Чулпан Хаматова: Можно ли говорить, что занимаешься благотворительностью?
«Благотворительность должна быть тайной, о том, что ей занимаешься, нельзя говорить вслух», — такое можно услышать и от обывателей, и от публичных персон. Почему у нас нередко боятся говорить о благотворительности? Так же, как боятся вслух произносить названия онкологических заболеваний, боятся идти к врачу на профилактический осмотр? Размышляет актриса Чулпан Хаматова, соучредитель фонда «Подари жизнь».
Мнение, что нельзя говорить о том, что занимаешься , исходит из представлений о скромности, из того, что нельзя выпячивать свои добродетели, а нужно быть сдержанным и скромным. Но дальше стоит вопрос: что такое добродетель, насколько она связана с понятием нормы. Если мы говорим о том, что помогать другому — это не норма, а нечто необычное, возвышенно хорошее, то, конечно, об этом нужно молчать.
Но мы считаем, что благотворительность — это норма, а нормой никто никогда не хвастается, поскольку какой смысл хвастаться чем-то будничным? О будничном просто спокойно говорят. Поэтому сказать, что ты кому-то помог — это не хвастовство, а просто констатация факта, чтобы у кого-то другого тоже появилось желание помочь и чтобы он знал, что эта помощь дойдет до нуждающихся.
Но как только начинаются разговоры про то, что множество людей, занимающихся благотворительностью, пиарится на горе других людей и пытается получить себе какие-то дополнительные очки, начинается перекос в восприятии благотворительности. Особенно, когда так говорят талантливые и влиятельные люди — и те, кто в них верит, начинают мыслить так же. Благотворительность для них становится еще более избранной, уникальной. Так мы никогда не придем к тому, что благотворительность — это будничность, неотъемлемая часть жизни.
В западном мире с раннего детского возраста людей приучают к благотворительности, так же, как приучают чистить зубы и говорить «спасибо». Западные люди иногда даже не замечают, что они помогают: в магазине ты покупаешь игрушку, часть денег пойдет на помощь кому-то; в другом магазине ты купишь носки, и снова перечислишь, не вдаваясь в подробности, средства для какого-либо фонда; потом твоя компания, в которой ты работаешь, переведет на благотворительность те деньги, которые должны были потратиться на дарение тебе какого-нибудь очередного ненужного календарика на праздник. Скорее, люди, которые не занимаются благотворительностью, выпадают из общественного контекста, они уникальны, они единичны…
У нас же ситуация другая, и она не изменится, пока будет сохраняться ощущение какой-то ненормальности благотворительности, неважно, ненормальность эта со знаком минус или плюс, пока будут вестись разговоры, что нельзя об этом сообщать, что это — выпячивание каких-то своих добрых качеств, что это нескромно…
Благотворительность была бы не нужна, если бы мы жили в неком идеальном мире, где все без исключения друг другу помогают, где деньги сами собираются, где вся помощь организовывается сама по себе. Тогда все прекрасно, и не надо, конечно, ни о чем кричать, бить в набат. Но мы живем в другом мире, и ничего само собой организовываться не будет.
В сегодняшней ситуации благотворительность должна быть громкой. Чем больше людей найдут в себе силы сказать: «Да, помог, ну и что? Что тут такого? Всего лишь помог», — тем больше шанс, что благотворительность станет самым обычным делом, и можно будет помочь большему количеству людей.
А дальше следующий человек, который скажет: «Да, и я помог». И на 55-м человеке уже эта тема спадет сама по себе, потому что помогают многие, большинство помогает, и нечего это прятать, и нечего скромничать, потому что нет причины для скромности, как нет причины для хвастовства, для самовыпячивания.
Во всем мире очень ценится такое понятие, как репутация. Если будет у компании репутация, что она всем помогает, ведет какой-то социально-активный образ жизни, а следующая компания тоже всем помогает, и другая компания тоже, то никому в голову не придет их как-то выделить из ряда других.
Воспитание благотворительности
Как я уже сказала, к благотворительности на Западе приучают с детства. В Америке, например, в детском саду «обучение» происходит в виде игры, с помощью, в том числе, специальных брошюрок. В этой брошюрке нарисована маленькая раковая клетка в виде какого-то злобного существа. И дальше в этой детской книжке рассказывается, как этот злобное существо, рак начинает обманывать здоровые клетки. А здоровые клетки нарисованы как солдаты со щитами, все добрые, хорошие. Вредитель обманом проникает в тыл к здоровым клеткам и начинает там хулиганить, а дальше говорится, что нужно сделать для того, чтобы выгнать его обратно.
Речь о маленькой книжке с яркими рисунками, и у ребенка формируется абсолютно нормальное понимание, что в жизни бывает всякое: ты можешь порезать палец, а может произойти такое. И перед болезнью уже не возникает нашего российского ужаса, ощущения, что это — конец жизни.
Дальше уже другие, более подробные истории (не только об онкологических, но и о других заболеваниях) изучаются в школе, начиная с младших классов, потом средняя школа, потом старшая школа, где тоже уже более подробно рассказывается, что это такое за болезнь, как она выявляется, почему надо любить людей, которые этим страдают, почему нужно проводить всевозможные благотворительные ярмарки. Раз в два месяца дети сами организовывают всевозможные ярмарки, после которых перечисляют вырученные деньги в благотворительные фонды (в какие — дети решают сами). Это становится частью школьной программы. Частью обыденной жизни.
Я не могу себе представить, что прихожу в любую российскую школу нашего города и рассказываю детям, что такое рак. Меня родители заклюют, что посмела детей познакомить со «страшной темой».
Посмотрите, в нашем обществе наблюдается четкая взаимосвязь — табу на разговоры о болезнях, табу на разговоры о благотворительности.
И мы живем так, будто у нас нет ни смерти, ни болезни. Но — такая болезнь, которую на сегодняшний день ничем невозможно объяснить. Ты можешь вести здоровый образ жизни, тебе может быть три года, ты не куришь, не пьешь, у тебя не курящие, не пьющие родители, но болезнь все равно настигает. И о болезни, и о том, как с ней бороться, надо знать.
Но у нас — табу в детсадовском возрасте, табу в школьном возрасте, табу во взрослом возрасте. Из-за табу женщины не хотят идти проверяться на наличие рака груди. И вместо того, чтобы пресекать болезнь на ранних стадиях, граждане нашей страны часто всё доводят до самых последних вариантов, когда уже ничем помочь нельзя.
Получается уровень Средневековья, какое-то мистическое отношение к слову «рак». Люди думают, что его не только нельзя услышать, его даже нельзя прочитать, потому что как только ты его прочитаешь, сразу заболеешь.
Понятно, что на сегодняшний день рак и — это самые страшные неизученные болезни. Но все равно, если относиться к этому по-другому, бороться с ними гораздо легче…
Если бы люди понимали, что современная медицина дошла уже до такого уровня, что на ранних стадиях онкологическое заболевания лечатся, и что бояться надо не болезни, а собственного страха перед этой болезнью, то ситуация была бы совсем другой.
Поэтому у американцев это не табу, это такая же практически бытовая проблема, которая случается со многими из их окружения — и в России тоже. Только у нас никто не скажет, что у него рак, потому что на него начнут косо смотреть, а там это нормально. Кто-то ломает ногу, кто-то заболевает раком — это все ситуации, из которых надо выходить.
Итак, американцы воспитали детей в детском саду, объяснили, что это за болезнь, почему надо помогать, объяснили в школе. А дальше они получают людей, которые начинают сами зарабатывать деньги, и которым уже ничего не надо ничего объяснять — они знают, что надо помогать другим. Например, фонд Альзак, с которым мы сотрудничаем, собирает 2 миллиона долларов в день, средний взнос — 21 доллар. Потому что есть семьи, которые ежемесячно отправляют в этот фонд, допустим, 30 долларов — каждый месяц, как часы. Не раз в жизни они помогли, а каждый месяц, потому что только такая помощь может быть эффективной.
У них есть понимание того, то государство — это не только исполнительная и законодательная власть, а еще и сами люди. Это, конечно, меня очень потрясло, когда я познакомилась с американским опытом.
Мы спросили: «Что вы делаете с одинокими мамами, которым приходится уйти с работы и сесть на больничный вместе со своим ребенком надолго? Иногда бывают ситуации (в нашем фонде, например), что у мамы нечего есть. У нее нет денег даже, для того чтобы купить еду, не говоря уже об одежде, билетах, и так далее». На это они сделали круглые глаза и сказали: «Мы не поняли, повторите вопрос».
Мы повторили еще раз, на что они спросили: «А как же social community — гражданское сообщество? Ведь у этой мамы есть родственники, соседи по дому, соседи по улице, соседи по городу». То есть подобными вещами американский фонд не занимается, он только лечит. Социальную помощь, социальное обеспечение берут на себя соседи, и это у них в порядке вещей. Нам сказали, что у них не было ни разу случая, когда бы родителям никто не прислал помощь из дома, в котором они жили, с улицы — причем из любого штата Америки.
Получается, у людей высокий уровень ответственности — за другого, за соседа. И за себя, конечно. Ты же никогда не знаешь, что с тобой случится завтра, и в какой ситуации ты окажешься.