знаешь, что всего через несколько часов он умрет. И тогда все преграды рушатся. Есть только этот вот человек, только ты и он, и вы можете говорить без всякой боязни, ты можешь дать ему шанс просто побыть собой. Когда есть возможность обрушить все преграды, связь между людьми появляется очень быстро. И они становятся очень большой и важной частью меня самого.
ЭТО ТЯЖЕЛО?
Очень. Очень тяжело. Мне нужно не меньше трех дней, чтобы подготовиться к казни. Психологически, эмоционально, духовно. А потом нужно еще три дня, чтобы прийти в себя. Иногда даже дольше. Наверное, то же самое чувствует любой священник, который постоянно имеет дело с жизнью и смертью.
ВАМ НЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ЕСТЬ НЕКОТОРОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ ИЛИ СКОРЕЕ ПАРАДОКС ВО ВСЕЙ СИСТЕМЕ ИСПОЛНЕНИЯ НАКАЗАНИЙ: ЧЕЛОВЕКА ПРИВОДЯТ В КАМЕРУ СМЕРТНИКА, УДОБНУЮ КОМНАТУ С КОНДИЦИОНЕРОМ; ЕМУ РАЗРЕШАЮТ ПРИНЯТЬ ДУШ; ЕГО КОРМЯТ — ЛЮБОЙ ЕДОЙ, КАКУЮ ОН НИ ПОЖЕЛАЕТ; РАЗРЕШАЮТ ПОЗВОНИТЬ И ВООБЩЕ ОЧЕНЬ ХОРОШО С НИМ ОБРАЩАЮТСЯ. В ВАШЕМ СЛУЧАЕ — ПОМОГАЮТ ЕМУ НАЙТИ УТЕШЕНИЕ. А ПОТОМ УБИВАЮТ.
Ну, я его не убиваю, это раз. Я просто нахожусь рядом с ним, когда он умирает. Я его священник. Я его духовный советчик. А что касается смешанных чувств — конечно, они есть. Но знаете, я раньше работал с бригадами «скорой помощи». Приезжаешь на аварию, забираешься в развороченную машину, а там умирает человек, у которого раздавлена грудь или сломана шея. И вот, ты сидишь рядом с ним и держишь его, пока он не умрет или не истечет кровью. А потом едешь в больницу и садишься на кровать рядом с молодой матерью, у которой двое детей, а она умирает от лейкемии или рака легких, и держишь за руку ее, пока она не умрет. Или идешь в хоспис, где лежит человек, который уже очень давно смертельно болен, а ты изо всех сил стараешься хоть как-то облегчить его последние дни, последние часы. В тюрьме — то же самое. Я отношусь к этим людям точно так же, как к любому человеку на воле. Просто убираю из головы всю политику, и остается только пастырское служение.
НО ВСЕ ЖЕ ЕСТЬ РАЗНИЦА МЕЖДУ ТЕМИ, КТО УМИРАЕТ ОТ БОЛЕЗНИ ИЛИ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ, И ТЕМИ, КОГО НАМЕРЕННО УМЕРЩВЛЯЮТ.
Когда доходит до смерти, все видят ее одинаково. По большому счету, эти люди были смертельно больны долгие годы, они сидели в камерах смертников по 12, 14, 18, 20 лет. И чувства у них примерно те же, что и у смертельно больных людей, которые вот-вот умрут.
ЧТО ОБЫЧНО ПРОИСХОДИТ С ПРИГОВОРЕННЫМИ К СМЕРТНОЙ КАЗНИ В ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ ИХ ЖИЗНИ?
Ну, на этот вопрос можно отвечать бесконечно. Возьмем, например, человека, которого все годы, что он сидит в камере смертников, по-настоящему поддерживают его близкие. Не скажу, что это происходит очень уж часто, но иногда все-таки случается. Так вот, есть люди доброй воли, которые на свободе борются за него, посылают ему деньги, пытаются защитить его в суде. Все эти годы он настаивает на своей невиновности — просто потому, что его близкие смотрят на него и говорят: «Старик, ты такой замечательный человек, мы все за тебя, мы знаем, что ты невиновен, и мы хотим быть здесь, с тобой». И он проходит все эти бесконечные апелляции, зная, что они рядом. Он не говорит ни о чем и ни с кем здесь, в тюрьме, потому что знает — они рядом. Всякий раз, когда появляется хоть малейший намек на смерть, он его тут же отсекает: «Я не буду с вами об этом говорить. Я не хочу с вами ничего обсуждать. Я невиновен, и не намерен обсуждать все это». А потом приходит день, когда последняя апелляция подана и отклонена, и он понимает, что вот-вот умрет. И все надежды, вся эта тщательно выстроенная система рушится. Он внезапно осознает, что он зашел в комнату, из которой уже не выйдет. И тогда он уже всерьез обращается к тебе, так, знаете: «Капеллан, здесь только мы вдвоем. Ну да, я виновен. Я не могу сказать об этом своим близким, потому что они все это время были рядом со мной, и я не хочу причинять им боль. Довольно с них и того, что они увидят, как я умираю». Это — катарсис. В такие моменты они по-настоящему раскрываются, им уже все равно, пусть все рушится и падает туда, куда упадет. И в этом и есть самая значимая часть моей работы — когда человек может выпустить из себя все и стать самим собой, наладить духовную связь, почувствовать умиротворение, прощение и раскаяние.
ПОСЛЕ ТАКИХ ИСПОВЕДЕЙ ОНИ РАССЛАБЛЯЮТСЯ, УСПОКАИВАЮТСЯ?
Да, и очень сильно. Иногда, когда я вхожу в камеру, они приседают, или отжимаются, или делают что-то еще, чтобы снять стресс. Но после того, как они получают шанс разрушить эти свои стены, они приходят в состояние полной расслабленности, полного покоя. Некоторые из них входили в камеру и говорили: «Знаете, я, конечно, все понимаю, не поймите меня неправильно, но вам никогда не удастся затащить меня на эту кушетку и привязать этими ремнями». Я был в камере с 54 людьми. И ни одного из них не пришлось вести туда силой. Все шли сами, исполненные достоинства, исполненные спокойствия, и сами запрыгивали на эту кушетку.
СЛЕЗ ТАМ ЛЬЕТСЯ НЕ СЛИШКОМ МНОГО?
Там пролилось много слез. Но не на людях. Много слез проливается в самой камере. Почти не было случая, чтобы заключенный не плакал. Знаете, нас всю жизнь учат: «Парни не плачут». Но когда ты приходишь туда, в камеру, можно дать волю чувствам. Ведь там только я и этот человек. Вроде как тайна исповеди, и приходят слезы. Они плачут по своим семьям, по своей мучительной жизни, это слезы сожаления, слезы искреннего раскаяния.
У ВАС ЛИЧНО ЕСТЬ ПОЗИЦИЯ ПО СМЕРТНОЙ КАЗНИ?
Нет, у меня лично ее нет.
ТО ЕСТЬ ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К НЕЙ НЕЙТРАЛЬНО?
Я предпочитаю вообще не касаться политического аспекта, просто потому, что я чувствую, что могу помочь этим людям пройти через все это, и такова моя цель. Моя позиция заключается в том, что я — священник.
МОЖНО ЛИ СКАЗАТЬ, ЧТО ОДНИ КАЗНИ ДЛЯ ВАС ТЯЖЕЛЕЕ, ЧЕМ ДРУГИЕ?
Думаю, да. Легких казней не существует. Но все-таки нельзя вовсе отрешиться от каких-то конкретных обстоятельств. Вообще-то, чисто гипотетически, когда имеешь дело с человеком, у которого маленькие дети, или дети-подростки, или просто молодые дети, которых он ни разу не держал на руках, с которыми он никогда не гулял за руку, которые никогда не сидели у него на коленях, к которым он никогда не мог прикоснуться... Наверное, это и есть для меня самые тяжелые казни. Видеть боль ребенка, его злобу, его страх — то же самое, что общаться с самим заключенным.
НЕКОТОРЫЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ-СМЕРТНИКИ, И НЕ ТОЛЬКО ОНИ, ГОВОРЯТ, ЧТО ВИДЯТ СХОДСТВО МЕЖДУ КУШЕТКОЙ, НА КОТОРОЙ ОНИ УМИРАЮТ, И КРЕСТОМ. А ВЫ ЕГО ВИДИТЕ?
Нет. Смертная казнь для меня не явление религии. Смерть человека — да, а сам процесс — нет, это уже политика. А от политики я стараюсь держаться как можно дальше.
ВАМ САМОМУ НУЖНА ПОМОЩЬ ПОСЛЕ ВСЕГО ЭТОГО?
Да, мне нужно кому-нибудь выплакаться. И я плачу. Я выражаю себя. Моя семья меня очень сильно поддерживает, и многие другие люди тоже. С ними я чувствую себя спокойно. Я возвращаюсь домой и говорю, пишу, плачу, молюсь. Думаю, любой, кто фактически ежедневно имеет дело со смертью, понимает, что она никогда не превращается в рутину. Она становится частью тебя, и горе любого, кто с ней соприкасается, становится твоим горем.
А ДРУГИЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ПРИНИМАЮТ УЧАСТИЕ В СМЕРТНОЙ КАЗНИ — НАДЗИРАТЕЛИ, ВРАЧИ, — ОБРАЩАЮТСЯ К ВАМ ЗА ПОМОЩЬЮ?
Да, мы с ними часто говорим. Знаете, мне кажется, у многих складывается абсолютно неверное представление о людях, которые здесь работают. Это очень профессиональные люди. И очень чуткие люди. С ними мы говорим, плачем, смеемся, делаем все, что им необходимо. Потому что напряжение, горе здесь общие. Я знаю очень многих надзирателей, которые плакали из-за того, что им пришлось пройти.