«Христианство — это нравственность с бифштексом». Л. Н. Толстой
Мое питание состоит главным образом из горячей овсяной каши, которую я ем два раза в день с пшеничным хлебом. Кроме того, за обедом я ем щи или картофельный суп, гречневую кашу или картофель вареный или жареный на подсолнечном или горчичном масле и компот из чернослива и яблок. Здоровье мое не только не пострадало, но и значительно улучшилось с тех пор. Я отказался от молока, масла, яиц, сахара, чая и кофе». Он отказался еще и от рыбы, о чем сообщал корреспондентам. На недоуменные уговоры близких прекратить эту свою практику, так как вегетарианство может якобы неблагоприятно отразиться на его здоровье, Толстой отвечает, подчеркивая этические и духовные причины своего поведения: «Для человека, живущего для души, разрушение тела есть только освобождение». Он объясняет людям, что их тела также разрушаются, но для них страдание гораздо сильнее, ибо они «чтят себя телом, а не вечной душой». Тем не менее, доктор, который наблюдает за здоровьем писателя несколько лет подряд, отмечает значительное улучшение его и рекомендует Льву Николаевичу продолжать практиковать вегетарианство.
В ведической литературе Толстой находит подтверждение своим идеям. Этический кодекс индусов, согласно которому запрещались убийства (в том числе, животных), утверждалась любовь к ближнему, непротивление злу насилием, отрешенность от внешнего мира и необходимость познания собственной души, оказался созвучным Толстому. «Я понял, — восклицает он, — в чем мое благо, и больше уже не могу делать то, что лишает меня блага!» «Во всех нравственных учениях устанавливается та лестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит от земли до неба и на которую восхождение не может происходить иначе как с низшей ступени».
Однажды Лев Николаевич проезжал через деревню на телеге с грубым мужиком -пьяницей. В то время как раз резали поросенка, и тот визжал похожим на человеческий криком. Уже, будучи подрезанным, он вырвался и, визжа, весь в крови, носился по улице. И этот мужик, грубый извозчик в сердцах воскликнул: «Неужели нет больше Бога!?» Это совершенно инстинктивное восклицание, — отмечает Толстой, — ясно показывает, что сильное отвращение ко всякому убийству заложено в груди человека, и что мы подавляем это естественное чувство потому только, что рассудок не хочет мириться с состраданием, точно так же, как мы заглушаем или убиваем голос совести, когда холодный расчет этого требует».
«Где счастье, — спрашивает Толстой, — которое способен испытывать человек от общения с природой, с Богом? В жизни современных людей нет места этому счастью. Мы лишены не только свежего воздуха, лесов, лугов и полей, мы стали рабами семьи, обязанностей, чувств, мы стали рабами своего тела. Люди похожи на заключенных, они не выносят солнца, днем задергивают шторы, подстилают под ноги теплые ковры. Сидят при искусственном свете, портят желудки изысканной едой и напитками, вдыхают густой табачный дым и слушают искусственную музыку». «Что за счастье, — спрашивает Толстой, — счастье и здоровье заключенных в тюрьму?» Этика Толстого неразрывно связана с верой. Но истинная вера, по мнению самого писателя, связана с отказом от чувственных наслаждений. Отсюда, — отмечает Толстой, — ненависть людей к такой вере и привязанность к обычной, гибкой вере, которой иногда становится сегодня христианство. «Христианство — это нравственность с бифштексом», — утверждает писатель, и оказывается отлученным от церкви...
«Истинное благо человека — не в утонченности культуры, искусственно взвинчиваемой все выше. Что пользы для души в современной технике, в науке, в искусстве, в религии, если нет веры в Бога, если мы теряем себя самих?»
Мы все живем так, как будто уже достигли бессмертия. С удивительной легкостью лишаем жизни других живых существ, от которых, по сути, мало чем отличаемся, и грезим о собственном бессмертии. Это, по меньшей мере, нелогично. Бог — отец, а мы все, обитатели этой планеты, — его дети. Таков духовный смысл вегетарианства Толстого.
В ведической литературе Толстой находит подтверждение своим идеям. Этический кодекс индусов, согласно которому запрещались убийства (в том числе, животных), утверждалась любовь к ближнему, непротивление злу насилием, отрешенность от внешнего мира и необходимость познания собственной души, оказался созвучным Толстому. «Я понял, — восклицает он, — в чем мое благо, и больше уже не могу делать то, что лишает меня блага!» «Во всех нравственных учениях устанавливается та лестница, которая, как говорит китайская мудрость, стоит от земли до неба и на которую восхождение не может происходить иначе как с низшей ступени».
Однажды Лев Николаевич проезжал через деревню на телеге с грубым мужиком -пьяницей. В то время как раз резали поросенка, и тот визжал похожим на человеческий криком. Уже, будучи подрезанным, он вырвался и, визжа, весь в крови, носился по улице. И этот мужик, грубый извозчик в сердцах воскликнул: «Неужели нет больше Бога!?» Это совершенно инстинктивное восклицание, — отмечает Толстой, — ясно показывает, что сильное отвращение ко всякому убийству заложено в груди человека, и что мы подавляем это естественное чувство потому только, что рассудок не хочет мириться с состраданием, точно так же, как мы заглушаем или убиваем голос совести, когда холодный расчет этого требует».
«Где счастье, — спрашивает Толстой, — которое способен испытывать человек от общения с природой, с Богом? В жизни современных людей нет места этому счастью. Мы лишены не только свежего воздуха, лесов, лугов и полей, мы стали рабами семьи, обязанностей, чувств, мы стали рабами своего тела. Люди похожи на заключенных, они не выносят солнца, днем задергивают шторы, подстилают под ноги теплые ковры. Сидят при искусственном свете, портят желудки изысканной едой и напитками, вдыхают густой табачный дым и слушают искусственную музыку». «Что за счастье, — спрашивает Толстой, — счастье и здоровье заключенных в тюрьму?» Этика Толстого неразрывно связана с верой. Но истинная вера, по мнению самого писателя, связана с отказом от чувственных наслаждений. Отсюда, — отмечает Толстой, — ненависть людей к такой вере и привязанность к обычной, гибкой вере, которой иногда становится сегодня христианство. «Христианство — это нравственность с бифштексом», — утверждает писатель, и оказывается отлученным от церкви...
«Истинное благо человека — не в утонченности культуры, искусственно взвинчиваемой все выше. Что пользы для души в современной технике, в науке, в искусстве, в религии, если нет веры в Бога, если мы теряем себя самих?»
Мы все живем так, как будто уже достигли бессмертия. С удивительной легкостью лишаем жизни других живых существ, от которых, по сути, мало чем отличаемся, и грезим о собственном бессмертии. Это, по меньшей мере, нелогично. Бог — отец, а мы все, обитатели этой планеты, — его дети. Таков духовный смысл вегетарианства Толстого.