Юрий Магалиф. Судьба сказочника. 2
От трех до пяти
...С конца сорок первого и всю зиму сорок второго года заключенные Центрального лагпункта сооружали аэродром для завода имени Чкалова.
…Мы делали планировку,
Возили в тачках бетон,
А ветры, как псы, срывались
Со всех четырех сторон!..
Это стихотворение я написал спустя тридцать лет. Но до сих пор мне слышится острый вой мартовской поземки на том призрачном, адском пространстве. Кто-то не выдержал и бросился бежать в сторону редкого перелеска. Тут же стрелок-конвоир (говорили, из таежных охотников) с одного выстрела, на глазах у всех и всем в назидание, насмерть уложил голубчика. И такая тишина наступила на летном поле: «Кто еще хочет бежать? Нет желающих? Продолжай вкалывать!...»
Несмотря на тяжелые пять лет лагерей Юрий Магалиф остался в Новосибирске, который строил вместе с тысячами других таких жегоремык, и относился он к городу не с ненавистью, а скорее с грустью. «… Я предан Новосибирску. Его нынешний облик создавался на моих глазах. И где-то в кварталах этого города оставил я капельки своего пота, слез и крови… Конечно, это никому не заметно, кроме меня. И никто не подозревает, что проходя по улицам города, меня тянет сойти с тротуара на проезжую часть – шагать, как бывало, по мостовой. И что дажечерез полвека я все еще слышу хриплые оклики: «…Подтянись! Шире шаг! Конвой стреляет без предупреждения!»
« 2 апреля 1981 года. 40 лет назад был арестован. Страшно подумать столько лет прошло!.. Господи! Господи!»
Вот такими словами он либо просит простить тех, кто его арестовывал, ссылал, держал в заключении, либо ему даже страшно написать еще пару слов о том, что с ним было. И это через 40 лет!
Кроме упомянутого выше автобиографического очерка «Далекий взлет» Ю.М. Магалифом написаны стихи, рассказы и драма. Вот некоторые из
них.
«Когда мне последний вопрос зададут:
«Как жил в перепутанном мире?»-
То в книге моей между строчек прочтут
Судьбу ленинградца в Сибири.
Замерзшие птицы валились с небес,
Костер не желал разгораться.
И падал сибирский нетронутый лес
Под топором ленинградца.
Голодный, холодный, и плакать хочу...
И нету лазейки в ограде...
Но мужество тихо стучит по плечу:
«Держись, молодой ленинградец!
Сибирь, поднимаясь средь стужи и мглы,
Навеки мне стала родною.
А парусник с адмиралтейской иглы
Все так же парит надо мною!
Чтоб взвесить минувшее, как надлежит,-
Тяжелые надобно гири:
«Ничто не забыто, никто не забыт»-
Написано и в Сибири...
« В марте сорок второго
Мы строили аэродром.
Вот была работенка!
Общественная притом!
В будние дни – вечером,
По воскресеньям – с утра.
Костры разводили.
Не помню –
грелся ли кто у костра?..
За пазухой отогревали
Хлеб, от мороза твердый;
И в «четезе» щеголяли –
В онучах из серого корда.
…Мы делали планировку,
Возили в тачках бетон,
А ветры, как псы, срывались
Со всех четырех сторон!..
И секретарь обкома
Михаил Васильич Кулагин
Кричал:
«Молодцы, ленинградцы,
Товарищи работяги!»
А работяги-то: школьники,
Философы, математики,
Актеры и живописцы,
И даже кормящие матери...
Сине-багровые лица.
Простуженные голоса»...
Не случайно и в этом стихотворении и в очерке «Далекий взлет» Ю. Магалиф называет имя тогдашнего секретаря обкома М.В.Кулагина.
«Однажды на аэродром приехал первый секретарь обкома партии Михаил Васильевич Кулагин. Он привез с собой ящик водки. Я очень хорошо запомнил его необычайную речь на небольшом митинге. Как всегда, было ветрено. И Кулагин кричал что было сил, ветер далеко разносил его голос: «Дорогие товарищи заключенные! Да, я не оговорился – знаю, что обращаюсь к вам не по правилам, не по инструкции. Но к черту сейчас всякие инструкции! Мы сегодня с вами действительно товарищи, потому что делаем общее дело: помогаем громить фашистов. Я вам верю, как самому себе. Вы настоящие герои военного времени! Вы построите аэродром досрочно!..»
Мы, политзаключенные, которых иначе как «контрики поганые» никто не называл, слушали секретаря обкома разинув рты. Многие молча плакали – я это видел своими глазами. И водка тут, пожалуй, была уже не нужна: взлетно-посадочная полоса вырастала прямо на глазах».
Кроме эпизода массовой гибели заключенных морозной ночью 1942 г. и строительства аэродрома на заводе им. Чкалова Магалиф отразил в своем творчестве и работу в прачечной, где заключенные должны были отстирывать от крови и грязи солдатское белье с фронта и оправлять его обратно.
«Мне снился сон.
Как будто снова я
Помолодел и восседаю снова
С законной пайкой хлебушка ржаного
На смрадной груде рваного белья.
Белье в пути засохло и спеклось:
Его нам привезли из Подмосковья –
Заляпанное побуревшей кровью,
Осколками пробитое насквозь.
Мы здесь его стираем.
А потом,
Где можно ставим новые заплаты.
А дальше в установленном порядке –
Белье в эвакогоспиталь сдаем.
Вода в корыте с кровью пополам.
Мир пахнет потом и зеленым мылом.
Нет передышки нашим бедным силам
И нет скончанья горестным делам.
Мне снился долгий сон позавчера.
И в нынешнюю ночь он снова снится.
Я просыпаюсь – и в слезах ресницы.
Часы стучат,
Вставай, старик.
Пора»
Не уходили из памяти Магалифа ни первая ссылка в Казахстан, где он провел вместе с матерью 5 лет, ни второй срок в Сибири, об этом он писал в 1989 году в стихотворении своей второй жене Ирине Николаевне:
«Дохнул в лицо заклятый тридцать пятый год,
Ощерил зубы сорок первый год...
Мерещится, что будто бы всегда ты
Дежуришь возле лагерных ворот.
Мерещится, что все мои разлуки
Застыли за решетчатым окном;
И лязгают замки и жилистые руки
Меня опять толкают в Мертвый дом...
Все это далеко – все это рядом с нами:
Любовь и голод, стужа и весна...
Над плоскими, глухими лагерями
В наручниках болтается луна...»
«Когда маму мою посадили,
В том безжалостном тридцать пятом
(А мне было неполных семнадцать)-
Я стоял посреди ленинградцев
В длинной очереди к окошку
Коменданта «Шпалерной» тюрьмы, –
Чтобы справиться как там мама?
И нельзя ль ей послать передачку?
И когда ее ждать обратно?
И за что посадили ее?...
В зале было немыслимо тихо,
Непривычно серьезно и жутко.
...Впереди меня женщина резко
Обернулась ко мне и спросила:
«Вы – о ком?...Ах, о матери! Вот как?
Ну, а я представьте о сыне...»
Я узнал эту женщину сразу:
Низкий голос... и темная челка...
И хотел прочитать ей тут же
Ее собственные стихи.
Но – сдержался...»