Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею

      - Вот послушай. Я уж знаю - скучно не будет. А заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не петришь в биологии молекулярной, а заодно и в истории моей жизни.

Вот я перед тобой - мужик-красюк, прибарахлен, усами сладко пошевеливаю, "Москвич" у меня хоть и старый, но ни хуя себе - бегает, квартира, заметь, не кооперативная и жена скоро кандидат наук. Жена, надо сказать, загадка. Высшей неразгаданности и тайны глубин. Этот самый сфинкс, который у арабов, - я короткометражку видел, - говно по сравнению с нею. В нем и раскалывать-то нечего, если разобраться. Ну, о жене речь впереди. Ты помногу не наливай, половинь. Так забирает интеллигентней, и фары не разбегаются. И закусывай, а то окосеешь и не поймешь ни хуя. 
      Короче говоря, после войны освободился я девятнадцати лет, тетка моя меня в Москве прописала - ее начальник паспортного стола ебал прямо на полу в кабинете, - и месяц нигде не работал, не хотел. Куропчил потихоньку на садке, причем без партнеров, и даже пропаль спульнуть некому. Искусство! Видишь пальцы? Ебаться надо Ойстраху: мои длиннее. И, между прочим, потому что я завязал, чуял я этими пальцами, что за купюры в лопатниках или просто в карманах. Одними пальчиками брал и ни разу не ошибся. А сколько таких парушек, которые за рупь горят или за справку из домоуправления, которые они, фраера, тянут как банкнот в мильон долларов, сколько сил тратят, на цыпочках балансируют, вытягивают, а их за жопу и в конверт. У нас не считается, сколько спиздил, главное - не воровать. Ну ладно, куропчу я себе помаленьку. Маршрут "Б" освоил и трамвай "аннушку". Карточки, заметь, не брал. А если попадались, я их по почте отсылал или в стол находок перепуливал. Был при деньге, жениться собрался. Вдруг тетка говорит: 
      - Сосед тебя в институт к себе берет. Лаборантом будешь. И завязывай, все одно погоришь. Скоро срока увеличат. Мой сказывал, а у него брат на Лубянке шпионов ловит. Все знает прямо от Берии. 
      И правда, указ вышел: от пяти до четвертака. Я перебздел. И везло мне что-то очень долго. И специальность получить хотелось. Но работать я не любил. Не могу и все. Хоть убей. Пришлось идти в институт к соседу, все ж-таки, потому что примета такая: если перебздел - скоро погоришь. С соседом этим по утрам здоровались, он в сортире подолгу сидел, газетой шуршал и смеялся. Воду спустит и хохочет. Ученые, они все авоськой стебанутые. По-моему, он тетку тоже ебал, и в общем, устроился я в его лабораторию. Фамилия его была Кизма. Нацию не поймешь, но не еврей и не русский. Красивый, но какой-то усталый, лет под тридцать. 
      - Будешь, - говорит, - реактивы носить, опыты помогать ставить, захочешь - учиться пойдешь. 
      - Нам, - говорю, - татарам, одна хуй. Что ебать подтаскивать, что ебаных оттаскивать... 
      - Больше чтобы мата не слышал. 
      - Ладно. 
      Неделю работаю, таскаю хуйни всякие, склянки мою, язык какой-то солью обжег и дристал четыре дня подряд. Думал, соль - поваренная, а она, падла, химическая была. Бюллетень не брал, однако. А то в жопу миномет вставлять будут, как в лагере. Ну уж чернил пузырек я уделал, чтоб на этап северный не идти... В общем, работаю. Оборудую новую лабораторию. Микроскопов до хуя и приборов, моторов и так далее. Вдруг надоело. Я даже нашалил. У начальника кадров лопатник на "скулы" увел, ради искусства своей профессии. И, еби твою мать, что тут началось! Часа через полтора взвод в штатском приехал, из института никого не выпускают. Генеральный шмон, и разве что в жопу не заглядывают. А все из-за чего? Я с лопатником пошел срать, раскрыл его - денег нет. Одни ксивы, то есть доноса. И на моего Кизму тоже. Дескать, науку хуй знает куда отодвигает, на собрании не поет, не хлопает и включает легкую музыку советских композиторов. Опыты его направлены против человека, который звучит гордо, и поэтому косвенно расшатывают экономику. Понял? Четвертаком завоняло. Пятьдесят восьмой. Но я их не люблю. Чужими жопами жопу подтер. По ним получалось, что весь институт - сплошной заговор осиного гнезда, а значит и ты в том числе? А кизмов донос я из сортира вынес. Лопатник расписал на части и в унитаз бросил. Дверь кто-то дергает, орет и бушует. Я вышел, объяснил, что химией обхавался и что дверь - не зуб, не хуя ее дергать. 
      - Смотрите, - говорю Кизме, - ксивота на вас. 
      Он прочитал, побледнел, поблагодарил меня, все понял и хуяк бумажку в мощнейшую кислоту. Она у нас на глазах растворилась к ебене бабушке. 
      Тут меня вызывают, вернее, дергают. Я, разумеется, не в сознанке. 
      - Не такие, - говорю, - портные шили мне дела и то они по швам расползались на первой примерке. 
      - Показания есть, что сзади в очереди терся. Может, старое вспомнил? 
      - Ебал я эти показания. Много хоть там денег было? 
      - Денег совсем не было. 
      - На такое говно никогда бы не позарился. 
      Штатские смеялись. Отдохнули, видать, с моим простым языком и отпустили. 
      Назавтра говорю Кизме, что работать не буду. Принципиально - я не рабочий, а артист своего дела. "Я, - говорю, - на тахте лежать и читать литературу люблю". Тут он странно на меня так посмотрел и, главное, долго, - и начал издалека насчет важности для всего человечества евонной науки - биологии, и что он начинает опыты, равных которым не бывало. Одним словом - эксперимент. И я ему необходим. И что работа эта благодарная, творческая. Но самое интересное, что она и не работа, а одно удовольствие, причем высокооплачиваемое. Только без предрассудков к ней отнестись и с мыслью о будущем человечества. Он чаще всего на него напирал. 
      - Слушай, сосед, - говорю, - не еби ты мне мозгу, о чем речь-то? 
      - Ты должен стать донором. 
      - Кровь, что ли сдавать? 
      - Нет, не кровь. 
      - А что же, - смеюсь, - говно или ссаки? 
      - Сперма нам нужна, Николай, сперма. 
      - Что за сперма? 
      - То, из чего дети получаются. 
      - Какая же это сперма? Это малофейка. Малофья, по-научному. 
      - Ну, пусть малофья. Сдавать для науки. Только не пугайся. Позорного ничего в этом нет. Кстати, полнейшая тайна тебе гарантируется. 
      - А что ты не сдаешь? - подозрительно спрашиваю. Он нахмурился. 
      - Могут обвинить в выборе объекта по родственному признаку. Давай, соглашайся! 
      Тут я сел на пол и давай хохотать. Ни хуя себе работка! Чуть не обоссался, и аппендицит заболел. 
      - Ржешь как болван. Сядь и послушай, для чего нужна твоя сперма. 
      Шутки шутками, я прислушался, и оказалось, что план у Кизмы таков: я дрочу и трухаю, что одно и то же, а малофейку эту под микроскопом изучают. Потом пробуют ввести ее в пизду бесплодной бабе и смотрят, пропадет она или нет. Тут я его перебил насчет алиментов, в случае чего. 
      - Это, - говорит, - пусть тебя не тревожит. 
      И еще у него имелись тайные планы насчет моей малофейки. Обещал рассказать, как приступит к опытам. И, веришь, встал мой сопливый от этих разговоров. Хоть сейчас начинай. А это мне не впервой. В лагере каждый сотый не трухает, а остальные дрочат как сто. Другой подрочит и ходит три дня, как убитый, от самопозора страдает. И на всю жизнь себя этим переживанием калечит. Знал я Мильштейна Левку - мошенника. Тот вслух клятву не раз давал не дрочить больше и не выдерживал. Отбой. Кожаные движки начинают работать, а Левка зубами скрипит, борется с собой и затихает постепенно. Я его успокаивал. Организм, мол, требует, и нечего над ним издеваться, он ни при чем. Не будь ему прокурором. 
      Ну, ладно. Задумался я и спрашиваю про условия: сколько раз мне спускать, какой рабочий день, оклад и название должности в трудовой книжке. 
      - Оргазмы ежедневно, по утрам, один раз. Оформим тебя техническим референтом. Рабочий день не нормирован. Восемьдесят два рубля. После оргазма - в кино. 
      Я виду не подал, что удивился и даже охуел. Приду, - думаю, - струхну и на трамвай "аннушку" да в троллейбус "букашку". В случае, если погорю, - смягчающие обстоятельства - работал в институте. Согласился. Вечером сходил к старому урке, к родичу, международного класса вор был, пока границы не закрыли. 
      - Ты, - говорит, - Микола, в детстве говно жрал, счастливчик, везунчик, но продешевил. Струхня ведь дороже черной икры стоит. Почти как платина и радий. Пиздюк официальный ты! Я бы этим биологам хуевым поштучно свои живчики продавал. На то им и микроскопы даны - подсчитывать. Поштучно, блядь, понял? 
      Понял, как не понять. Жопа я и вправду. Ведь живчик - это самый наш цимес. И на здоровье хуй знает как отразится. 
      - Не бзди, - говорю, - урка. Цену я постепенно подниму. Не фраер. 
      - Жалко, ведь нельзя разбавить малофейку, ну вроде как сметану в магазине. Тоже ведь товар бы был... 
      - Еб твою мать! - по лбу себя стукаю. - Я придерживать буду при спуске. А потом с понтом вторую палку сверх плана выдам. 
      - Не советую, - серьезно так говорит урка, - нельзя прерывать половое сношение хоть бы с Дунькой Кулаковой. Вредно. Я одну бабу из-за этого разогнал. Только и вопила: "Кончай куда-нибудь в другое место!" - "Может, в среднее ухо?" - спрашиваю. "Все равно куда, лишь бы не в мутер!" - у меня на этой почве на ногах ногти почти перестали расти. Веришь? Пришлось разогнать ее. Так что уж кончай по-человечески! Тащи бутылку с получки! Сдери с них молоко за вредность и скажи, что тех, кто кровь сдает, кормят бацилой Х после сдачи. Не будь фраером. В Америке пять раз струхнешь и машину покупаешь. Понял? 
      Ну, прихожу утром на работу, стараюсь, чтобы не рассмеяться. Стыдно немного, а с другого бока - хули, думаю, краснеть? Пускай ебучее человечество пользуется. Может, на пользу ему еще пойдет... Смотрю, а для меня уже малюханькую хавирку приготовили - метра три с половиной, без окон. Лампа дневного света, тепло. Оттоманка стоит. На столе пробирка. 
      - Ну вот, Николай, твое рабочее место, - говорит Кизма. 
      - Только договоримся - без подъебок, - отвечаю. 
      Кизма велел мне тут не развивать в себе какой-то комплекс неполноценности, а, наоборот, гордиться. 
      - Располагайся, приступай. После оргазма закрой пробкой пробирку. 
      - Чтоб не разбежались? 
      - Работай быстро и без потерь. Читал плакаты? 
      Я закрылся, прилег, задумался, вспомнил, как в побег ушли с кирюхой в бабский лагерь и переебли там всех воровок, а те, кому не досталось, все больше фашистки и фраерши, трусы с нас сорвали и на части их разорвали, чтобы хоть запах мужской иметь под казенными одеялами. Вспомнил, а сопливый, как кобра под дудку головой в разные стороны водит. Я тогда ебся редко, сразу струхнул пол-пробирки. Целый млечный путь, как говорил мой сосед по нарам, астроном по специальности. На дружка струхнул, что он Землю за планету и за хуй не считает и в рот ее ебет, если на ней происходит такая хуета, что ни в какие ворота не лезет. Прости. Отвлекся. Несу пробирки Кизме. 
      - Ого, - говорит, - посмотрим, - и размазал немного по стеклышку, а остальное в какой-то прибор сунул, весь обледенелый, и пар от него валит. Посмотрел Кизма в микроскоп и глаза на меня вытаращил, словно по облигации выиграл: - ну, Николай, - говорит, - ты - супермен! Сверхчеловек! Невероятно! Почему - не спрашивай. Потом поймешь. Я тебя поднатаскаю в биологии. 
      - Посмотреть-то можно? 
      - В другой раз. Сейчас иди. До завтра. 
      Ну, я вежливо говорю, что в Америке больше платят, и питаться нужно после каждой палки от пуза, а то подрочу неделю и вся наука остановится. 
      - А что бы ты хотел иметь на закуску? Учти: с продуктами сейчас трудно. 
      - Мяса грамм двести. Хлеб с маслом. Можно семечек. Стакан чаю покрепче. 
      - Зачем же семечек? 
      - Другой рукой можно грызть от скуки. 
      - Семечек не будет. А насчет мяса похлопочу. Мой шеф - академик - вегетарианец. Возьму его карточку. Он большое значение будет тебе придавать. 
      - И зарплату увеличить надо. Из своего кармана, что ли, платишь? 
      - Увеличим. Вот организую лабораторию, ставок выколочу побольше, и увеличим. Хорошо будем платить за твою малофейку. Злая она у тебя, Николай. Ну, иди, а то живчики передохнут. Вахтеру скажи, что наряд на осциллографы идешь получать. 
      - На чернуху я мастер, не бздите. 
      Иду по институту, и в первый раз во мне совесть заговорила. Ишачат все эти доктора, кандидаты и лаборанты, а я подрочил себе в удовольствие, и готово. Иду домой. Неловко как-то получается. А с другой стороны, малофейка науке нужна и всей стране, значит. И рабочий день тут ни при чем. Я аккордно на своем тромбоне работаю, курва. И вообще, это не совесть моя заговорила, а жалко тех, кто ишачит. Вот только на дремоту повело после дроча. И воровать лень. 
      Пошел в бар пиво пить с черными сухариками. Кстати, учти, от пива стоит, надо лишь о бабе думать после пяти кружек, а не насчет поссать. Как поссышь, стоять не будет. Как же не поссать, говоришь? Внушать себе надо уметь. Вон, которые в Индии живут, даже не серят по месяцу и больше, а ссаки в пот превращаются и в слезы. Я так полагаю, что по-научному, по-нашему, по-биологицки, кал, то есть, говно, у этих йогов в запах превращается. Ну вот, скажем, как спирт: не закроешь его, он и выдохнется. Только спирт быстро выдыхается, а говно долго. В нем, говне, молекула другая и очень вонючая, гадина такая. А уж про атом говенный и говорить нечего. Он, блядюга, и не расщепляется, наверное, в синхрофазотроне. Между прочим, спрошу у Кизмы, что будет, если он расщепится. Верняк - мировая вонь, запахнет до облаков. Ты пей. Спиртяга высшей чистоты. Мне на месяц два литра выдают, хуй перед оргазмом дезинфицировать. Ну, я экономию навожу. Ведь как дело было. Кизме и остальным всем выдают спирт, а мне нет. Ну уж, хуюшки, думаю, и в пробирку грязи наскреб с каблука. Не фраер. Кизма сразу тревогу забил. 
      - Почему живчики чумазые? Трудно руки помыть? 
      - Надо при опыте не руки мыть, а хуй. Он, небось, в штанах, а не в безвоздушном пространстве. Мало ли где за сутки бывает. 
      - Сколько тебе спирта надо? 
      - Два литра, - говорю. 
      - Многовато, триста грамм хватит. 
      Тут я сказал, что прежде чем за хуй браться, надо все пальчики обтереть, на обеих, причем, руках (я ведь руки меняю), а заодно и пах. 
      - Хорошо, - говорит, - литр. 
      - Э-э! Не пойдет так дело. Литр - это в расчете на хуй лежачий, а в самом лежачем виде, как, допустим, в холодном море. А на стоячий надо в три раза больше. А я еще по совести прошу. 
      - Хорошо, два литра, - сказал Кизма, - и ни грамма больше. 
      Вот и я со спиртом навсегда. А экономлю просто: протираю лежачий, и ебал я ваши рационализаторские предложения и премии за них. Я, блядь, самое ценное в себе отдаю науке! Я бы в Америке дачу давно уж имел на курорте, "Линкольн" и другую недвижимость. А я, блядь, не мертвые души забиваю государству, как Чичиков, а свежую, родную сперму. Хули я завелся, между прочим? А не хуй на мне экономию разводить! Я - человек! Ты меня залей спиртом - я его сам первый пить не стану. А то подебывает каждая падла, что я его при жизни заспиртовать решил. Мандавошки! Если бы не я, они бы не диссертацию защищали, а жопы свои на летучке у директора. На моем хуе держатся. Одним словом, учреждение наше - НИИ - склочное и порядка в нем нету. Не то, что в тюрьме или в МУРе. 
      И все ж-таки, онанизм разрушает под конец жизни нервную систему. А то, что укрепляет - параша. Ну, ладно. До полного разрушения еще далеко. Будем здоровы. Ты хавай. Эту севрюгу и красную икру я для тебя специально сегодня оставил. Ну, вот так. Черную, между прочим, я не уважаю. У меня диатез от нее. Жопа идет пятнами, чешется - ужас как, и кальций надо пить, а он, сволочь, горький очень. Ну, вот так. О такой закуске тогда еще и в мечтах не было. Хожу я, значит, по утрам в институт, номерок вешаю и с машками не путаюсь, потому что боюсь лично наебаться и при сдаче спермы фуфло двинуть, как сейчас говорят, или крутануть динамо. Привык. Решил Кизме ультиматум предъявить. 
      - Ты, - говорю, - на работу простую энергию тратишь, а я самую главную, и я, когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой сосет. Может, мне жить-то еще лет пятнадцать, а вам, сукам, гужеваться. 
      А у Кизмы опыты прошли успешно, он даже шутил иногда - памятник моему члену поставить заводной, чтобы он вставал с первыми лучами солнца. В старину такие памятники были, но их снесли. Застеснялись, мандавошки. А кого стесняться? Ведь член, кирюха, если разобраться, самое главное. Главнее мозгов. Мы же лет мильон назад не мозгами ворочали, а хуями. Мозги же развивались. Да если бы не так, и ракета была бы не на хуй похожа, а на жопу, и из нее только бы вонь и грохот шли. Сама же не только до Луны... В общем, хули говорить. Помни мое слово. Вот увидишь, когда мозгу больше некуда будет развиваться, настанет общий пиздец. Стоять по тем временам не будет даже у самых дураков, вроде нас с тобой. Все исключительно будут давать дуба, а в родильных домах и в салонах новобрачных пооткрывают цветочные и веночные магазины. А на улицах под ногами стружка будет шуршать. Столярные работы начнутся. Ладно. Хули ты шнифта раскрыл. Не скоро это еще, и общий пиздец все равно не состоится. Но об этом речь еще впереди. 
      Я и говорю Кизме, мол, набавляй: мне и прибарахлиться надо, и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя троллейбуса "букашка" учиться. Хоть из своего кармана выкладывай, и я частным образом буду тебе живчиков таскать. Две тыщи с половиной получать хочу. 
      - Хорошо. Уволим двух уборщиц. Оформим тебя по совместительству. 
      - Ну уж, ебу я такой труд на половых работах! 
      - Ты будешь числиться, а убирать будут другие лаборанты, ясно? 
      - Это другое дело. 
      - Аппетиты твои растут, надо сказать. 
      - Что-о-о, курва? - говорю. 
      - Ну-ну, не бесись. Мне ведь и десяти тысяч на тебя не жалко. Вот, если я получу Нобелевскую премию, отвалю тебе приличную сумму. А сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай бог, опыт один до конца довести! Завтра начнем. 
      Ну, я обрадовался! 2500! Хуй на автобусе заработаешь, не то, что на "букашке"! И пошел я на радостях в планетарий. Сначала поддал, конечно, как следует. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на чужих планетах и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, а над башкой небо появляется и звезды на нем, и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как будильник. Вот мигают звездочки и созвездья разные и небо - чернота сплошная - тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле вроде бы один на всей Земле и ни хуя тебе, жалкой твари, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного не видать, розовеет по краям. Хитрожопый аппарат какой-то! Потом часы бьют: бам-бом! Зеваю. Шесть часов. Скорее бы утро и снова на работу! Слава богу, думаю, не на нарах я лежу и не надо, шеломку похлебавши, пиздячить на вахте, как курва с котелками... Поддал я еще в баре на радостях от прибавки и попер к бывшему международному урке, а у него в буфете хуй ночевал, пришлось бежать в гастроном. Ну, захмелел урка, завидует мне и велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий студент-хмырь. 
      - Бойся, - говорит, - добровольцев, у нас их до хуя и больше. 
      Я тоже накирялся в сосиску. Утром проспал, бегу, блядь, а в башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кизма на меня полкана спустил, кричит: "Вы задерживаете важный опыт!", а около прибора, от которого пар идет, бегает академик в черной шапочке и розовые ручки потирает. 
      Запираюсь я в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрожу, взмок весь. В дверь Кизма стучит, думает, я закимарил с похмелья, и спрашивает: "Скоро получу препарат или не скоро?" У меня уж руки не поднимаются, и страх подступил. Все! Увольняй, бляди, без выходного пособия - пропала малофейка! Открыл двери, зову Кизму. Так и так, что хочешь делай, - сухостой у меня, никак не кончу. Академик просунул голову и говорит: "Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко?" 
      Я совсем охуел и хотел сию же минуту по собственному желанию уволиться, и тут вдруг одна младшая сотрудница, Влада Юрьевна, велит Кизме и академику: "Коллеги, пожалуйста, не беспокойте реципиента!" то есть меня. Закрывает дверь. 
      - Отвернитесь, пожалуйста, - и выключает свет дневной. И своей, кирюха, собственной рученькой берет меня вполне откровенно за грубый, хамский, упрямую сволочь, за член. И все во мне напряглось и словно кто в мой позвоночник спинной алмазные гвоздики забивает серебряными молоточками и окунает меня с ног до головы в ванну с пивом бочковым, и по пене красные раки ползают и черные сухарики плавают. Вот, блядь, какое удовольствие! 
      Не знаю, сколько времени прошло, и вдруг чую: вот-вот кончу и уже сдержать себя не могу, заскрипел зубами, изогнулся весь и заорал. Потом мне уже рассказывал Кизма, орал я секунд двадцать так, что пробирки звенели и в осциллографе лампочка перегорела от моей звуковой волны. А сам я полетел в обморок, в пропасть. Открываю глаза - свет горит, ширинка застегнута на все пуговицы, в голове холодно и тихо, и вроде бы набита она сырковой массой с изюмом. Очень я ее уважаю. Никакого похмелья нет. 
      Выхожу я в лабораторию, на меня зашикали. Академик над прибором, от которого пар идет, колдует и напевает: "...а вместо сердца - пламенный мотор". Ну как не уважать себя в такую минуту!? Я и уважал. Вдруг что-то треснуло, что-то открыли, гайки скинули, академик крикнул: "Ура!", подбежал ко мне, руку трясет и говорит: 
      - Вы, батенька, возможно будете прародителем вновь зарождающегося человеческого племени на другой планете! Каждый ваш живчик пойдет в дело! В одном термосе - народ, в двух - нация! А может, наоборот. Сам черт не разберется в этих сталинских формулировках. Поздравляю! Желаю успеха! - и убежал. 
      Я ни хуя не понимаю. Влада Юрьевна смотрит на меня, вроде и не она дрочила. А, оказывается, вот что: мою наизлейшую малофейку погружали в разные жидкие газы, замораживали, к ебаной бабушке, в камень, ну и оттаивали. Оттают и глядят: живы хвостатые или нет. А в них гены затасованы. Никак газ не могли подобрать и градусы. И вот - подобрали. И что же? Ракет тогда не было, а Кизма мечтал запустить мою малофейку на Андромеду, и, в общем, я в этом деле не секу, посмотреть надо, что выйдет. Понятно? Ты ебало не разевай. Еще не то услышишь... Они попали бы на Андромеду, и в стеклянном приборе, как в пузе, забеременели бы. Через девять месяцев - раз и появляются на Андромеде живехонькие николаи николаичи. Штук сто сразу, и приспосабливаются, распиздяи, к окружающей среде. Не поверишь? Мудило! А ты купи карпа живого, заморозь, а потом в ванну брось, он и оживет. 
      - А-а-а! 
      - Хуй на! Чтоб не падал от удивления. Так вот, возвращается академик, хотя нет... Сначала я говорю: "Дайте взглянуть хоть краем глаза на этих живчиков". Пристроил шнифт к микроскопу, гляжу. А их видимо-невидимо. Правда, что народ или нация, и каждый живчик в ней - николай николаевич. Надо бы, думаю, по пизде на каждого, но наука еще додумается. Вот тут приходит академик и говорит: "Вы, батенька, уж как-нибудь сдерживайте себя, не рычите, не орите при оргазме, а то уж по институту слух пополз, что мы вивисекцией занимаемся. А времена, знаете, какие? Мы - генетики - без пяти минут враги народа. Да-с, не друзья, а враги. Сдерживайте себя. Трудно, по себе помню. Но сдерживайте, скрипите хотя бы зубами". 
      - Это, - говорю, - нельзя. От зубного скрипа в кишке глисты зарождаются. 
      - Кто вам, мой милый, сказал? 
      - Мама еще говорила. 
      - Кизма, подкиньте эту идею Лепешинской, пусть ее молодчики скрипят зубами и ждут самонарождения глистов в своих прямых кишках. По теории вероятности успех обеспечен. А еще лучше вставьте им в анусы по зубному протезу. Так будет ближе к глистине... Шарлатаны! Варвары! Нахлебники! Враги народа! - тут академик закашлялся, побледнел весь, глаза закатил, трясется, вот-вот хуякнется на пол, я его на руки взял. 
      - Не бздите, - говорю, - папаша. Ебите все в рот, плюйте на солнышко, как на утюг, разглаживайте морщинки! 
      Академик засмеялся, целует меня, благодарит меня за теплое живое слово. 
      - Не буду бздеть, не буду! Не дождутся! Пусть бздит неправый! 
      Кизма тут спирт достал из сейфа, я закусон приволок свой донорский, ну мы и ебанули за успех науки. Академик захмелел и кричит, что не страшна теперь человечеству катастрофа, и что если все пиздой накроются и замутируют, то моя сперма зародит нового здорового человека на другой планете, а интеллект - дело наживное, если вообще он человеку нужен. Потому, что хули от него, кирюха, толку, от интеллекта этого? Ты бы поглядел, как ученые хавают друг друга без соли, блядь, в сыром виде, разве что пуговички сплевывают. А международное положение какое? Хуеватое, вот какое! У зверей, небось, львов или шакалов, даже у акул, нету ведь интеллекта. Ладно, прости за лекцию. Пей! А радиация, блядь! Из-за радиации, знаешь, сколько импотентами стали? Хорошо, у меня иммунитет от нее, суки позорной. 
      Короче, прихожу на другой день или после воскресенья, ложусь в хавишнике на диванчик, а член не встает. Дрочу, дрочу, а он не встает. От рук отбился, гадина, совсем, заелся, пропадлина козырная. А дело было простое. Я же все воскресенье про Владу Юрьевну мечтал, сеансов набирался, влюбился, ебитская сила! Но работать-то надо! Кизма опять нервничает, и представь, Влада Юрьевна говорит, что у меня теперь тип какой-то динамический образовался в голове и придется ей снова вмешаться. Я от этих слов чуть не кончил.
      Села она, кирюха мой запатентованный, опять рядышком и пальчиками его... Ах! Глаза закрываю, лечу в тартарары, зубами скриплю, хуй с ними, с глистами, а в позвоночник мой по новой забивают, загоняются серебряными молоточками алмазные гвоздики друг за другом. Ебс! Ебс! Ебс! И по жилам не кровь течет, а музыка. И, веришь, ногти чешутся на ногах и на руках так, что как кошке в течку, все охота царапать, царапать, царапать и рвать на кусочки. Тебя пиздячило когда-нибудь током? Триста восемьдесят вольт, ампер до хуя и больше в две фазы? А меня пиздячило! Так это все муде, колеса по сравнению с тем, когда кончаешь под руководством Влады Юрьевны. Молния, падла, колен в двадцать ебидозит тебя между большими полушариями, не подумай только - жопы, - головы! И - все! Золотой пар от тебя остается, испарился бы в дрожащую капельку и страшно, что рассыпались навсегда все двадцать розовых колен твоей родной молнии. Выходит дело, я опять орал и летал в пропасть. 
      Кизма ворвался, как бешеный, белый весь, пена на губах, заикается, толком ничего сказать не может. Влада Юрьевна ему и говорит, спиртом рученьки протирая: 
      - Опыты, Анатолий Магомедович, будут доведены до конца. Не теряйте облика ученого, так идущего вам. Если Николай кричит, то ведь при оргазме резко меняются параметры психического состояния, и механизмы торможения становятся бесконтрольными. Это уже особая проблема. Я считаю, что необходимо строить сурдобарокамеру и заказывать новейшую электронную аппаратуру. 
      Ты бы посмотрел на нее при этом! Волосы мягкие, рыжие, глаза спокойные, зеленые, и никакого блядства в лице нет. Загадка, сука! То-то и оно-то. А у Кизмы челюсть трясется и на ебале собачья тоска. Если бы был маузер - в решето распотрошил бы меня. Блядь буду, человек, если не так. Ну и я не фраер, подобрался, как рысь магаданская, и ебал я теперь, думаю, всю работу, раз у меня любовь и второй олень появился на горизонте. 
      - А вас, Николай, попрошу не пить ни грамма две недели, чтобы не терять времени при мастурбации. У нас его мало - лабораторию вот-вот разгонят. 
      Кизме я потом говорю: 
      - Чего залупился? Давай кляпом рот затыкать буду. 
      - А разве без кляпа не можешь? 
      - Ты бы сам попробовал, - говорю. 
      Он опять побледнел, но промолчал. А у меня планы наполеоновские. Дай, думаю, разузнаю, где живет Влада Юрьевна. Подождал ее на остановке, держусь на расстоянии, когда сошли. Темно было. Она идет под фонарями в черном пальто-манто, ноги, как колонны у Большого театра, белые, блядь, стройные, только сужаются книзу, и у меня стоит как новый валеный сапог, а я без пальто, в кожанке с Дубинского рынка. Кое-как строгнул хуй в бок, руку в кармане держу, хромаю слегка. 
      Зашла она в подъезд. Смотрю, по лесенке не спеша поднимается, и коленка видна, когда ногу ставит на ступеньку. Пятый этаж... Ушла... А у меня в глазах ее нога и коленка. Ох, какая коленка, кирюха ты мой! Вдруг легавый подходит и говорит: 
      - Чего выглядываешь тут? 
      - Нельзя, что ли? Не почтовый, небось, ящик! 
      - Ну-ка, руку вынь из кармана! Живо! 
      - Да пошел ты!... На хуй соли я тебе насыпал? - как же я руку выну? Неудобно, думаю. 
      - Р-руки вверх! - заорал легавый. 
      Смеюсь. 
      - Руки вверх, говорю. - И, правда, дуру достает и дуло мне между рог ставит. Я испугался, руки поднял, а хуйло торчит, как будто в моем кармане "Максим"-пулемет. Легавый ахнул, дуло к сердце моему перевел и за хуй цап-царап. 
      - Что такое? - растерянно спрашивает. 
      - Пощупай лучше и доложи начальству, - говорю, - убедился? 
      - А документы есть? - дуру в кобуру спихнул сразу. 
      - Только член, - отвечаю. 
      - А чего он у тебя... того?... 
      - А у тебя что, не того? 
      - Иди уж, дурак, весь в комель уродился. Увидел, что ли, кого? - Посмотрел легавый, голову задрал, нету ли где в окне голой бабьей жопы и ушел с досадой. 
      А я сел на краешек мостовой, напротив, и гляжу как стебанутый мешком с клопами на дом Влады Юрьевны. Любовь, бля, это тебе, кирюха, не червонец сроку. Это, бля, на всю жизнь. От звонка и до звонка. Ох, как я тогда мучился! Вроде мне гвозди кто под ноготки загонял. Ты не думай, что в ебле было дело. Мне бы просто так смотреть на лицо ее белое без блядства, волосы рыжие, глаза зеленые. А руки? Рук таких больше ни у кого нету. Вот с чем тебе, мудило, сравнить их? Вот представь, стоишь босиком на льдине. Семь ветров дуют в семь твоих бедных дырочек. В душе сквозняк, и жизнь твоя, курва, кажется чужой зеленой соплей, харкотинкой, более того, а вокруг тебя конвой в белых полушубках горячие бараньи ноги хватает, обжигается. Дрожишь, говнюк? А ты выпей! Вот так! И вдруг... Вдруг нет ни хуя: ни льдины, ни конвоя, ни чужих бараньих ног, а теплый песочек и пальмы, одни пальмы, чтоб мне твое сердце пересадили. А под пальмами шоколадные бабы, и одна, самая белая, подходит и намазывает тебе бесплатно на муде целую банку розового крема, не для бритья, а в пирожное "эклер" который помещают. Приятно? Но приятно что? - так тебя быстро перевели из одной окружающей среды в другую, словно бы из карцера в больничку, что в это не веришь ни хера и орешь со страху и хуяк-с в обморок. Урка международный так говорит: "Это, господа, не мираж, а козырь ваш". А ты не горюй, попадаешь еще по обморокам. Попадется баба вроде Влады Юрьевны и попадаешь. Ты малый темпераментный - в залупе ртуть. Только тебе чего надо? Тепла! Паечку тепла, законного и кровного. Хули ты ко мне с обмороками пристал? Что я, профессор, что ли? Еб твою мать! Раскинь шарики свои! Ведь из мужиков редко кто падает в обморок. Все больше бабы. И какие бабы? Простые, работяги, не только асфальтировщицы. Мудак ты, все-таки. А и кассирши, и бухгалтерши, и в химчистке которые блевотину нашу принимают, и воспитательницы из яслей, и продавщицы, особенно зимой, если на улице овощи продают, фрукты и мороженое, со стройки бабы и с мясокомбината, из всяких фабрик и мастерских.
      Ведь как дело обстоит? Вроде бы за день наебешься на работе так, что только пожрать и на бок, или намерзнешься, жопу отсидишь, руки ноют и глаза болят, если баба - чертежница. А на самом деле в чем секрет-то? Или муж, или ебарь кидают такой простой бабе палку, и она, милая, как на другую планету переносится. Я тебе не раз пережевывал, дубина ты врожденная. Вот летчик когда в пике входит, тоже обморок чувствует, и космонавты, пока не вырвутся из нашей вонючей атмосферы. Перегрузки, значит. Вбей себе это в голову: и в ебле, при палке, тоже перегрузки наступают уму непостижимые и телу невозможные. И все это вмиг сгорает к ебаной бабушке: и забота, и ломота, и что за квартиру не плачено, и что какая-то мандавша чулок порвала в автобусе, а ему в паре с другим цена пять рублей - полтора дня работы... Все забывается, еще раз подчеркиваю. Все, что ебет за день нашу работящую женщину... А вот, приблизительно, миллионерши - те не то, чтобы в обморок упасть, но и вообще кончать не могут, скажу тебе официально. Разберем, почему. 
      Неверующему Андропу - хуй в жопу. Я тебя логикой между рог вдарю. Слыхал про Муссолини "Сладкая жизнь"? Там это дело показано. Или про кинозвезд читал? По пять раз замуж выходят. Разве побежит баба от мужика, если он ее в космос выводит? Если она по нем помирает, травиночка, от счастья? Ни в жисть! И эта самая жисть устроена хитрожопно. Раз тебе на обед какаду леденцами набитые и шашлык из муравьеда, и лакеи в плавках шестерят, а в шкапе шуб - что в комиссионке, и три машины внизу, да в каждой шофер с монтировкой до колен (только позови - побежит и влупит), то от всего этого изобилия ты в обморок не упадешь и совсем не кончишь. Отсюда хулиганство в крови и легкие телесные повреждения. Бывают и тяжелые. Она кончить не может и начинает миллиардера кусать, а он, паскудина, не орет: ему приятно. Потом сам ее кусает и рычит от удовольствия, ну и до блевотины надоедят друг другу. Развод. 
      Или идет смотреть, как баба под музыку раздевается сама. Они зачем это смотрят? А вот зачем. Если ты мужик нормальный, и баба перед тобой - платьице влево, комбинацию - вправо, лифчик - фьюить, штанишки в сторону, а прожектор в сиськи, то не знаю, как ты, кирюха, а я бы, клянусь, пусть мне твое сердце пересадят, если вру, помчался бы по черепам на сцену и пока полиция крутит мои руки, бьет дубинкой по башке, свистит, гадина такая, газы в глаза пускает, а я пилю и пилю этот стриптиз, пока не кончу. А когда кончу, вези меня в черном форде на суд. И на ихнем суде я скажу в последнем слове: поскольку горю с поличным, сознаюсь - уеб. И правильно! Не раздевайся на моих глазах. Ты мне не жена! Всегда готов к предварительному тюремному заключению. Вот как поступит здоровый русский человек, который против разврата. А миллиардеры, знаешь зачем на стриптиз ходят? Потому что можно эту бабу не ебать. Они рады, что закон запрещает подниматься на сцену. И здоровый мужик туда не пойдет - яйца так опухнут после сеанса, что до Родины в раскоряку добираться придется. 
      Ну, теперь тебе все ясно? Откуда я знаю? В сорок четвертом с одной бабой жил в лагере - жена директора дровяной фабрики. С дровами-то вшиво было в войну, ну он и нахапал миллион. А она, миллионерша, полхера ему откусила без смягчающих обстоятельств. Ее посадили, а его вылечили и сказали: "Поезжай на фронт. Развратничаешь, сволочь, когда всенародная кровь проливается". Так что миллионы выходят боком, как видишь? Вопросы есть? 
      Да! И с кассиршей я жил, и с завхимчисткой, и с поварихой. Ты лучше спроси, с какой профессией я не жил. Разве что с вагоновожатой трамвая "аннушка". Даже с должностями жил, не то, что с профессиями. Да! Так все в обморок падали, докажу. 
      Замечал, что в аптеках часто нашатырного спирта не бывает? Почему, думаешь? Нет, его не пьют, а нюхают, он при обмороках помогает. А они когда бывают? Или ваты нету ни в одной аптеке, значит, у всех в один день месячные появились. Теория вероятности выпала. Анализ надо привыкать делать. 
      Помнишь, лезвий было нигде не достать? Эти китайцы стаю мандавошек перекинули нам через Амур! Пришлось все вплоть до бровей брить. А я же не стану после мудей этим лезвием скоблить бороду. Перерасход вышел по лезвиям. Логикой думать надо, одним словом. И хватит мне мозги засерать! Налей боржомчику, у меня изжога от твоей тупости. Любя говорю. 
      На чем остановились? Да, влюбился я. Въеборился по самые уши. На другой день Кизма волком на меня смотрит, не разговаривает, а Влада Юрьевна своим цыганским голосом говорит: 
      - Может быть, сегодня, Николай, вы сами? А я подготовлю установку. 
      - Конечно, - говорю, запираюсь в хавирке, думаю о Владе Юрьевне, и у меня с ходу встает. Тут она в дверь постучала, просовывает в дверь книжку и советует: 
      - Вы отнеситесь к мастурбации, как к своей работе, исключите начисто сексуальный момент, как таковой. К примеру, мог бы дядя Вася работать в морге, если бы он рыдал при виде каждого трупа? 
      Логикой она меня убедила, хотя я подумал, что как же это, если исключить сексуальный момент. Ведь тогда и стоять не будет. Однако поверил. Одной рукой дрочу, а другой - книгу читаю. Кизма, сволочь, олень-соперник, стучал два раза, торопил. Я его на хуй послал и сказал, что я не Мамлакат Мамаева и не левша, и обеими руками работать не умею. Книга была "Далеко от Москвы", интересно. Я сам ведь был на том нефтепроводе. Вот какие судьба делает повороты. Несу пробирку с малофейкой Владе Юрьевне. 
      - Пожалуйста, - говорю. 
      - Спасибо. Вы не уходите, Николай. Вникните в суть наших экспериментов. Анатолий Магомедович разрешил. В этой установке мы будем сегодня бомбардировать ваших живчиков нейтронами и облучать гамма-лучами. А затем, вот в этом приборе ИМ-1 начнется наблюдение за развитием плода. Это та же матка, только искусственная. Наша тема: "Исследование мутаций и генетического строения эмбрионов в условиях жесткого космического облучения с целью выведения более устойчивой к нему человеческой особи". 
      Я раскрыл ебало, как ты сейчас, ничего не понимаю, но смотрю. Малофейку мою в тоненькой стекляшке заложили в какую-то камеру. Кизма орет: "Разряд". А мне страшно и жалко малофейку. Ты представь, нейтрон несется, как в жопу ебаный, и моего родного живчика, Николая Николаевича, - шарах между ног. А он - хвостик в сторону. Надо быть извергом, чтобы спокойно чувствовать такое. Я зубы сжал, еще немного и распиздонил бы всю лабораторию. Тут вынимают мою малофейку, смотрят в микроскоп, а она ни жива, ни мертва: и в газ суют для активности, потом отделили одного живчика от своих родственников и в искусственную матку поместили. 
      "Господи, - думаю, - куда же мы забрели, если к таким сложностям прибегаем? Кто эту выдумал науку? Пойду лучше по карманам лазить в троллейбусе "букашка" и в трамвае "аннушка". Особенно это меня разобрало на эту матку искусственную. Шланги к ней тянутся, провода, сама блестит, стрелками шевелит, лампочками, сука такая, мигает, а рядом четыре лаборантки вокруг нее на цыпках бегают, следят, и у каждой по матке, лучше которых не придумаешь, хоть у тебя во лбу полтора с дюймом. И поместили туда Николай Николаевича! А что, если он выйдет оттуда через девять месяцев, а глаз у него правый нейтроном выбит и ноги кривые, и одна рука короче другой, вместо жопы - мешок, как у кенгуру, хуй бы ей в сумку? А? Чую: говно ударило в голову. Хорошо, Влада Юрьевна спросила: 
      - Вы о чем задумались, Николай? 
      - Так, прогресс обсуждаю про себя, - говорю я и в обе фары уставился на нее, сердце стучит, ноги подгибаются, дыханья нет. Любовь! Беда! 
      Вечером беру спирт, закусон и иду на консилиум к международному урке. Так и так, говорю, что делать? 
      - Не с твоим кирзовым рылом лезть в хромовый ряд. На деле этом грыжу наживешь и голой сракой об крашеный забор ебнешься, - говорит урка. - Забудь! 
      - Пошел ты на хуй малой скоростью, - говорю. 
      - Хороший ответ, молодец! Вот если бы так в райсобесе отвечали, то никакой бюрократии в государстве не было бы. А то тянут-тянут. Патриотизма в них ни на грош. 
      Урка пенсию по инвалидности хлопотал, оно видать, задумался, приуныл, и я покандехал до дому. В сердце сплошной гной, в пору подсесть и перезимовать в Таганке всю эту любовь. Мочи нет. И даже не думаю, есть ли у нее муж, или его нет, насрать мне на все, глаза на лоб лезут, и учти, дело не в половой проблеме. Бери выше. Ночь не спал, ходил, голову обливал из крана, к Кизме постучал. Он не пустил, может, спал. Утра не дождусь. Как назло, часы встали, взямши с хера пример. 
      Прибегаю я в лабораторию, все Владу Юрьевну с чем-то поздравляют, руки трясут, в руках у нее букет, она головой кивает по-княжески. С высоты увидела меня, подходит, дает цветочек. Кизма же, заметил я, плачет тихо. Слезы текут. 
      - Николай! Для вас это тоже праздник своего рода. 
      У меня рыло перекосило шесть на девять. И что бы ты думал? Оказывается, Влада Юрьевна попала от меня искусственно в первый раз то ли в РСФСР, то ли во всем мире. Как, как? Ну, и олень сохатый! На твои рога только кальсоны вешать, а шляпу - большая честь. Голодовку когда объявлял? А я объявлял. Меня искусственно кормили через жопу. Ну и навозились с ней граждане начальники! Только воткнут трубку с манной кашей, а я как пердну - и всех их с головы до ног. Они меня сапогами под ребра, газы спущают, опять в очко кашу или первое, уже не помню. А я опять поднатужусь, кричу: "Уходите, задену". Их как ветром сдуло. Откуда во мне бздо бралось - ума не приложу. От волюнтаризма, наверное.. а может, от стального духа. Веришь, перевели меня из казанской тюрьмы в Таганку, чего и добивался. Похудел только. 
      Короче, Владе Юрьевне вставили трубочку, и по трубочке мой Николай Николаевич заплясал на свое место. Вот в какую я попал непонятную историю. Не знаю, как быть, что говорить. Только чую - скоро чокнусь. Мне бы радоваться, как папаше будущему и мать своего ребенка зажать и поцеловать, а я стою в тоске и думаю: "Ебись ты в коня вся биология, жить бы мне сто лет назад, когда тебя не было". 
      Смотрю на Владу Юрьевну, вот она - один шаг между нами и не перейти его. А в ней ни жилочка не дрогнет, ни жилочка. Сфинкс! Тайна! Вроде бы ей такое известно, до чего нам, мудакам, не допереть, если даже к виску молоток приставить. Однако беру психику в руки. 
      - Вы, Николай, не смущайтесь, ни о чем не беспокойтесь. Если хорошо кончится, вы дадите ему имя. Я вас понимаю... Все это немного грустно, но наука есть наука. 
      И чтобы не заплакать, я ушел в свою хавирку, лег, мечтать стал о Владе Юрьевне, привык на нарах таким манером себя возбуждать. Мастурбирую и "Далеко от Москвы" читаю. В лаборатории вдруг какой-то шум. Я быстро струхнул в пробирку, выхожу, несу ее в руке, а там, блядь, целая делегация: замдиректора, партком, начкадров и какие-то, не из биологии, люди. Приказ читают. Кизме лабораторию упразднить, лаборанток перевести в уборщицы, а на меня подать дело в суд - ни хуя себе уха - за очковтирательство, прогулы и занятия онанизмом, не соответствующие должности референта. А за то, что я уборщицей по совместительству, содрать с меня эти деньги и зарплату до суда заморозить. 
      Я как стоял с малофейкой в руках, так и остался стоять. Ресничками шевелю, соображаю, какие ломаются мне статьи, решил уже - сто девятая - злоупотребление служебным положением, часть первая. А замдиректора еще чего-то читал про вредительство в биологической науке, и как Лысенко их разоблачил, насчет империализма-менделизма и космополитизма. Принюхиваюсь - родной судьбой запахло, потянуло тоскливо. Судьба моя пахнет сыро, вроде листьев опавших, если под ними куча говна собачьего с прошлого года лежит. 
      - Вот он! Взгляните на него! - замдиректора пальцем в меня тычет, - взгляните, до каких помощников опустились наши горе-ученые, так любившие выдавать себя за представителей чистой науки. Чистая наука чистыми руками делается, господа менделисты-морганисты! 
      Челюсть у меня - клацк! Пиздец, думаю, тут окромя собственной судьбы еще и политикой чужой завоняло. С ходу решаю уйти в глухую несознанку. С Менделем я не знаком, на очной ставке так и скажу, что в первый раз вижу и что таких корешей "Политанией" вывожу, как лобковую вшу. А насчет морганизма прокурору по надзору скажу прямо, что моей ноги в морге не было и не будет, и мне не известно, ебал кто покойников или не ебал. Чего-чего, а морганизма, сволочи, не пришьете. За него больше дают, чем за живое изнасилование. Это ты уж у прокурора спроси, извилина у тебя одна, и та на жопе, причем не извилина, а прямая линия. Не перебивай, лох корявый! 
      Прибегает академик, орет: "Сами мракобесы!" а замдиректора берет у истопника ломик и - шарах! - этим ломиком по искусственной пизде. 
      - Нечего, - говорит, - на такие установки народные финансы тратить. 
      Пробирку у меня из рук вырвал, выбросил, гад такой, в форточку. Из этого я вывел, что он уже не зам, а директор института. Так и было. Кизма вдруг захохотал, академик тоже, Влада Юрьевна заулыбалась, народу набилось до хера в помещение, академик орет: 
      - Обезьяны! Троглодиты! Постесняйтесь собственных генов! 
      - У нас, с вашего позволения, их нету. У нас клетки! - отбрил замдиректора. - Признаетесь в ошибках? 
      Потом составляли кому-то приветствие, потом на заем подписывали, и меня дернули на заседание научного совета. И вот тут началась другая свадьба, убрали говно собачье из-под осенних листьев, выкинул я его собственными руками. Но по порядку... 
      Поставили меня у зеленого стола и вонзились. Мол, зададут мне несколько вопросов и чем больше правды я выложу, тем легче мне будет, как простой интеллигентной жертве вредителей биологии. Задавать стал замдиректора. 
      - В каких отношениях находится Кизма с Молодиной? Писал ли за нее диссертацию и оставались ли одни? 
      Я тебе разыграл допрос по порядку. 
      - В отношениях, - говорю, - научных. На моих глазах не жили. 
      - Говорил ли академик, что сотрудники Лепешинской только портят воздух? 
      - Не помню. Воздух все портят, только одни прямо, а другие - исподтишка. 
      - Вы допускали оскорбительные аналогии по адресу Мамлакат Мамаевой? 
      - Не допускал никогда. Уважал с детства. 
      Я сразу усек, что донос тиснула одна из лаборанток. Больше некому. 
      - Кизма обещал вам выдать часть Нобелевской премии? 
      - Не обещал. 
      - Кто делал мрачные прогнозы относительно будущего нашей планеты? 
      - Не помню. 
      - Как вы относитесь к бомбардировке вашей спермы нейтронами, протонами и электронами? 
      - Сочувственно. 
      - Обещал Кизма сделать вас прародителем будущего человечества? 
      - На хуй мне его надо? - завопил я. - Первым по делу хотите пустить? 
      - Не материтесь. Мы понимаем, что вы жертва. Что сказал академик насчет сталинского определения нации? 
      - По мне все хороши, что жид, что татарин, лишь бы ложных показаний на суде не давали. 
      - Почему вы неоднократно кричали? Вам было больно? 
      - Приятно было, наоборот. 
      - Вам предлагали вивисекцироваться? 
      - Нет, ни разу. 
      - Вы знаете, что такое вивисекция? 
      - Первый раз слышу. 
      - В чем заключалась ваша... ваши занятия? 
      - Мое дело дрочить и малофейку отдавать. Больше я ничего не знаю. 
      - Как относились сотрудники лаборатории к Менделю? 
      - Исключительно плохо. Неля даже говорила, что они во время войны узбекам в Ташкенте взятки давали и вместо себя в какой-то Освенцим посылали. И что ленивые они: сами не воюют, а дать себя убить - пожалуйста. 
      - Как проповедовался морганизм? 
      Началось, думаю. Самое главное, вспомнил, как Влада Юрьевна говорила, что было бы, если бы дядя Вася в морге рыдал над каждым трупом. С ходу стемнил: 
      - Это что за штука, морганизм? 
      - Вам лучше знать... и т.п. 
      - Кто с уважением отзывался о космополитах? 
      - Это кто такие? Первый раз слышу. 
      - Выродки, люди, для которых не существует границ. 
      Пиздец, думаю, сейчас надо предупредить международного урку. 
      - Сколько часов длился ваш рабочий день и сколько спирта вы получали за свою трудовую деятельность? 
      Ну, думаю, пора принимать меры. Затрясся я, надулся до синевы, прибегаю к другому концу стола и хуяк в рыло администратору полную чернильницу чернил. Хуяк, значит, в эпилепсию. Упал, рычу. Пену пускаю, ногами колочу, завкадрами по яйцам заехал. Кто-то орет: "Язык ему быстрее убрать надо, задохнется, зубы быстрей чем-нибудь железным разжать!" кто-то сует мне между зубов часы карманные. Я челюстью двинул, они и тикать перестали. Глазами вращаю бессмысленно. Эпилепсия первый класс, по Малому театру! Перестарался, подлюга, затылком ебнулся об ножку стула и начал затихать постепенно. А вокруг меня держат совет. Чтоб сору из избы не выносить, Западу пищу не давать - скорую помощь вызвали. 
      - Этого я никогда не ожидал от своей бывшей жены, - сказал замдиректора (вся рожа и рубашка в чернилах), - хотя о ее связи с Кизмой догадывался. Она просто мелкая извращенка. С сегодняшнего дня мы разведены. 
      Ну, тут уж я чуть не вскочил с пола, однако сдержался. А скорая помощь (ее за смертью посылать, сволочь) все не едет. Я опять забился, потом притих и говорю: 
      - Воды-ы-ы... Где я? - отплевываюсь сам почему-то чернилами, с губ пена фиолетовая капает, шатаюсь, с понтом все болит. Мне говорят, чтобы не нервничал, работу обещают подыскать, воды подали. На Кизму просили заявление сочинить и вспомнить, не приносил ли он на опыты фотоаппарат. Скорая так и не приехала. В общем, перебздели они из-за меня. 
      Только я вышел из института, беру такси и рву к дому Влады Юрьевны. В голове стучит: "Ни хуя уха... Евонная жена она... Ни хуя уха... Ах ты, сука очкастая!" и жалко мне, что чернильница не была глобусом, а Земля не квадратная. В темечко бы ему, до самого гипоталамуса, гниде, острым краем. Такую парашу пустить про лучшую из женщин! Мелкая извращенка! 
      Подъезжаю, блядский рот, к ее дому, шефу говорю: "Стой и жди!". Сам квартиру нашел, звоню, открывает она, слава тебе, господи! 
      - Николай, почему у вас лицо в чернилах? 
      - Ваш бывший муж допрашивал, но я не раскололся и нигде не продал. 
      - Ах, он успел уже публично отказаться от менделистки-морганистки? Заходите. Собственно, я сама ухожу. Уже собрала вещи. 
      Короче говоря, тута я уже не телился и говорю: 
      - Едемте ко мне, не думайте ничего такого, я один живу, могу и у приятеля поошиваться, а вы будете как дома. 
      - Едемте, - говорит она, - но ведь вы с Толей в одной квартире? 
      - Ну и что? - кричу я и чемоданы беру уже за глотку. 
      Жил я тогда один. Тетку мою, месяцев шесть, как захомутали. Ее, помнишь, паспортный стол ебал, она и устраивала через него прописки за деньгу большую. И погорели. Один прописанный шпионом разведки оказался. А эти падлы, не то что мы, которые всю дорогу в несознанке, раскололся и тетку продал. Дедка - за кепку, бабка - за репку. Трясонули яблоньку и всех, которых они прописали, начали выселять. Между прочим, тетке я каждый месяц кешари шлю и деньгами тоже. Хуй в беде оставлю. 
      Значит, едем мы в такси, она ваткой чернила на ебальнике вытирает, а у меня стоит от счастья, никто еще за чистотой моей не следил. Никогда! Любили меня неумытого на сплошных раскладушках. Романтиком я был. Всегда в пути, как сейчас говорят. 
      И оказывается, Влада Юрьевна еще до войны, студентами, крутила роман с Кизмой. Но толку не вышло - целку до диплома он ей ломать не хотел, как я понял. Тут война, Кизму куда-то в секретный ящик погнали, бомбу делать или еще чего-то. Года через два появляется он весь облученный от муде и до глаз и, сам понимаешь, на такую пиписку только окуньков в проруби ловить, и то не клюнет. Трагедия! Хотели оба травиться. А Молодин, замдиректора, уговорил как-то Владу Юрьевну. Хули, действительно, вешаться? И Кизма ей согласие дал. Она зачем мне рассказывала? Чтобы я с ним был вежливым и сожалительным. Чтобы матом не ругался. Она бы в его комнате жила, но боится, что Кизма запьет от тоски, что с ним уже случалось. 
      Приехали, сгрузили вещи. Я и рассудил, как проводник: надо спускать на тормозах. Взял бельишко и говорю Владе Юрьевне: "Поживу у кирюхи, а вы тут не стесняйтесь, за все уплачено", и пошел к международному урке. 
      Спиртяги взял (лабораторию прикрыли, завтра не дрочить), можно и накиряться. Выпили. Предупредил я его, чтобы поосторожней рассказывал, как границу перепрыгивал до тридцатого года в экспрессах, а то космополитизм пришьют. А бедный мой международный урка приуныл. Он же три языка знает и четыре "фени": польский, немецкий и финляндский. Правда, на них только полиция понимает и проститутки, но и так бы он на Родине сгодился, насчет чертежи какие пиздануть из сейфа у Форда или дипломата полотнуть за все ланцы и ноты дипломатические. 
      - Ты знаешь, лох, - говорит урка, - сколько я посольств перемолотил за границей? В Берлине брал греческое и японское, а в Праге, сукой мне быть, - немецкое и чехословацкое. Но в Москве - ни-ни! Только за границей. Я ведь что заметил?! Когда прием и общая гужовка, эти послы становятся доверчивыми. В Берлине я с Феденькой-эмигрантом (он шоферил у Круппа) подъезжал к посольству на мерседес-бенчике. На мне смокинг и котел, чин-чинарем. Вхожу, - говорит урка, - по коврам в темных очках, по лестнице по запаху канаю в залу, где закуски стоят. Самое главное в нашей профессии - это пересилить аппетит и тягу выпить. А послы могут за обе щеки. На столе - поросята жареные, колбасы отдельные, в блюдцах фазаны лежат, все в перьях, век мне свободы не видать, если не веришь. Попробуй тут удержись... Слюни, как у верблюда, текут, живот подводит... В Берлине вшивенько с бацилой тогда было. Все больше черный да черствый. Но работа есть работа. Просто так щипать я и в Москве мог. Выбираю посла с шеей покраснее и толстого. Худого уделать трудно: он, как необъезженный, вздрагивает, если прикоснешься, и глазом косит, тварь. Выбираю его с красной шеей в тот момент, когда он косточку обгладывает поросячью или же от фазана, стонет, вроде кончает от удовольствия, глаза под хрустальную люстру вываливает, падаль. Объяви ты его родному государству войну - не оторвется от косточки. Тут-то я, - говорит урка, - левой вежливо за шампанским тянусь, а правой беру рыжие часы или лопатник с валютой. Куда там! Исключительно занят косточкой. Теперь вся воля нужна, чтобы отвалиться от стола с бацилой. Отваливаю. Феденька уже кнокает меня у подъезда. И подает шестерка котелок. Я по-немецки выучил, трекаю, себя называю. Другой шестерка орет: "Машину статс-секретарю Козолупии!" Феденька выруливает, и мы солидно рвем ужинать. Нагло работали. Кому я мешал? Я же враждебную дипломатию подрывал и даже не закусывал, - сказал урка и запел: - На границе тучи ходят хмуро... 
      Я сижу, слушаю заботливо. Подольше бы говорил. Посоветовал ему в Чека написать, попроситься. Он говорит, уже писал и ответ пришел: ждать, когда вызовут. Я ему не поверил. 
      - Что такое морганизм, - спрашиваю, - знаешь? - и рассказываю, как мне его пришить хотели. 
      Международный урка загорелся сразу, забыл свои посольства и экспрессы. 
      - Пошли, - говорит, - возьмем их с поличным. Пошли в морг! 
      А во мне такая любовь и тоска, что я согласился. Поддали для душка и тронулись. Морг этот за нашим институтом во дворе находился. Зимняя дача. Окна до половины, как в бане, замазаны. Свет дневной, какой-то бескровный. Встали мы на цыпочки и стали косяка давить. Никого нет, кроме покойников. Лежат они голые, трупов шесть, и с ихних бетонных кроватей вода капает: обмывали. А в проходе шланг из стороны в сторону вертухается, вода из него хлещет. Дядя Вася, видимо, забыл выключить. Не поймешь, где баба, где мужик, да и все равно это. Ноги у меня подкосились от страха и слабости. Ничего нет страшнее для меня - карманника, когда человек голый и нет на нем карманов. На пляже я не знаю, куда руки девать. В бане, блядь, особенно безработицу чувствую. Но там, хоть голые, без карманов, но живые, а тут - мертвые. Полный пессимизм. А международный урка прилип к окну - не оторвать. Прижег ему голяшку сигаретой, сразу оторвался, разъебай. "Хули, - говорю, - подъезд раскрыл? Нету ничего интересного". А он уперся, что, мол, наоборот. И что как угодно может он себя представить: и в Монте-Карло, где он ухитрился спиздить у крупье лопаточку, что деньги гребет (на хера ее только пиздить - неизвестно), и в спальне посла Японии в Копенгагене, а в Касабланке он на спор целый бордель переебал, девятнадцать палок кинул, пять долларов выиграл, и в Карлсбаде - в тазике с грязью, ну, где хочешь, там он себя может представить. А в морге ("Век, - говорит, - мне свободы не видать, изрубить мне залупу на царском пятаке в мелкие кусочки") не могу - и все. Вот загадка, отрыжка курвы! Смотрю - и не могу. И лучше - не надо. Эту границу никогда не поздно перейти. А пока хули унывать?! 
      Еще поддали... Сидим в кустах, как лунатики, и поддаем. Я и плакать тогда начал, ковыряю в дупле спичкой и реву, сукоедина, как гудок фабрики им. Фрунзе. Международный урка думает, что я смерти и трупов перебздел, нервишки не выдержали. А у меня одно на уме. Я говорю: "Смерть ебу, понял?" 
      - Ты-то ее ебешь, - говорит урка, - а она с тебя не слазит, мослами пришпоривает. 
      Тут я не выдержал и раскололся урке, что мою малофейку без моей помощи перевели в организм Влады Юрьевны и попала она туда впервые в истории. Как быть? Может, ковырнуть, а уж сам по новой накачаю? Или идти в роддом с кешарем и букет в Ц.П.К.О. спиздить? Как я его на руки возьму и баюкать буду? У меня, чую, комплекс неполноценности начинает вздрагивать. Зачем они это выдумали, бляди? Разве не мог бы я просто палку кинуть со своей-то злой малофейкой? И чего оргазму зря пропадать?! Я, сучий мир, еще, слава богу, не машина, и муде у меня не сварное, не на гайках. Правильно, - думаю, - Молодин - замдиректор - ломиком пизду искусственную раскурочил, одно место мокрое осталось от нее - ебанутый нейтронами Николай Николаевич. Обидно мне стало. Как быть? 
      Урка слушает, хохочет. "Такой инцидент был, - говорит, - у нас в Воркуте. Один фраер пятерку волок, год оставался. Приезжает к нему баба на свидание с пацаном-двухлеткой. Он ее с вахты вытолкал и разгонять начал: "Падла такая-сякая, проститутка! Меня тут исправляют, а ты ебешься с кем попало, алиментов захотела, шантажистка!" и даже опер возмутился: "Такая нахаловка у нас не прохезает. Мы на стороне заключенных, да и личных свиданий у вас не было, товарищ Ляпина, ни одной палки, потому, что муж ваш - фашистская сволочь, отказчик, саботажник. Идите на хуй, откуда явились!" Баба - в слезы, доказывает: "Приходил Ляпин в командировку, пили и слова говорили". А Ляпин кричит: "Конвой, бей в нее прямой наводкой! Пускай, сука, деньги проверяет, не отходя от кассы! Шантаж!" С тем баба и уехала, а ведь Ляпин, сволочь, в побег по натуре ходил. Я один знал. Нас тогда не считали даже. Мороз - сорок пять градусов, жрать - ни хуя и убежать некуда. А Ляпин бегал. И все с концами. Наебется, как паук, и обратно чешет. Талант громадный был: из Майданека бегал, не то что с Воркуты. "Я, - говорит, - поебаться бегу, так как дрочить не уважаю из принципа". Такого человека любая разведка разорвала бы на части. Я - говно по сравнению с ним". 
      Много еще чего мы натрекали друг другу с уркой. В морг так никто и не приходил похариться. 
      - Ты пей, кирюха, скоро конец, самое интересное начинается, а я поссать сбегаю. Ладно, иди ты первый. Я постарше - потерплю. Ну вот! Ведь правда, скажи ты мне, хорошо, если ссышь и не щиплет с резью, если, к примеру, жрешь и запором не мучаешься. Принесет баба с похмелья кружку воды, а ты ей в ножки кланяешься, и, блядью мне быть, не знаешь, что лучше - вода или баба. И она загадка, и вода тоже. Ведь ее господь бог по молекуле собирал да по атому: два водорода, один кислород. А если лишний какой - то пиздец! - Уже не опохмелишься. Чудо! Или воздух возьми. Ты об нем когда думаешь? Вот и главное. Хули думать, если его не видно! А в нем каких только газов нет?! Навалом! И все прозрачные, чтобы ты, болван, дальше своего носа смотреть мог, тварь ты, творцу нашему не благодарная, жопа близорукая. "Не видно!" О воздухе, о воде, о ебле, о смерти... Тогда и жить будем радостнее и благодарнее. Не жизнь, чтоб мне сгнить, а сплошная амнистия! 
      По утрянке заваливаюсь домой, а Влада Юрьевна лежит вся бледная на моем диване-кровати. Рядом Кизма пульс щупает. 
      - Что такое? 
      - Выкидыш. 
      Не удержался Николай Николаевич. Не видать Кизме мирового рекорда для своей науки. На нервной почве все получилось. Замдиректора Молодин додул, что у Кизмы она, и прихандекал с повинной. Для служебного положения он, видишь ли, не мог не разводиться. А жить, мол, можно и так. Ебать, в смысле. Не то пригрозил донести, что развращает в половых извращениях недоразвитого уголовника, то есть меня, и через меня же вырастить миллион узколобых для космоса задумала с Кизмой. Я так понял: Кизма его в живот боданул и теткиной спринцовкой его отхерачил. 
      Влада Юрьевна и выкинула, когда мы с уркой надрались у морга. Я за ней, как за родной, шестерил. Икры тогда до хера в магазинах было и крабов. Я утром проедусь на "букашке" - и в Елисеевский, купить чего-нибудь побацилистей. Ночью два раза парашу ее в гальюн выносил. Ведь по нашему большому коридору ходить опасно было. Сосед - Аркан Иванович Жаме - к бабам приставал, через окошко в ванну заглядывал, но трогать - не трогал. Стебанутый был на сексуальной почве. Каждый день бабу новую водил и подслушивал, как ссыт, и подсматривал шоколад из говна. Он же и стучал участковому, что в квартире творится, особенно на Кизму, как он в гальюне хохочет над чем-то. Кизму в Чека дергали, а он сказал: 
      - Смешно мне, гражданин начальник, что я человек - царь природы, разум у меня мировой, а вынужден, однако, сидеть в коммунальной квартире и срать как орангутанг какой-то. - Отбрил, в общем, Чека. 
      Короче говоря, выходил я Владу Юрьевну. Ходить уже начала. Я-то сколько уже сижу на голодной диете, не дроченый на работе и не ебаный в гостях. Веришь, яйцо одно неделю ломило, все распухло. Я пошел в гостиницу Гранд-отель помацать, что с ним (там в прихожей зеркало во весь рост). Подхожу, вынимаю, и, еби твою мать, - цветное кино! Яйцо-то мое все серо-буро-малиновое. Тут швейцар подбежал - седая борода и нос, что мое яйцо - шипит на ухо, в бок тычет: "Рыло, гадина, разъебай, на три года захотел? Запахивай! Франция, эвона на тебя смотрит!" Гляжу, на лестнице бабуля стоит. Наштукатуренная - аж щеки обвисли и, раскрывши ебало, за мной наблюдает, фотоаппарат наводит. Швейцар подмышку меня и на выход. Все еще вопит: "Деревня хуева! Ты бы еще в музей сходил! Для того ли в Москву приехал?" 
      Я у него за такие речуги червонец новыми из скулы взял и ему же на чай дал. Залыбился, гнида. Заходите, говорит, дорогие гости, всегда рады! Вот такое состояние у меня было. Но характер имею такой: решение принимаю, когда пора хуй к виску и кончать существование самоубийством. 
      Кемарил я на полу. Один раз не выдержал, рву кальсоны на мелкие кусочки, мосты за собой сжигаю. Встал на колени, голову в ее одеяло и говорю: "Не могу пытку такую терпеть - или помилуй, или кастрируй". 
      И что она мне отвечает? Не удивилась даже. Что ей отдаться не жалко, только ничего не выйдет - она фригидная. Не путай, мудило, с рыбой фри... И кончать, мол, не может - ей все равно. Так и с замдиректора жила. Если он залазит на нее - только рыло воротила и брезговала. Но муж есть муж, хоть и залазил раз в месяц. Стою на коленях, уткнувши лицо в одеяло, и дрожу. А она говорит: 
      - Вам, Николай, лучше с рыбой переспать, чем со мной. Такая женщина, как я, для мужчины одно оскорбление. Только не думайте, что жалко. Пожалуйста, ложитесь, снимайте тапочки. 
      Ну, думаю, Коля-Николай, никак нельзя тебе жидко обосраться, никак. Сейчас многого не помню. Не до разглядываний было, разглаживаний и засосов. Не помню, как начал, только пилил и урку международного вспоминал. Тот учил меня, что каждая баба вроде спящей царевны, и нужно так шарахнуть членом по ее хрустальному гробику, чтобы он, сука из Дома Фарфора, на мелкие кусочки разбился, и один кусочек-осколочек у бабы в сердце застрял, а другой у тебя в залупе задумался. Взял я себя в руки и чую вдруг такую ебитскую силу, и забиваю не чтоб серебряным молоточком, а изумрудной кувалдой заветную палочку, и что не хуй у меня, а цельный лазер. И веришь, что не двое нас, чую, а кто-то третий - не я и не она, но с другой стороны - мы же сами и есть. Ужас! Кошмар! Я тебе скажу - было страшно: отскочит мой сигизмунд власович от ее хрустального гробика и не совладает с ее фригидностью, с этой, чтоб она домуправшу подхватила, падалью. Как сейчас многого не помню, но додул все ж-таки, что не долбить надо, как отбойным молотком, а тонко изобретать. Видал в подарок Сталину китайское яйцо, а в нем другое, а в другом - еще штук десять? Все разные и нигде не треснутые. Видал? Так вот, додул я, что пилить Владу Юрьевну надо ювелирно. А она и в натуре, как рыба, дышит ровно, без удовольствия. 
      - Вот видите, - говорит, - Николай, вот видите? 
      И я чуть не плачу над спящей царевной, но резак мой не падает. Век буду его за это уважать и по возможности делать приятное. Отчаялся уж совсем в сардельку, блядь, и вдруг что слышу? 
      - О, Николай! Этого не может быть! Не может... Не может! 
      И все громче и громче, и дышит, как паровоз "ФД" на подъеме, и не замолкает ни на минуточку. 
      - Коля, родной! Не может этого быть! Ты слышишь, не может! 
      А я из последних сил рубаю, как в кино "Коммунист". Посмотри его, кирюха, обязательно. За всех мужиков Земли и прочих обитаемых миров рубаю и рубаю и в ушко ей шепчу, Владе Юрьевне: 
      - Может, может, может! 
      И вдруг она мне в губы впилась и закричала: 
      - Не-е-ет! 
      В этот момент - я с копыт. Очухиваюсь, у нее глаза уже закрыты, бледная, лет на десять помолодела (она же настолько старше меня!). Лежит в обмороке, я перебздел - вроде не дышит. Слезаю, бегу в чем был за водой на кухню, забыл, что без кальсон, и налетаю на Аркан Ивановича в коридоре. Прямо голым хером огулял его сзади, стукача позорного. Он в хипеж: посажу, уголовная харя, ничтожество! Это я-то ничтожество? Который женщину от вечного холода спас?! Я ему еще поджопника врезал. "Завтра, - говорю, - по утрянке потолкуем". 
      Прибегаю с водой, тряпочку на лоб и ватку с нашатырем. И тут она открывает глаза и смотрит, и не узнает. 
      - Вроде ты мне родной, - говорит. 
      Я лег рядом, обнял Владу Юрьевну и думаю: пиздец, теперь только ядерная заваруха может нас разлучить, а никакое стихийное бедствие, включая мое горение на трамвае "аннушка" или троллейбусе "букашка". 
      Утром приходит к нам Кизма с бутылкой, рыдает, целует меня и альтер эго называет. Я вышел, оставил его с Владой Юрьевной. Они поговорили, и с тех пор он успокоился. Но по пьянке альтер-эгой все равно называет. 
      Живем все хорошо. У замдиректора я два раза получку уводил. Четверо нас: три мужика и одна Влада Юрьевна, и все мы идем как по одному делу. Кизма микроскоп домой притаранил с реактивами разными, опыты продолжать. 
      - Наука, - говорит, - не пешеход и ее свистком хуй остановишь. Придется тебе, Николай, дрочить хоть изредка, чтобы нам время не терять. 
      - Платить, - спрашиваю, - кто будет? МОПР? 
      - Продержимся, - говорит Влада Юрьевна, - а сперма нам необходима хоть раз в неделю. 
      Ну, мне ее не жалко, чего-чего, а этого добра хватало на все. Про любовь я тебе пока помолчу. Да и не запомнишь ее никак. Поэтому человек и ебаться старается почаще, чтоб вспомнить. Чтоб трясонуло еще раз по мозгам с искрою. Одно скажу, каждую ночь, а поначалу и днем, мы оба с копыт летели, и кто первый шнифтом заворочает, то другому ватку с нашатырем под нос совал. Я, как прочухиваюсь, так спрашиваю: 
      - Ну, как, Влада Юрьевна, может это быть? 
      - Нет, - говорит, - не может. Это не для людей такое прекрасное мгновение, и, пожалуйста, не говори отвратительного слова "кончай", когда имеешь дело с бесконечностью. Как будто призываешь меня убить кого-то. 
      А я говорю: 
      - Тут еще бабушка надвое сказала - или убить, или родить. 
      О чем мы еще говорили, тебе знать не хера. Интимность это. Чего-то ты ссать часто бегаешь, вроде пива не пьем. Невыдержанная ты молодежь... 
      А время идет... Уже морганистов разоблачили, космополитам по мозгам двинули. Лысенко орден получил. Кизма пенсию схлопотал... Влада Юрьевна в Склифосовского старшей сестрой поступила, а я туда санитаром. Тяжелые времена были: на "букашке" меня, как рысь, обложили, на "аннушке" слух прошел, что карманник-невидимка объявился. Сам слышал, как один хер моржовый смеялся, что, мол, если я невидимка, то и деньжата наши невидимками заделались. Плохо все. Еще и Аркан Иванович шкодить стал: заявление тиснул, что Влада Юрьевна без прописки живет, и цветет в квартире половой бандитизм, а по ночам с обнаженными членами бегают. Вот блядище! А тронуть его нельзя - посадят. Я б его до самой сраки расколол, а там бы он сам рассыпался. 
      По утрянке выбегает на кухню с газетами и вслух политику хавает - Латинская Америка бурлит, Греция бурлит, Индонезия бурлит. А сам дрожит от такого бурления, вот-вот кончит, сукоедина мизерная. 
      - Кризис мировой капиталистической системы, слышите, Николай! 
      А сам каждый день по две новых бабы водит. Он парикмахер был дамский. 
      Вызывает раз меня участковый и говорит: 
      - Признавайся с ходу, занимаешься онанизмом? 
      Первый раз иду в сознанку. 
      - Занимаюсь, только статьи такой нету, - кодекс наизусть знаем. 
      У него шнифты на лоб: 
      - Зачем? 
      - Привык, - говорю, - с двенадцати лет по тюрьмам. 
      - Есть сигнал, что в микроскоп сперму рассматриваешь с соседом. 
      - Рассматриваем. 
      - Зачем? С какой целью? 
      - А интересно. Сами-то видели хоть раз? 
      - Тут, - говорит, - я допрашиваю. Чего же в ней интересного? 
      - Приходи, - приглашаю, - увидишь. 
      Задумался, отпустил в конце концов. Все равно бы ему санкции не дали. А тебе, Аркан Иванович Жаме, я такие уши заячьи приделаю, что ты у меня будешь жопой мыльные пузыри пускать вместе с Индонезией. 
      Работаю с Владой Юрьевной в одну смену, таскаю носилки, иногда на скорой езжу. И что-то начало происходить со мной, совсем воровать перестал, не могу, и все. Заболел, что ли? Или апатия заебла - не усек и как. Мне людей стало жалко, насмотрелся из-за этих людей! Видел разных: и простреленных, и ебанутых с девятого этажа, и кислотой облитых, и сотрясение мозгов... А один мудак кисточку для бритья проглотил, другой четвертинку съел, третий сказал бабе: "Будешь блядовать, ноги из жопы выдерну". И выдернул одну, другую соседи не дали. Я ее на носилках нес. А под машины как попадает наш брат! И политуру жрет с одеколоном! До слепоты ведь! Ебитская сила, какие людям мучения! И вот, допустим, я у барана лопатник ущипнул, а он рухнулся, ебало раскрыл и под полуторку попал к тому же. И вообще, если человеку так перепадает, что и режут его, и печенки отбивают, и бритвой по глазам моют, и из жопы ноги выдирают, то что же я, тварь позорная, пропадло с бельмом, еще и обворовываю человека. Не может так продолжаться. Завязал, полегчало, даже в баню стал ходить. 
      А Аркан Иванович Жаме вдруг заболел воспалением легких, попросил Владу Юрьевну за деньги уколы делать и целый курс витаминов колоть. Тут я сообразил, что делать надо. Уколы я к тому времени сам насобачился ставить. Надо сказать откровенно, кирюха, Аркан Иванович Жаме был уродина человеческая: весь в волосне рыжей, сивой от пяток до ушей - укола на жопе не сделаешь. Пришлось брить. Уж я его помучил без намыливания. Поскреб. "Лежи, - говорю, - не бурли". 
      По биологии я уже кое-что петрил, сообразил: вот кто половой бандюга, а не я совсем. Слишком много силы в яйцах у Аркана Ивановича Жаме, слишком много! Оттого ты, сукин сын, и в парикмахерские женские подался, подкнокиваешь, как соседи законное половое сношение совершают и политику хаваешь, чуть не кончаешь, колени бурлят, тварь. Гормона в тебе лишнего до хуя, чирей из-под слепой кишки, гнида пустая! 
      Короче говоря, достал я препараты тестостерона или еще какого и целый месяц колол Аркана Ивановича Жаме. Препарат же тот постепенно мужика в бабу превращает без всякого понта. Наблюдения веду: смотрю, у моего Аркан Ивановича Жаме движения мягче стали, мурлычет что-то, в почтовый ящик третий день не лазит, сволочь, и по телефону не рычит, как раньше, плешь бритая на жопе не зарастает, - гормон на волосню, значит, подействовал. 
      - Коленька-кисуленька, - просит, - побрей меня всего, хочу быть, наконец, голым. 
      - Ну, уж это я ебу, - говорю, - бесплатно брить! 
      - Я заплачу, не бойся. 
      Двести рублей дает. Три тюбика мыльной пасты выдавил на него, две пачки лезвий потратил. Побрил. Раз завязал, то так не грех и подработать. 
      Исправляться стал Аркан Иванович Жаме, лицом побелел, в бедрах раздался, ходит по коридору и плечами, как проститутка, поводит, глаза прищуривает, перерожденец сраный. Картошку чистит и поет: "Я вся горю, не пойму отчего..." Даже стыдно. 
      Стал в кодексе рыться, статью такую искать - за переделку мужика в бабу. Не нашел. Решил, что подведут под тяжкие телесные. А он меня уже клеить начал: "Потри спинку своей рукой и массаж сделай - плачу по высшей таксе". 
      Пять тысяч старыми я верняком содрал с него. Один раз ночью подстерег в коридоре, в муде мое вцепился и в свою комнату тащит. Я ему врезал в глаза - и он успокоился. Сейчас из женской парикмахерской в мужскую перешел. 
      А тут Сталин дубаря дал. Пробрался я к международному урке - он на Пушкинской жил. Свесились из окна, косяка на толпу давим. Ну и народу! У меня аж руки зачесались, несмотря, что завязал. Каша! Один к одному. Я бы в такой каше обогатился, падлой быть, на всю жизнь, дай он дубаря лет на пять раньше. Для нашего брата-карманника такой фарт раз в сто лет выпадает. Урка международный тут и припомнил, как он на Ходынке щипал, когда царя короновали, Николу. Мальчишка еще был, на триста рублей золотом наказал фраеров каких-то. Хвалил Сталина. Другой, говорит, камеру так держать не мог, как он страну держал. В законе был. А у меня, хошь верь, хошь не верь, - помацать на него не тянуло. 
      Ты, я вижу, придавить не прочь? Ну уж, хуюшки! Ты меня, трекалу, подзавел, ты и слушай. Чифирку сейчас заварим. Конец скоро. К нашим дням приближаемся. Но если ты, подлюга, ботало свое распустишь, и хоть кому капнешь, что здесь слыхал, я, ебать меня в нюх, схаваю тебя и анализ кала даже не сделаю, понял? Научная тайна - это тебе не хуй собачий, а собачачий. Пей, не обижайся. Я же не злой, я нервный, второго такого на земном шаре нема. Отвечаю, блядь человек буду, рупь за сто. 
      Вот ты сидишь, пьешь, икорочкой закусываешь, банку крабов сметал казенную, а балык и севрюжку уж и за хуй не считаешь. А ведь мне эту бацилу по спецнаряду выдают, как важному научному объекту и субъекту. 
      Ну, ладно! Будь здоров! Я тебя к дрозофилам пристрою, к мушкам. Да, нет! Эрекцию вызывают другие мушки, шампанские. У нас их пока не разводят. А эрекция, это когда встает, чухно ты темное. Ну, откуда же я знаю, почему у тебя встает от шампанского. Что я, Троцкий, что ли? Ну сука, не дай господь, попадешь к такому прокурору, как ты, - за год дело не кончит. До пересылки ноги не дотянешь. Слушай, мизер. 
      Тут амнистия. Тетка пишет, что закрутила хер в рубашку с надзирателем Юркой. Вышла за зону и стала жить с ним. 
      Кизму дернули в академию и говорят: принимай лабораторию, Молодина мы прогоним по пизде мешалкой. Ну и ну! Как повернул дело Никита! Кизма, конечно, меня и Владу Юрьевну тоже тягает наверх. И тут началась основная моя жизнь. В месяц гребу пятьсот-шестьсот новыми, жопа, а не старыми. Такую цену на малофейку выбил Кизма в банке. Владу Юрьевну я успокоил: и на нее хватит и на два НИИ. А опыты опять пошли сложные, лаборатория сексологией начала заниматься. Дрочить - это что! - пустяк. На меня приборы стали вешать, датчики. Места на мне и на хуе нет свободного. Сижу, весь в проводе обвязанный, смотрю на приборы и экраны разные. Как кончаю, так на них стрелки бегают и чего-то мигает. Интересно! А Кизма орет: "Внимание! Оргазм!" и биотоки записывает! И еще он открыл, что во мне энергия скрыта громадная при оргазме, и если ее, как говорится, приручить, то она почище атомной бомбы поможет людям в гражданских целях. Понял? 
      Опыты ставили: только начнет меня забирать, а на рельсах электричка с моторчиком бегает быстрей, все быстрей, а сначала - медленно. Прерываю мастурбацию - электричка стоит, как вкопанная. Я по новой - трогается. Ее в Детском Мире купили. А если дети докумекают, что к чему? Тоже сволочи, нашли, что выпускать. Ладно, докладываю Кизме: "Готов к оргазму". А электричка чуть с рельсов не сходит, по кругу бегает и останавливается не сразу. Академик (тот самый) приходил смотреть. Ужаснулся. У! Сколько еще в человеке не открыто! Формулу вывели. Теперь инженеры пускай рогами шевелят. Самое трудное - не растерять эту энергию, понял? Она же, падла, по всему телу разбегается, пропадает в атмосфере и даже в памяти не остается - хуже плазмы термоядерной. Академик сказал: 
      - Продолжайте, дружочки, опыты. Человек решит эту проблему, если ему не будут мешать лысенки. 
      Я еще поддакнул и говорю: 
      - Лысенку давно пора "Политанией" вывести. 
      - Что за "Политания" такая? - спрашивает. 
      Объяснил, как мог. Изумился академик: 
      - В каком говне живет человек, какие звери подлые его кусают, а он все к звездам, к звездам, сволочь дерзновенная и великолепная! 
      Я академику в ответ толкую, что, если мандавошки одолевают, то не то, чтобы к звездам, а и в аптеку залетишь. Не постесняешься "Политании" спросить. 
      Короче, загребаться стал приличный кусок. Что я, блядь, Днепрогэс, что ли, даром энергию отдавать! Если электричка ездит, значит, плати уж по совместительству. 
      Ты, кирюха, опять ебало разинул, и, конечно, думаешь, как эту энергию использовать в военных целях? Ну, и что же ты надумал? Что залегла дивизия и дрочит, ток в колючую проволоку бежит и атака срывается? Так я тебя понял? И все солдаты друг с другом соединены последовательно и параллельно. А если замыкание короткое, что тогда? Ни хера ты не придумал. Выходит, генерал должен пробку менять, которая перегорела и пока он жучка будет ставить, фашист тут как тут - и полный пиздец дивизии. Инженер из тебя, как из моей жопы драмкружок. 
      Я у академика спросил один раз, что будет, если все мужское население начнет по команде дрочить и кончит секунда в секунду, товарищеский оргазм совершит и групповой к тому же. Старикашка говорит: 
      - Прогнозировать трудно, и для такой высокоритмической акции нужна редчайшая самодисциплина плюс массовое самосознание должно быть и, разумеется, ощущение единства цели. Пока мир разделен на два лагеря - это невозможно. Вот когда, батенька, будет один мир, тогда и посмотрим, тогда и подрочим, хе-хе, как вы изволили подпустить термина. Ежели, мечтатель вы мой, говорить серьезно, то эксперимент в таких глобальных масштабах может кончиться весьма плачевно, так как масса полученного удовольствия будет равна плюс-минус бесконечность. 
      А ты, кишка слепая, дивизию с пробками задумал. Ведь техника - не член. Она не стоит на месте ни одной минуты. Половую энергию не вечно будем добывать вручную. Это только в самых отсталых колхозах останется, когда выходит мужичонка поссать в темень-тьмущую, надрачивает свой кожаный движок, а в другой руке фонарик горит, путь-дорогу освещает до сортира. А с крыльца он не ссыт, ибо культура выросла, понял? 
      Мы уже новые опыты начали. Я запросил за них две тысячи аккордом. Ведь угля-то и нефти совсем скоро не будет, на дровах-то до звезд не доберешься, да и тайги, писали давеча, скоро не будет - пиздой постепенно накрывается. 
      Какой же опыт, в общих чертах? Заебачивают мне в голову два электрода. Ну, и денатурат ты, ебал я твою четырнадцатую хромосому раком! Как же можно захуячить человеку в голову электроды, которыми, по твоим данным, сваривают могильную ограду на Ваганьковском кладбище? Я из твоего глупого черепа ночной горшок замастерю, только дырки замажу. Дождешься! Вгоняют мне в голову два электрода, тоньше волосинки они мудяшной и из чистого золотишка сделаны. Сажусь в кресло мягкое, от электродов провода к прибору умнейшему тянутся. Кизма командует, чтобы я про футбол думал. Думаю, а у меня стоит, чего ни разу в Лужниках не было. И вдруг автоматически чую, забирает меня, уже не до футбола. Кизма орет, чтоб руки мои привязали. И веришь, спустил. Победа! 
      Это сейчас кажется, что она легко далась нашей лаборатории, а сколько мы мучились! Мне весь череп истыкали, все клетки искали, которые исключительно еблей занимаются, а найти никак не могли, проститутки. Чего только со мной не было при этом! То ногами мелко дергал, то плакал горько-горько, то ржал как лошадь. Один раз вскочил и как ебанул Кизму между рогов здоровенной клизмой, одних реторт перемолотили штук десять, а Владу Юрьевну целовал при всех. Вахтеров вызывали меня связывать. А клетку никак не найдем, вроде и нет ее вовсе. Я рацпредложение вношу, что, может, она - эта клетка мозга - не в башке совсем, а в залупе располагается. Обсудили такую гипотезу, не прохезала она. Опять за бошку взялись, и под женский день перекосоебило меня. Щека левая до ушей заулыбалась, рука отнялась и нога тоже, а электрод - все у нас в спешке делается - вытащили, а куда ставили, забыли. Тычут-тычут, не попадут. По-новой. Весь женский день я был временно разбит параличом. Даже Владу Юрьевну не побаловал, из ложечки меня кормила. Академик Кизме выговор объявил. Хули делать?! После праздника выправили меня. Потом нашли все же ебучую клетку. На расстоянии стали моей психикой управлять, и академик сказал на закрытом заседании: "Покажу тебя, Николай, коллегам". 
      Запиздячили в меня штук десять электродов, все в разные центры чувств, выводят на сцену, Кизма на расстоянии мной управляет. Выступаю неплохо, смеюсь, плачу, трекаю без умолку, в гнев впадаю и в милость. Вдруг, сукой мне быть, сам того не хотел, расстегиваю мотню, вынимаю шершавого и давай ссать прямо в первый ряд. Хожу по сцене и ссу. Все равно, думаю, посадят... У нас одному три года влупили за то, что в клубе с балкона партер обоссал. Или выгонят. Кончил ссать, и веришь, бурные аплодисменты мне ученые закатили, думали, что коронный номер экспериментирую. 
      Вскоре я машину купил, катер и полдома на Волге. Рыбачу в отпуске. Самое лучшее в жизни, скажу я тебе, кинуть палку в березняке любимой женщине и забыть к ебене матери науку биологию, в гробу я ее видал, в босоножках. Ведь они что теперь задумали? Кизма открыл, что при оргазме я элементарные частицы испускаю, или излучаю - хер их разберет - потому в мозге взрыв огромной силы происходит, почему и в обморок падаем. Хотят меня в магнитную комнату засадить на пятнадцать суток, камера Вильсона она называется. Я было уперся, а Кизма говорит, что если мы на тебе кварки поймаем, то Нобелевская премия обеспечена. Я и согласился. Человек же к любой работе привыкает. Вопросы есть? 
      Урка международный у нас работает. Я устроил. Опыты по лечению импотенции на нем делают. Неплохо зарабатывает. Ну, что еще? Кварки - это самые простые частицы, из которых все сделано, - в оргазме их изловим! Американцам козью морду сделаем! 
      И это тайна, учти, сука!

Прошлой весной на моем балконе голуби свили гнездо, заметили мы это уже поздно, когда услышали писк маленького птенчика. Конечно, меня это не очень обрадовало (в смысле чистоты на балконе), но разорить гнездо рука не поднялась.А сестра сразу сказала, ждите прибавления в семействе (мол примета такая). Целый год я уговаривала мужа выкинуть все вещи с балкона, разобрать шкафчик под которым они так славно устроились.

В итоге в этом году у нас на балконе уже 2 птенца, сейчас на них смотрела, они сначала терзали мать на предмет еды, а теперь так улеглись смешно, зарылись друг в друга и греются на солнышке И меня это совсем не раздражает, видимо материнская солидарность, я их даже рисом подкормила

3 мая 2012 года моя беременность закончилась печально...Теперь забеременеть мне хотелось с особым фанатизмом...тут уж гуляй душа, добрый интернет под рукой,Гугл,сообщества мамочек...куча советов,примет...я сходила с ума. Сначала я обрадовалась отростку фикуса, который мой благоверный стащил с работы, причем он и не ведал ни о такой примете, ни о развивающейся у меня паранойе под названием "хочу забеременеть". Фикусу были выращены корни, был он совместно посажен в красивый горшок и установлен в месте,где мы "трудились" над зачатием))) Потом я вычитала о красной нити и срочно повязала себе на руку, каждый день раз по триста проверяла не пропала ли она,не скоро ли развяжется)))Каждый раз убеждалась,что она на месте и совсем не собирается развязываться,возмущению моему не было предела...Потом мой мозг окончательно воспалился))) в мелодраме я узрела,что надо слепить мечту..Сказано-сделано...я взялась за дело, слепила из соленого теста мальчика, завернула его в красивый голубой платочек далее мечтала о снах с рыбами, рыдала когда приходили ОНИ!И тут как-то начали в окно к нам на балконе прям ломиться синицы..бегу в интернет...окей,гугл))) выдает,что это к беременности...сердце замирает ну наконец-то))) далее одна из синичек каким-то просто волшебным образом попадает на балкон, наша вредноватая, наглая, рыжая морда Даша в секунду изловила несчастную птичку...я понимаю надо спасать!!!С ловкостью пантеры вырываю изо рта рыжей морды пленницу, отпускаю в окно..ну тут уж не отвертеться, надо беременеть!!!Далее мужу присылают на телефон смс "ура,поздравляем с рождением сына"...тут я прям попой чую, что неспроста..ой неспроста...снова гугл))) Он выдает-ждите сына))) Чудеса продолжают просто случаться друг за другом и дальше..Мне совершенно случайно утром что-то стукнуло по моей еще сонной голове...возмущаясь поднимаю..Дюфастон мой недопитый..Воспаленный,страждущий беременности мозг выдает-это опять знак))) я отмахиваюсь-надоел ты мне. Вечером узрела однокурсницу с животом в одноклассниках.Пишу ей "Вы тоже ждете пополнения?" отправляю,вчитываюсь почему ТОЖЕ? как это ТОЖЕ))) мозг хотел что-то вякнуть...цыц,надоел.23 октября до дня Х, два дня,иду на дежурство, днем в туалете обнаруживаю бежевую мазню.Ну,что мозг ты успокоился со своими знаками...вот же приходят,даже раньше...вечером хочется черного хлеба и яблок до одури и апельсин.27 октября я снова на дежурстве,ночь...хочу жрать как акула..Утро 28 октября, иду домой...что-то месячные вроде хотели прийти,а что-то не пришли..что-ли тест сделать...и в эту же секунду мой взгляд падает на площадку детского сада, а там...гнездо и три аиста фигурки...Снова ожил мозг))) Ладно,приду сделаю тест..успокойся уже))) пришла,забыла,пописала уже когда вспомнила, эх..значит не надо делать и легла вздремнуть...сплю себе,а мозг сквозь дрему шепчет прям идииии...сделай тест...ну идиии...ну иди, делаю...да ладно))))) там // полоски..не верю...я не верю...я так тебя ждала, сынок

Вчера заметила кучку веточек на балконе, сегодня эта кучка увеличилась и начала приобретать форму гнезда. Голуби посещают наш балкон уже давно, меня это совершенно не радует балкон уже сейчас прилично загажен хотя всегда их гоняю, и если они поселятся даже страшно представить что будет. С другой стороны в июне все равно будем перезжать. Просто голубей терпеть не могу, а тут их гнездо... Ломать рука не поднимается. Помоему примета есть какая-то, никто не помнит?

Ласково просимо, или посторонним въезд запрещен. Часть 1

Сергей ПОНОМАРЕВ

Свободные и открытые всему миру граждане незалежной неньки часто пеняют нам, россиянам, угнетенным и затурканным кровавым тоталитарным режимом: ничего-то, мол, вы не понимаете в нашей революции гидности, то бишь достоинства, поскольку зазомбированы кремлевской телепропагандой и вообще вам все врут. Приезжайте в Украину сами (это обязательное «в», а не «на», как предусматривают устаревшие имперские правила русского языка) и глотните воздуха демократии. Да мы, россияне, и рады бы, но свободные украинцы нас почему-то не пускают, ставят всякие барьеры и дозоры, кося из-под чуба суровым взглядом и готовясь, ежли что, задушить ворога собственным оселедцем.

Но я все-таки решил съездить за этим самым воздухом. А чтобы преодолеть заслон, придумал незатейливую легенду: представляю-де интересы турфирмы, которая готовится к предстоящему летнему сезону. Надеюсь, мне простят это маленькое вынужденное лукавство, тем паче, что все остальное в этих заметках - истинная правда.

Просочиться на незалежную

Убедился: граница незалежной на железном замке. На строгом засове, хотя и несколько ржавом. Взглянув в аэропорту на мои документы, флегматичный одесский прикордонник вздыхает и, как теперь положено, ведет меня в отдельный кабинет для разоблачительной беседы. А что, по всем приметам из нормативных украинских документов - возрасту, отсутствию нотариально заверенного приглашения и явно не украинскому произношению - подхожу под типичного великорусского шпиона.

Одесса, пустой Приморский бульвар. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

В коридоре в очереди на допрос мается еще с десяток таких же, как я, засланцев страны-агрессора. Парень лет 30 с упакованной в пластиковый пакет мягкой игрушкой - большим медведем: хорошо, что белым. Мужик в шляпе и галстуке сильно за 50 с орхидеей в коробочке - он шепчет что-то в мобилу, типа: «Милая, сейчас меня проверят, подожди немного».,.

- А знаете ли вы, что всем мужчинам, гражданам России от 16 до 60 лет, въезд на нашу территорию возможен только в особом порядке? - служивый на редкость вежлив, сух и несколько зануден. Понимаю: ему надоела уже эта дурацкая кутерьма, но, что поделаешь, служба. Процедура! - С какой целью прибыли на территорию Украины?

Одесса, потертые троллейбусы и маршрутки возле морвокзала. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

- Так я ж! К вам! С целью! Дабы! Потому что Одесса ж, море ж, и ваще мир-жвачка-туризм! - мой вдохновенный, полный сладких обещаний спич о блестящих перспективах российско-украинского летнего отдыха, что безусловно случится в результате моего делового визита на незалежную, особого впечатления на пограничника не производит:

- Какой туризм?! У нас тут дорого всё до ужаса!

- Это для вас! А я чувствую себя Ротшильдом...

Пятидесятидолларовая бумажка становится не только свидетельством моей платежеспособности, но и доброго отношения к украинской пограничной страже. На этом мое просвечивание и разоблачение заканчивается. Тем более, вот он билет на обратную дорогу, да и глаза у меня честные-пречестные.

Так я просачиваюсь в заповедник свободы особого типа...

Тетя Циля, сходите в парикмахерскую!

Нынешняя Одесса при всей ее традиционной прелести производит впечатление некоторой неухоженности. Ну как роскошная тетя Циля, которая, потеряв прежнего мужа и еще не успев обзавестись новым, отказывает себе в самом необходимом - портном, парикмахере и ножных ваннах.

Еду из аэропорта в центр на вонючем и скрипучем, как голос его водителя, «Богдане», гордости украинского автопрома образца 90-х годов прошлого века, - сейчас то ли маршрутке, то ли автобусе. Я в этой колымаге единственный пассажир. Водитель жалуется:

- Если за день за вычетом всех расходов привезу 100 гривен (это по нынешнему курсу получается чуть больше 250 рублей - С.П.), то еще хорошо. По нашему маршруту никто не ездит, самолеты полупустые, работы в городе для людей нет.

Типичный одесский дворик, Одесса сильно обветшала как с фасадов, так и внутри. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

Из мутного окна видна Одесса окраин, разбитых дорог, грязных заборов и кварталов хрущевок с облупившимися фасадами, чью убогость не скрывают голые в марте платаны и тополя. Это Одесса раздолбанных «шестерок» и «четверок», покоцанных дэу-нэксий и немецких автоутопленников, всплывших на черноморских берегах. Одесса старых чешских трамваев, древних троллейбусов завода имени Урицкого, доехавших из проклятого советского прошлого в светлое незалежное життя.

Одесса, совершенно пустой Пассаж на Дерибасовской. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

Впрочем, и центральная часть города обветшала и помутнела. Как будто жемчужину у моря давно не протирали и вообще забыли ее в ящике комода. Местами побитая тротуарная плитка. Фасады, которые явно нуждаются в побелке. И главное - пустые кафешки и кавярни. На обычно шумных в любое время года Дерибасовской и Ришельевской - немноголюдно, на Приморском бульваре и Потемкинской лестнице редкие фигуры. Ни-ко-го! Брожу в одиночестве и никто не мешает мне безнаказанно осуществить черный шпионский замысел: поднимаюсь на Воронцовскую колоннаду и снимаю оттуда грозные и могучие военно-морские силы Украины - все 15 катеров, которые легко поместились в одной небольшой бухте.

Что-то невесело сейчас в некогда красавице-Одессе, в этой жемчужине у моря. Едва дышит. А ведь как дышали, как дышали!

- Еще позапрошлым летом у нас в «Ибице», «Итаке» и других клубах на Аркадии был сплошной бенц, - с тихой и светлой печалью в глазах вспоминает президент Одесской туристической ассоциации Иван Липтуга. - Шампанское по объемам почти сравнялось с морем, когда устраивали конкурс, кто из гостей подарит одесской девушке больше бутылок «Дома Периньона» или «Луи Родерера». А соревнования на самый длинный чек? Эх!..

Почти весь военно-морской флот неньки легко поместился в одной бухте. Кроме 13 украинских адмиралов - по одному на каждый катер. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

О чем грустят деловые мужчины. Часть 2

.

Про российских плейбоев забыли

- А это ведь с подачи моего старшего сына Ростислава и других ребят из «Квартета И» Одесса стала такой привлекательной для россиян, помните фильм «О чем говорят мужчины»? - меланхолично говорит вице-президент Всемирного клуба одесситов и издатель популярного местного журнала «Фонтан» Валерий Хаит, известный, кстати, сторонник майдана, хотя и умеренный. Российского президента он холодно называет «этот господин», а настоящей Украиной считает Киев, где «культура, русский язык и миллион граждан против вора». Ну вы же знаете этих старых одесситов, которые гордятся своей страной, своим великим городом и продолжают, хотя и не совсем уместно, говорить что-то умное, тонкое и ироничное:

- Национализм, о котором вы упоминаете и которого боитесь, виден и слышен, потому что он пассионарен. Но притом, например, партия «Свобода» не прошла в Раду. Для меня Россия ни в коем случае не является врагом, и все акции, которые направлены на сохранение связей, культурных, туристических, деловых, мне очень близки. Мы по-прежнему вместе, вот что главное.

Радостно, что в старой Одессе это понимают. И кто бы спорил? Но жизнь ведь устроена по-другому: она много изощренней и приземленней самых благих призывов в стилистике кота Леопольда. А что же в итоге?

Прошлым летом из российских плейбоев-нуворишей в Одессу не приехал вообще никто. Испугались черного фона после событий 2 мая. И даже из категории «средний класс-плюс» отдыхающих не было. Целый туристический сегмент выпал. Нет, одесские туроператоры, конечно, очень патриотично попытались заменить его своими отдыхающими, так ведь это совсем не то: украинские отдыхающие бедноваты - им бы потянуть дешевое съемное жилье на окраинах да турбазы времен нашего пионерского детства.

Президент Одесской туристической ассоциации Иван Липтуга приводит цифры:

- Еще недавно в Одессе было примерно 60 хороших отелей, но на пике спроса понастроили, и их стало почти 300. Теперь больше половины даже летом стоят пустые. Сейчас, например, загрузка 10 - 12 процентов. Конечно, пока не сезон, но что будет дальше, никто предсказать не может. И какие бы мы новые маршруты ни придумывали, фестивали и праздники разные, чем бы ни завлекали, все зависит от того, как будет военная ситуация развиваться. Если возьмут Мариуполь, ну вы понимаете, - тут мои собеседники обычно делают многозначительную паузу, - то ни о каком туризме в Одессе в этом году речи быть не может...

Да отрежьте уж ему ногу полностью!

На Привозе, где обычно не протолкнуться от любопытствующих граждан и одесситов, желающих взять подешевше и посвежевше, торговок теперь больше, чем покупателей. Прицениваюсь к крупному белому луку, уже начинающему прорастать, - другого нету:

- Почем килограмм?

- А ви шо, читать не умеете? 40 гривен (в переводе на российские деньги это получается за килограмм больше 100 рублей. - С. П.).

- А чего так дорого?

- Ишь ты, дорого. А шо, за последнее время где-то подешевело?

Что-то не пойму я: овощи и зелень вполне сопоставимы по цене с Москвой. И это в солнечном и благодатном Черноморье! Рыбные ряды. Хамса - 40 гривен (та же сотня рублей), тюлька - 60 (больше 150)! Кило сушеной тараньки вообще за 200 гривен (то есть на наши деньги получается 500 рублей). Да вы шо тут, сказились? Совсем с глузду зьихали? Вот же море - под боком! Куда вы утопили свои шаланды, полные кефали?

Рыбные ряды на Привозе: можно только облизываться...

Вокруг совсем заскучавшей без покупателей тетки собрались такие же товарки. Тетка громко рассказывает о муже, которому опять ампутировали часть ноги:

- Каждый раз отрезают по кусочку. Всё выше и выше. Это разве лечение - и пользы никакой, и нога всё короче. И ведь мы каждый раз платим этим дохторам!

Ну чем не экономика незалежной: совсем обездвижела, уже и не хромает даже, все время кому-то платят, а ее всё режут и режут...

Птичку жалко

У Потемкинской лестницы и памятнику Дюку тусуются хлопцы призывного возраста со степными орлами на веревках. Просто подержать или погладить - за так, сфотографироваться на свою же камеру - 60 гривен за кадр (что-то около 150 рублей).

- Ну что, идут дела?

- Да какие сейчас дела, - с деланной печалью вздыхает орнитолог-любитель с крупной такой птичкой по кличке Даша. - Вот сами посчитайте: ей в день надо четыре с половиной кило мяса, а оно сейчас 70 гривен. Туристов нет, никто фотографироваться не хочет, а мне только ей на прокорм выходит в месяц почти 10 тысяч.

- Значит, пора ей на свободу и кормиться самой!

- Да нельзя ей на свободу! У степных орлов ведь какая биология: если, например, вылупится из яиц три птенца, так двое обязательно вытолкнут одного из гнезда - чтоб самим еды побольше доставалось. У Даши, когда мне ее принесли, лапа была сломана и крыло перебито. Так что без помощи и готового корма никак.

В общем, жалеючи Дашу, беру ее на руки. А тут еще один хлопец подваливает - с орлиным самцом по кличке Петро, пристраивает его мне на вторую руку, и ну давай они меня щелкать. В итоге наснимались на 600 гривен, а это полторы тыщи, если на рубли. Одесса же, развели меня как последнего приезжего лоха. Да мне и не жалко, может, хоть три дня орлы сытыми будут. Если, конечно, хлопчики не стырят денежки, сами не прогуляют и не протранжирят, есть у меня такое смутное подозрение.

Зато Даша благодарно трется клювом о мою бейсболку с надписью «МЧС России», что, согласитесь, не только символично и где-то даже концептуально.

Уж не знаю, почему, но степная орлица напомнила мне всю страну Украину: и хочется на полную, не ограниченную ничем свободу, да перебитые ее же собратьями крылья и сломанные ноги не пускают. Вот и приходится кормиться из чужих рук, в благодарность позируя в грозном виде на радость заказчику, ласково щелкая большим, но вполне бесполезным клювом и распушая потертые перья....

«Свадьба в Малиновке» по-одесски. Часть 3

Сегодня едем по три, а завтра - по пять

Опаздываю на встречу. На стоянке возле вокзала одинокая древняя «шестерка» с фонарем на крыше и осевшей задней дверью, которую хозяин захлопывает сам со страшным грохотом и скрежетом. Сажусь.

- Сколько?

- Поехали. Сто гривен.

- Сколько-сколько?! Тут ехать-то всего несколько кварталов...

Таксист, мужик лет сорока с залысинами, сединой и характерным одесским говорком, взрывается:

- А бензин сколько стоит! Уже 26 гривен за литр! Да и того нет, а за 30 - пожалуйста. Это ж надо за 3 литра уже почти сотню отдать! Я ж понимаю, мне народу самому стыдно эту цену называть, а куда деваться?

Пока едем, он не слезает с темы космически взлетевшего топлива:

- Я уже думаю, что надо машину в городе на ночь парковать, а то пока доеду из своего поселка, с этим бензином, считай, разорился. А маршруточники... Они завтра цену на поездку поднимают с трех до пяти рублей (так в Одессе многие по-прежнему называют гривну. - С. П.), это почти в два раза. Ну так считали-то новую цену, думая, что солярка будет стоит около двадцати, а она уже тоже почти тридцатка. За ремонт отдай, начальнику за аренду отдай, гаражные отдай - и что ему остается. Мой сосед вон на маршрутке работает, так ему начальник сказал: а ты ее поставь и этот соси, ну... палец,. Тут вот у меня «Жигули» - запчасти из России приходят, там тоже все подорожало, а если иномарка, так ее содержать вообще нет теперь никакой возможности.

- А чего так подорожало-то?

- А то вы не знаете. Доборолись. Довоевались за свою независимость. Эх, извините еще раз за эти мои цены. Правда, самому неудобно...

Все следы имперской России - геть!

Никак не пойму одного: почему укропатриотизм проявляется исключительно в укроидиотизме, нам со стороны это видно особенно хорошо? Знаете ли вы, например, что в этом году Одесса собирается отмечать свое 600-летие? Причем вполне официально: сначала Верховная рада установила эту дату как обязательную, потом тут же возникшее движение «Одессе - 600» (какие-то гайдамаки и громады, не известные никому историки-краеведы и прочая непонятная публика) прямиком подало иск в суд - исторические факты теперь на Украине доказывают не на академической кафедре, - а уж суд обязал городские власти: праздновать!

А как же история, которую учили в школе? Екатерина Великая, светлейший князь Потемкин, Новороссия? Какое 600-летие?! 220 лет от силы! Но ведь нет же: патриотический, извините за выражение, ученый Тарас Гончарук написал книгу «История Хаджибея (Одессы)», где и вывел эту цифру: мол, именно в 1415 году было впервые упомянуто какое-то поселение на пути из варяг в греки...

Смотрю местный телеканал: за это свое открытие историк-патриот Гончарук понес покарання - заявляют, что кто-то из «сепаратистов» подстерег его в подворотне и настучал по тыкве. Кто это был на самом деле - «подстрекаемые Россией террористы» или обыкновенные ночные гопники, - дело непонятное, однако ж что из этого последовало? А последовало вот что: раз Хаджибею-Одессе хрен знает сколько лет, а русские к его основанию отношения не имеют, значит - в очередной раз потребовали настоящие патриоты незалежной - все следы имперской России из города должны быть вычищены! В первую очередь нужно снести памятник императрице Екатерине на одноименной площади!

Голова идет кругом. Но ведь тогда, если быть до конца последовательными, надо под ноль вычистить вообще все следы Новороссии и проклятого царского прошлого. В первую очередь разобрать Потемкинскую лестницу и памятник имперскому приспешнику Дюку де Ришелье, расхреначить на фиг Воронцовскую колоннаду и маяк имени этого же царского чиновника. Не забыть про Александровскую колонну в парке Шевченко - она же в честь императора, который сильно гнобил неньку! Да заодно переименовать большинство улиц, начиная с Дерибасовской. А лучше взорвать к чертовой матери! Вместе с жилыми кварталами, которые построила клята радяньска влада! Оставить только камни, на месте которых когда-то останавливались варяжские купцы, чтобы сварить себе похлебку на костре...

- И кто же занимается у вас этим? - спрашиваю президента Одесской туристической ассоциации Ивана Липтугу.

- Да есть у нас тут особо озабоченные украинским патриотизмом товарищи, - осторожно подбирая слова, отвечает тот мне.

Разыскиваю этих озабоченных. Валерий Фурса, активист движения, уполномоченный особо озабоченными, на полном серьезе рассказывает мне, что уже создана рабочая группа по празднованию юбилея, что действует оргкомитет, а вся научная база разрабатывается на кафедре «История Украины» исторического факультета Одесского державного университета при полной государственной поддержке.

Среди мероприятий, например, такое:

«1.2. Св. отец из укр. Патриархата прочтет молитву и маленький ликбез об укр. Патриархате, церквях и т.д., т.к. 70% прихожан в православную церковь не задумываются, что они ходят к агрессорам».

Караул! Держи весло, греби отсюда!

«Самооборона» из вапнярки и крыжополя

В очередной траурный для всей Украины день, которые сейчас объявляют на неньке регулярно, мимо жовто-блакитных прапоров с огрызками черных ленточек направляюсь в главный штаб одесских заединщиков. Очаг свидомости располагается в нескольких захваченных особняках за железным забором по адресу: улица Канатная, 35. Здесь тусуется военизированная «Самооборона Майдана» и несколько таких же волонтерских организаций типа «Небайдужный (то есть неравнодушный) народ», «Корпорация монстров» (это тоже волонтеры!) и прочие добровольцы, почему-то отождествляющие себя с нечистью.

Стучусь в железные ворота. Меня рассматривают через щель и наконец запускают. «Самооборона» выглядит вполне комично - как войско пана атамана Грициана Таврического. Несколько хлопцев, не нашедших себя в своих Вапнярках и Крыжополях, в бэушной «цифре» с натовских складов с самострочными шевронами и корявыми нашивками на рукавах важно прохаживаются по двору, поглаживая разномастные «калаши», помповики и мелкашки из школьного тира. Еще парочка, чуть постарше, откровенно дремлет на куче мешков с песком.

Мое появление вызывает у скучающего воинства явный задор. Чу, не враг ли тут коварный? Документы не требуют, но просят открыть сумку. Увы, там ни гранаты РГД-5 (наступательная противопехотная), ни даже завалящего «тэтэшника».

- А, так вы к волонтерам. Там только Ирина Оржинская из «Небайдужного народа». Ну вот идите туда...

В комнате волонтеров две пергидрольные блондинки с непрокрашенными корнями и неумело наложенной тушью (одна в бушлате на прозрачную блузку) прямо у клавиатуры поглощают ленивые вареники, не отрываясь от диктовки: «Так, запиши: берцы 41-го размера - одни, фонарик - один...»

- Приятного аппетита!

- Героям слав... Вам чего?

Излагаю придуманную цель визита: мол, ищу тех, кто может помочь в поисках других, которые в свою очередь...

Волонтерши тут же теряют ко мне интерес. И в самом деле, невзрачный, не в камуфляже, без «калаша» и кобуры, на фронт явно не собирается и даже ничего не принес! Кто я для них, ежели кругом столько движухи?

Этих женских, однотипных «волонтерских» лиц в городе сотни. А сколько их по всей незалежной? Они смотрят на меня с плакатов, вещают с экрана телевизора, ну и вот здесь еще. Похоже, двигателем так называемой революции гидности стали пассионарные, но, увы, для них самих совсем не привлекательные дамочки неопределенного возраста. Они получили здесь свой шанс, сублимировав тайные и нереализованные эротические фантазии во всех этих допомогах и перемогах, ганьбах и зрадах, и прочих новоукраинских мемах. И тем самым вдобавок хоть и косвенно прикоснулись к могучему плечу неистовых украинских Роландов, ну или несгибаемых «киборгов», если пользоваться современной свидомой фразеологией.

В следующей публикации речь пойдет о том, как раскололась Одесса и кто и кому в ней противостоит.

©

За шо же мы боролись, за шо же мы страждались?! Часть 4

Убиты и забыты

На Куликовом Поле, где 2 мая прошлого года заживо сожгли десятки людей, где раненых пинали ногами, добивали дубинами и достреливали, тихо и почти безлюдно.

Сейчас сгоревший Дом профсоюзов окружен железным забором, на котором проглядывают замазанные лозунги то ли самостийного, то ли, наоборот, антиукраинского содержания. О трагедии напоминает только бумажная лента на кустах с фотографиями погибших. Здесь же на мачте полуспущенный жовто-блакитный флаг, который в этом месте выглядит не только неуместно, но даже издевательски. Под ним увядшие цветы и выложенное из пластиковых стаканов-свечей слово «Помним».

Помнят ли? Проходящие мимо отворачиваются и ускоряют шаг. А все, с кем я пытаюсь завести разговор на эту тему, смотрят на меня укоризненно: «Ну вот, опять...»

Точно, убиты и забыты...

Живущий сейчас в Австралии старый одессит, давно

уехавший из города, но связи с ним не потерявший, напутствовал меня в поездку:

- Будь осторожен. Город очень неоднороден. Есть пророссийски настроенные, есть - проукраински. А есть просто бандиты.

Зашел попить кофе в недешевый по местным меркам бар-кофейню, совсем по-одесски совмещенный с модной парикмахерской. Две мамочки-блондинки с дорогущими брендовыми сумочками, в модных ботиках и коротких норковых шубках, под сигаретки-похитоски и глоток капучино обсуждают насущное. Школьное:

- У нас в классе ни одной деревенщины. Мы вообще это быдло не подпускаем.

- Да, у вас одни дети приличных людей. Ну вот Маша эта, как там ее, только...

- А Маша моей сказала, что они в Москву уезжают. Так ей, ватнице, и надо!

А ведь я понял, где пролегла эта черта, разделившая одесситов на тех, кто горел в Доме профсоюзов, и тех, кто тогда громко радовался «поджаренным колорадам», а сейчас делает вид, что ничего и не было. Оказывается, граница проходит строго по кошельку.

Получите взрыв с доставкой на службу

Одесская масса, что тяжело трудится, получая грошовую зарплату, или сидит на нищенской пенсии, которая за последний год съежилась на две трети, от новой украинской государственности не получила ничего, кроме мобилизационных повесток для себя или своих детей. Об этом она вполголоса говорит в маршрутках, торговых рядах на рынках, перешептывается на трамвайных остановках. Эта Одесса живет и терпит изо всех сил, сцепив зубы, отбрехиваясь едкими репликами и иногда по ночам огрызаясь взрывами возле штаб-квартир единоукраинских партий. Пока чисто демонстрационных - не дай бог, чтобы кого-то зацепило!

Активистов запрещенного в России «Правого сектора» в подпольном казино ждал горячий прием местной братвы. Фото: youtube.com

Но ведь так может продолжаться не всегда...

Хотя со взрывами дело темное, как темна украинская ночь. Что это дело рук неких «партизан», реальных или мифических, и где эти «партизаны» обитают - уж не в одесских ли каменоломнях, всемогущая «безпека» не доказала. Одни разговоры. Так что, намекают в разговорах одесситы, совсем не исключено, что взрывы устраивает сама «безпека». Для поддержания нужного градуса напряженности.

Зато настоящим делом занимаются другие.

Ставь на красное иль на черное - все равно выходит зеро

Часов в 12 ночи слышу в своей съемной квартирке на Екатерининской площади сирены «Скорой помощи». Иду посмотреть. Попадаю уже к финалу апофеоза. Метрах в ста, на углу Екатерининской и Дерибасовской, стоят несколько разбитых в хлам авто - от лобовых и боковых стекол осколки, ручки вышиблены с корнем, на боках хорошие такие вмятины, а в «Швидкую допомогу» заканчивают грузить камуфлированных персонажей с разбитыми головами и окровавленными физиономиями.

- И что тут у вас происходит?

Бомбилы, что тусуются на углу, охотно вводят в курс недавних событий:

- Да вот хлопцы из «Правого сектора» (эта организация официально запрещена в России согласно решению Верховного Суда Российской Федерации от 17.11.2014 г.), человек сорок, приехали закрывать подпольное казино. Нет, ну мы всё понимаем, но зачем посетителей бить и столы переворачивать? Хозяева позвали на подмогу своих. Подтянулось человек двадцать титушек и так отметелили «Правый сектор», что любо-дорого посмотреть. Да вы ж сами видите. Там братки еще дымовые гранаты бросали и из травматов стреляли.

- А милиция?

- Да шо, тут же все схвачено. Они просто стояли в стороне и наблюдали...

Раньше говорили, что на Украине все процессы идут с отставанием от России лет на 10 - 15. Оказывается, на все двадцать пять. Бандитские разборки в стилистике лихих 90-х наложились на политическую послемайданную кутерьму, где кто нахрапистей, тот и ухватил кусок. тем более в той же Одессе хватать было чего - порт,

припортовый завод, ну и по мелочи - сервис отдыха, все эти налить-закусить и танцы-шманцы. Гоп-стоп в государственном масштабе вполне логично сопровождается и кучей, так сказать, местных гоп-стопчиков. Потому что, ша, счас будет говорить новый Беня Крик, ну или Мишка-Япончик, а Котовский пока еще не красный комдив, а просто налетчик...

Ну да, это ж Одесса. Как говорил один из персонажей фильма моей юности: «Нам не нужна демонстрация на улице, тоже мне забастовщики... Клянусь здоровьем покойного дедушки, если бы не серьезные дела, я бы кинулся в революцию».

Похоже, именно эти «деловые люди» и являются настоящими хозяевами Одессы...

В следующей публикации речь пойдет о Киеве, матери городов русских, и том, во что превратил ее победивший майдан.

©

Переведи меня через погост! Часть 5

Смесь помойки и кладбища

Ах, Киев, мой любимый волшебный Киев! Куча друзей и знакомых. Столько воспоминаний! Еще несколько лет назад мы по вечерам вместе с детьми гуляли по Крещатику и бульвару имени Шевченко, тайком от жен поглядывая в сторону восхитительных киевских девушек, на этот чудесный продукт смешения кровей - украинских, русских, польских, еврейских, греческих, да бог его знает, каких еще... Терялись в паутине улиц и переулков - всех этих Михайловских, Софийских и Житомирских, зависая в местных кавярнях.

Каждый раз, приезжая в Киев, я завидовал неторопливой, обволакивающей расслабленности его жителей, непередаваемому уюту и был уверен: вот где стоит жить и наслаждаться покоем!

И что же теперь? Выхожу из метро прямо на майдане Незалежности и вижу нечто среднее между помойкой и большим кладбищем. Нескончаемые самодельные мемориалы - «небесной сотне», героям, «згинувшим в боях с ворогами, террористами и сепарами», еще каким-то непонятным персонажам. Напряженные фигуры. Угрюмые лица. Колючие взгляды исподлобья с пассионарной безуминкой в глазах...

Когда-то чистенький и благонравный Киев стал местом сборища общественных отбросов и центром социального дна. Вместо профессиональных нищих из хитрованского племени Михаила Самуэлевича Паниковского - бомжеватые попрошайки, беженцы из Донбасса, не поймешь, реальные или липовые. На каждом углу пронырливые недоросли в камуфляже с пластиковыми или картонными коробками для пожертвований «на АТО». Точно: мелкие мошенники, АТО которых после очередного трудового дня заканчивается в ближайшей рюмочной. Отож! Наконец, все городские сумасшедшие державы, которые прямо на майдане Незалежности хватают тебя за руку и требуют поговорить, а где же живут настоящие патриоты Украины, а живут-то они все на Черниговщине! Когда же ты вырываешь руку и проходишь мимо, вслед несется: «Да ты коммуняка!»

От назойливой, даже нахрапистой пропаганды - чтобы пуля сразу в лоб! - в, казалось бы, такой демократической и свободолюбивой неньке (это если верить самим украинцам) теперь никуда не денешься. Центральные улицы городов завешаны плакатами-баннерами «Здобули гидность, захистим державу!», мобилизационными призывами с лицами «киборгов» (правда, деликатно не говорится про судьбу этих самых «киборгов» - живы ли они?), а на всех телеканалах в углу обязательно высвечивается либо «Едина Украйна - едина страна», «Крым це Украина» или пресловутое нацистское «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес», то есть звиняйте, «Украйна понад усе».

Ну а что недобирает, так сказать, государственное министерство правды, успешно дополняет частная предпринимательская инициатива. Традиционно иду любимым маршрутом, спускаясь по Андреевскому спуску на Подол и Контрактовую площадь. Прямо напротив дома Булгакова торгуют новыми украинскими сувенирами - ковриками для ног с портретом Януковича, маленький за 40 гривен, большой - за 60, и типа автономерами с матерными призывами в адрес России и ее президента. Желающих отовариться, правда, нет. Самим украинцам, прибывшим в столицу на очередную акцию протеста, это не надо, а с иностранными туристами - тяжело, очень мало их, этих туристов...

Центр Киева превратился в смесь помойки и кладбища. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

Но почему идеологический мусор именно у булгаковского дома? Какой-то морок! Сон разума породил особых экзотических чудовищ в вышиванках и веночках с ленточками, преимущественно траурными. Бедный Михаил Афанасьевич. Он, оказавшись в той, первой петлюровщине, ведь как чувствовал ее повторение, когда написал: «Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее»...

О музее украинского голодомора

Собираясь на Украину, строго-настрого наказывал себе - никакой предвзятости и политических пристрастий, если и пропускать всё, то только через сердце. Не получилось. Глядя на киевскую жизнь, чувствую: мозг взрывается, а сердце останавливается.

Сходил, например, в музей украинского голодомора, что приткнулся между Киевско-Печерской лаврой и мемориальным парком Вечной славы. Теперь, чувствуется во влажном днепровском воздухе, герои Великой Отечественной войны - это герои второго порядка, если вообще герои.

Внутренняя экспозиция в «подсвечнике» - серпы и вилы, цепы для молотьбы и зачем-то телега, не пустая, а с оторванным колесом внутри. Еще стенды с бумагами - настоящими ли, фальшивыми ли, бог весть. Несмотря на выходной, я в этом новом украинском храме памяти единственный посетитель, поэтому хранительница, она же по совместительству кассирша и экскурсовод, радостно предлагает мне провести индивидуальную экскурсию. Всего за 50 гривен. А когда отказываюсь, почти насильно всовывает специальный выпуск газеты «Память столицы», разумеется, на мове, с четкой градацией всех украинских голодоморов (про то, что в Поволжье, Центральной России или Казахстане тоже голодовали и жертв было не меньше, - ни слова) - 1921 - 1922, 1932 - 1933, 1946 - 1947 годов. Если так пойдет дальше, то вполне может добавиться новый - например, с хронологией 2015 - 2016.

Впрочем, никакого дефицита продуктов, во всяком случае в столице, нет. Возможно, разнообразия поменьше, однако магазины работают и какой-никакой выбор имеется. Но вот цены! В большом эконом-супермаркете прямо под майданом Незалежности стеклянные турецкие помидоры, выращенные методом гидропоники, - своих нет! - в переводе на наши деньги почти 300 рублей за килограмм, колбасы и мясо - по цене черной икры. Знаменитый Бессарабский рынок пуст - продавцы, как и на одесском Привозе, бросаются на любого покупателя.

- А что ты хочешь? - просвещает знакомый киевлянин. - Это же центр! Мы теперь вынуждены выбирать магазины. И распродажи ждем. Выручает пока только собственное сельское хозяйство, на наши продукты цены тоже выросли сильно, но хотя бы не так, как на импортные...

В следующем письме речь пойдет о странном двоемыслии в головах украинцев и о том, как оно появилось.

©

Косят зайцы траву, трын-траву на майдане. Часть 6

«Я волк-агрессор из России...»

На майдане Незалежности, рядом с очередной немногочисленной группкой крикунов, орущих в микрофон что-то про «злочинную Россию» и грядущую перемогу над «москальским террорюгой и сепаром», ко мне подходит девушка - ростовая кукла в костюме розового зайца.

- Здравствуйте! Заяц, - представляется, протягивая лапу-руку в перчатке.

- А я волк-агрессор из России. Очень приятно!

Девушка замирает, крутит головой в стороны, а потом, видимо, решается: ну не съест же он меня! И в самом деле не съем! И совсем не страшно! 30 гривен за совместный снимок - это так хорошо даже от самого заклятого врага. Война войной, а тут деньги на обед по расписанию!

Вполне типичный потребительский патриотизм. То есть Россию боимся и не любим, но если дадут денег, то можно об этом и забыть. Пока гроши не кончились...

«Ты мне не сын! Я вас ненавижу!..»

Интересный такой феномен раскола и двоемыслия на фоне недоверия и страха заметил в незалежной во многих головах. Еще до приезда предлагал людям, которых знаю много лет, просто встретиться и поболтать на отвлеченные темы. Никакой войны и политики, упаси боже!

Старый друг, знакомы с ним почти 40 лет, неловко уклонился, не объясняя причин. Понятно, должность, карьера, зачем рисковать... Знакомая, с которой мы вместе работали почти 20 лет и были так взаимно приветливы и симпатичны друг другу, она, наоборот, сказала прямо: «Видеть тебя не хочу! Я тебя читаю, ты меня - тоже, так что разговаривать нам не о чем!»

Хорошо хоть, определенность появилась. Другие мялись, подбирали слова и все же отказывались: «Ну ты ж понимаешь...» Еще спасибо, что в СБУ не сдали...

В общем, в такой демократичной и такой свободной стране, как теперь понимаю, воцарился страх, когда за один только факт общения с «человеком оттуда» легко зачислят в национальные предатели. Именно поэтому и не называю здесь большинство фамилий тех, с кем все-таки встретился, и примет, по которым их могут опознать.

Но если б только страх. А еще и вполне иррациональная ненависть. Один мой приятель, родившийся и долго живший на Украине и потом переехавший в Россию, все двадцать последних лет из Москвы фактически содержал всю свою родню в Харькове - отца, брата, семью брата. Вечно слал им деньги - на еду, одежду, машины, ремонт дачи, подарки племянникам. И сейчас продолжает посылать. Деньги-то они берут, но общаться отказываются, бросают трубку. А если возьмут, то 80-летний отец кричит: «Ты мне не сын! Я тебя ненавижу! Была бы сила, сам бы взял вилы и на вас, гадов-москалей, пошел!»

Постоянно действующий у здания Нацбанка Украины "финансовый Майдан". Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

Но деньги все равно берут...

«А это быдло из Донбасса пусть уезжает в свою Россию!»

Встречаюсь в Киеве с хорошими знакомыми по Дальнему Востоку, которые давно переехали на Украину. Она русская и уже на пенсии, но продолжает работать бухгалтером в частной клинике. Он поляк с примесью украинских кровей, тоже работает - на заслуженный отдых не успел, потому как срок выхода на пенсию отодвинули. Оба весь прошлый февраль каждый вечер ходили на майдан, и вообще им нравится националист Тягнибок и его партия «Свобода». Поэтому сразу договариваемся: общаемся только на личные темы. Но не проходит и десяти минут, как меня начинают просвещать:

- А ты знаешь, что в Донбассе одни урки и быдло? Кто в советское время эти заводы строил и на шахтах работал? Ясное дело, сплошные зеки. Там и сейчас они все такие, считают, что если человек не сидел, то он никто!

- Но если они там все подряд такие, то вот вы, культурные и цивилизованные европейцы, зачем туда полезли? Ну и пусть живут так, как им нравится.

- Но это же наша земля! Почему мы должны им ее отдавать?! А они пусть уезжают в вашу Россию, если им так Россия нравится!

- То есть должны уехать все два с половиной миллиона? А вам нужна только земля? Интересно, вы, не быдло и не урки, сами будете под землю спускаться и на заводах работать?

Задумываются. Но ненадолго.

- Скажи нам, зачем Янукович на майдане безоружных студентов побил? Они же дети! Безоружные дети. У них всего лишь палки и железные щиты были...

- То есть с палками и щитами - это безоружные?

- Вы там в Москве всё придумываете. Ну вот про фашистов. Где вы видели у нас фашистов?!

- Да буквально пару часов назад толпа из пары сотен человек стояла с красно-черными флагами на углу Крещатика и майдана Незалежности, аккурат напротив консерватории, и громко скандировала про москаляк и жыдив, которых надо то ли повесить, то ли зарезать. В России бы за такие призывы спокойно впаяли уголовную статью. А у вас вокруг ходили милицейские патрули с автоматами и не вмешивались.

Ростовые куклы на Майдане готовы сниматься хоть с кем, даже "российским агрессором" - лишь бы деньги платили. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

- Ну это же не фашисты! Какие это фашисты?! Это просто патриотически настроенные граждане...

Из каких неведомых круп варится эта каша, которая заполнила головы вроде бы еще вчера нормальных украинских граждан? Там же все смешалось: горклая сечка страха перед коварными москалями, подгнившие зерна собственной исключительности, подкисшая манка радости по поводу соседских трудностей. Впечатление, что Украина живет в своем иллюзорном мире, где комплексы дитяти, которому в детстве родители недодали сладкого, теперь выражаются в радости о сдохнувшей у соседа корове.

- Ну и как вы там, в России, живете? Еще не голодаете? - со скрытой надеждой в голосе спрашивает меня бывшая дальневосточница.

- Да нормально мы живем, хотя и рубль упал, и цены выросли, и всяких других проблем хватает. Ну вот ты, ветеран труда, всякие льготы и доплаты имеешь, точнее, имела. Совсем как моя мама. А ты знаешь, что ее пенсия в России, если пересчитать по сегодняшнему курсу, почти в два с половиной раза больше, чем твоя? И дополнительно работать, чтобы выжить, ей, как тебе, не надо.

- Такого не может быть! У вас там должно быть плохо. Очень плохо. А ты нас обманываешь!

В следующем выпуске речь пойдет об украинской свободе печати и важнейшем средстве пропаганды для страны, где врут все.

©

Не смотрите перед обедом украиньско телебачення. Часть 7

Киев - это не Украина?

Добрый приятель, родом из Львовской области, то есть самый натуральный западэнец и галичанин, шутивший, что он прекрасно знает все тропы, ведущие к старым бандеровским схронам, объясняет мне природу такого умственного двоемыслия:

- Понимаешь, Киев живет все же неплохо по сравнению с остальной страной: тепло и горячую воду в большинстве домов не отключали, да и зима была нехолодной. Цены на украинские продукты, сам видел, хоть и выросли, но для большинства пока доступные, а если еще родственники-заробитчане из Италии, Польши и Португалии посылают хотя бы 200 евро в месяц, то вообще жить можно. Не знаю, правда, что будет после 1 апреля, когда плату за коммунальные услуги и газ собираются поднять в 3 - 4 раза.

- Ну а война?

- Война большинства киевлян непосредственно не касается. Власти стараются жителей столицы не мобилизовывать. Все же если начнут гробы приходить в большом количестве, солдат надо отпевать, хоронить, а это не скроешь.

- И что будет к концу года?

- Ну ты даешь! У нас так надолго никто не загадывает. Мы не знаем, что через неделю будет. А если смотришь ТВ, так вообще все в шоколаде.

Коварный российский геноцид неньки

Вспоминаю разговор с приятелем и вечером включаю украиньско телебачення. Очень скоро добрым словом вспоминаю наше российское ТВ. Да это же отдых душе утомленной, ласковое солнышко в майский погожий день, елей на сердце и розарий на всю улицу! О эти роскошные ледовые и танцевальные шоу и ласковые «Модные приговоры», сладкие взрослые и детские «Голоса» и нежные «Давай поженимся!». Даже криминальные сериалы канала, названного по нашему злокозненному незнанию Франкенштейн-ТВ, так, в сущности, наивны и некровожадны, что плакать от умиления хочется.

То ли дело украинское телевидение! Армейское. Суровое, как шинельное сукно. На красивую патриотическую грудь, которая вздымается каждый раз при произнесении слов «зрада» и «перемога» и принадлежит досконально знающей военное дело телеведущей в модном френче от-кутюр, - равняйсь!

Популярный киевский канал. Упитанный мальчик, мечта доктора-диссертанта из Института питания, с головой, сразу переходящей на плечи без шеи, и вытекающим туда же из румяных щек салом, рассказывает ведущему в белой вышиванке, как правоохранительные органы прессуют «Правый сектор» (эта организация официально запрещена в России согласно решению Верховного Суда Российской Федерации от 17.11.2014 г.):

- Нагло заходят в квартиру, в руки ложат им гранату. Нагло ложат! И сами забывают, что спрятали толовую шашку в белье. Потом типа гранаты там нашли в простынке, потом не нашли... Ну мерзавцы, ну просто мерзавцы! Ребят избили, потом забрали. Держали их с мешками на голове. А кормили только шоколадками «Рошен» - вот так гнусно и цинично издевались... Я после этого стал идейным противником фабрик «Рошен». Идейным!

Незалежное ТВ круглые сутки выходит из котлов, куда само себя загнало.

Пытаюсь найти что-то другое, листая эфир пультом. Не удается. Какой канал ни включишь - сплошные говорящие головы в камуфляже. Бесчисленное количество никому не известных военных экспертов, которые в академиях не обучались, да и зачем, ежели им звонили из АТО их братики и сообщили, что все вороги и террористы захищены, а герои-киборги надежно спрятаны в бетонных укрытиях на глубине 5 километров!

Хотя вру, есть, есть просветы! Несколько общенациональных религиозных каналов с добрыми призывами протестантских пасторов и пресвитеров: «Церковь «Благодать»: спасетесь только с нами!», «Христианская евангельская церковь «Победа» - это место для всей семьи!». Занятный рекламный ролик чудодейственных фильтров для воды от известного российского шарлатана «академика» Виктора Петрика. «Можно использовать для питья любую влагу!» - при том Петрик пьет воду прямо из Днепра. И ведь правда - живой!

А вот, казалось бы, невинная передача - «круглый стол», посвященный здоровью. Но ведь и тут Россия подгадила:

- Много лет соседняя вражеская страна осуществляла против нас коварный и ухищренный геноцид. Например, поставляла Украине такие противотуберкулезные вакцины для детей, которые вызывали многочисленные осложнения.

- Но сейчас-то поставки прекращены? Мы ведь вакцины из Европы теперь получаем?

- Прекращены. Но из Европы пока не получаем. Проблема в их стоимости...

В общем, полная здравоохранительная перемога. На радость патриотам и палочке Коха...

Не ТВ, а какое-то тотальное совинформбюро на мове. Точнее, на странном новоязе, где все понимают друг друга без слов, хотя и говорят по-своему и делают вид, что это нормально.

- Мыкола, вийскова зброя диэ? Але тильки кулемэты? Выконовываются минские домовленности? - спрашивает ведущая в студии.

- Да у нас тут осталось все штатное оружие. И пулеметы, конечно, - как ни в чем не бывало отвечает очередной пресс-атташе очередного батальона.

А шо? Едина Украина, Един народ, Един язык...

Одного я только не пойму. Зачем даже в старых советских фильмах, которые можно еще найти в законспирированных кабельных сетях, бегут субтитры на мове? Деньги некуда девать? Или незалежные теленачальники забыли, что 85 процентов жителей Украины считают русский язык родным, а остальные 15 прекрасно его понимают и отлично на нем говорят?

Да на вас звезд не наберешься...

Знакомая, которая работает в телевизионном журнале, раскрыла мне самую страшную украинскую тайну: помимо экономического, политического и социального кризиса, на неньке грядет ужасный кризис телегидов и дешевого глянца.

- Двадцать лет мы кормились на российских звездах, а теперь ко мне подходят девчонки и жалуются, что нельзя ни про кого. То один исполнитель в запретный список министерства пропаганды попадет, то другой. А своих-то звезд нет! Просто беда какая-то!

Это она еще про кризис великой национальной культуры не сказала!

В следующем выпуске речь пойдет об украинском кино, музыке и литературе, и в целом великой национальной культуре и ее защитниках…..

©

Мода на мову: появилась и быстро схлынула. Часть 8

Хоть турок джемаль, только б не москаль

Совсем затосковав после просмотра украинского ТВ, в один из киевских вечеров решил сходить в кино. В зрелищное заведение по соседству с характерным названием «Дружба». Эх, забыл старый советский анекдот: «Есть отличные фильмы. Есть очень хорошие фильмы. Просто хорошие. Средние и плохие. Индийские. И есть кинофильмы студии имени Довженко». В самом деле, как и в любой революционной ситуации, для местных широких масс важнейшим из искусств, по меткому выражению классика, является кино и цирк. Про украинский цирк рассказывать нет смысла - и так все понятно.

Среди голливудского ширпотреба выбрал для просмотра турецко-украинскую мелодраму «Люби меня» (режиссер и сценарист с украинской стороны Марина Горбач) - с фабулой, очень близкой каждому тонко чувствующему нынешний политический момент патриоту свидомой неньки.

Сюжет, если схематично, такой: турецкий турист Джемаль прилетел в Киев развлечься перед собственной свадьбой. Родители выбрали ему невесту, а он ее даже никогда не видел. В Киеве гарный турецкий хлопчик встретил девушку Сашу, гарну украинську дивчину. Да вот беда: Саша пребывает в любовных отношениях с женатым мужчиной из Москвы. Вот же гад кацапский, а! И не женится, и бросить никак не может! Саша тут же переключается на Джемаля. Чтобы быстренько забеременеть, навсегда расстаться с нынешним российским любовником и уехать в Европу.

Каково, а? Очень актуальная любовная драма: Украина ведь, как и Турция, рвется в Европу и ради этого готова забеременеть хоть от черта лысого, лишь бы он не был москалем. Да только ни Украину, ни Турцию в Европу не пускают. Турки это уже поняли и обратили свои чувства на более надежного и щедрого партнера на Востоке. Как говорится, своя ночная рубашка ближе к телу. А украинская дивчина пока в поиске. Вот когда залетит невесть от кого, тогда и можно будет кричать еще сильнее: «Пустите меня в Европу, я в интересном и тяжелом положении!»

Нет, очень своевременное и правильное кино!

Кобзарь и великоукраинская пыхатость

Но, конечно же, не одним только синематографом сильна настоящая национальная культура. В ней должно быть еще что-то. Значимое. Великое. Чтоб как гетманской булавой по мозгам...

И такое великое есть. Это Тарас Шевченко - солнце украинской поэзии и украинское «всё».

В полуторамиллионном Харькове, где мало кто розмовляет, лично убедился в том, какова созидательная сила национальной литературы и искусства.

9 марта, в день очередной годовщины Тараса свет-Григорьича, следую себе неторопливо по центральной Сумской улице и прямо у монумента кобзарю, где он в раскрашенной в цвета национального флага свитке - это патриоты постарались, - наталкиваюсь на живописную группу ценителей изящной словесности. Прямо у ног памятника собрались настоящие знатоки украинской поэзии - несколько десятков активистов «Правого сектора» (эта организация официально запрещена в России согласно решению Верховного Суда Российской Федерации от 17.11.2014 г.) со своими красно-черными прапорами и бойцов батальона «Азов», опять же со своими фирменными флагами - теми, на которых руническая свастика. И примерно так 700 милиционеров. Чтобы порядок в библиотеке был. Громко читают в микрофон «Заповит». А еще клеймят кляту российскую империю, которая тако лишенько учинила вольному спиваку украинськой мовы. Ух, злочинны кацапы!

Ну просто литературный праздник какой-то!

Интересно, почему это в ежегодный Пушкинский день - 6 июня на площадях российских городов не собираются толпы в косоворотках и лаптях, а женщины - непременно в сарафанах и понёвах и не начинают дружно полоскать эту гадскую Францию - petite salope! - которая специально послала в Россию Дантеса, дабы убить солнце русской поэзии и теперь уже наше всё. Может, нам, в отличие от укропатриотов, настоящей европейской культуры не хватает?

Разговариваю с известным на Украине человеком (больше ничего о нем сказать не могу, потому что обещал никак его не светить):

- Послушай, ну о какой великой национальной культуре твердят ваши новые лидеры? Нет, песни национальные, конечно, красивы. Но Гоголя же вы не считаете украинским писателем, как и Булгакова, Олешу или Бабеля. В самом деле, нельзя же в великие писатели зачислить Лесю Украинку или Ивана Франка...

- Именно поэтому наши националисты и носятся с Шевченко как с писаной торбой. Хотя если уж совсем по правде, то Тарас Григорьевич в их представления об украинстве и русофобстве совсем не вписывается. Ведь врут же половину!

Кадр из фильма «Люби меня»: гарна украинська дивчина и щирый турецкий хлопчик обсуждают перспективы вступления в ЕС. Фото: Кадр из фильма

- Может, это такой комплекс национальной ущербности?

- Зато пыхатости сколько!

Вот именно - пыхатости. Это емкое словечко означает громкое, ничем не оправданное выпячивание себя, подчеркивание своей исключительности. Ну как же, мы великие украинцы - истинные эуропейцы, а вот вы - москали, азиаты, угра необразованная и вообще ватники!

Клейми врага на кацапском языке

- А националистов не смущает, что большинство страны, особенно на востоке, говорит на русском, даже те, кто Россию ненавидит громче всех?

- Тоже парадокс. Сразу после майдана в почти сплошь русскоязычных Одессе и Харькове появилась такая мода - на мове общаться, но говорят-то коряво, да и многие с недоумением на них поглядывают. Так что мода очень быстро схлынула, и опять все перешли на язык заклятого врага. Теперь даже теоретическую базу подвели: мол, это наша особая исключительность - многоязычие, толерантность и ненависть к москалям, которые вовсе и не славяне!

В следующем письме речь пойдет о том, как на Украине живется тем, кто не принял новый майданный порядок.

©

Настоящих буйных много... Часть 9

Проехав от Одессы до Киева и Харькова, автор рассказал в предыдущих заметках, как живет единоУкраина, ненавидящая жителей Донбасса, придумывающая собственную мифическую историю и культуру и откровенно желающая всяческих бед и напастей для России.

Танковый завод пашет в три смены

В полуторамиллионном Харькове идеи свидомости и незалежности победили. Это факт. В основном. С оговорками. Как и в Одессе, есть какие-то «партизаны» - реальные или мифические, никто не знает. Они, как и в Одессе, совершают дерзкие вылазки и время от времени демонстративно что-то взрывают, всячески избегая жертв и крови. Так что недавний харьковский теракт, в результате которого погибли участники марша - сторонники единой и незалежной, - это явно не их рук дело, в городе это все понимают. Кто это сделал, неизвестно: то ли та же «безпека», то ли какая-то отдельная, никому не подчиняющаяся группа террористов.

Но при том Харьков, заверяя Киев в полной лояльности, как первая столица Украины относится к центральной власти с подозрительным прищуром. Не то чтобы ненавидит, скорей недолюбливает. Да и за что ее, майданную власть, любить?

Читаю местные газеты со статистикой экономических достижений: из всех харьковских заводов больше половины закрылись, на других уже полгода задерживают зарплату. В три смены пашет только танковый имени Малышева - кует украинское «вундерваффе», чудо-оружие, перелицовывая ржавые Т-64 и навешивая броневые листы на мусоровозы.

Съездил интереса ради на крупнейший в Европе и 14-й (!) по размерам в мире вещевой рынок «Барабашово» (в просторечии «Барабашка» или «Барабан»). Цены на турецкое и китайское шмотье вполне европейские. На площадке для парковки несколько одиноких мини-фургонов. Сотни закрытых павильонов, всюду бумажки-объявления «Продаю», «Сдаю в аренду». Продавцы маются от безделья и безденежья:

- Сегодня оптовый день, а вообще никого!

- Что так? Люди одеваться перестали?

- А мы как в Европу собрались, так вообще всякая торговля кончилась.

В общем, тысячи людей скоро останутся без работы и на «Барабане». А властям это по барабану...

Все думали, что рассосется

Встречаюсь со знакомой, которую не видел кучу лет. Всячески соблюдаем правила конспирации. Хотя она ни к украинскому ВПК, ни вообще к каким-либо секретам отношения не имеет. На всякий случай. Она этническая украинка, но родилась в Казахстане, училась на Урале и вот на свою беду оказалась на исторической родине.

- Харьков всегда был рабочим городом, тесно связанным тысячью нитей с Россией. Почему же здесь взяли верх националисты?

- Город еще и студенческий, а в наших вузах почти сплошь украинские националисты преподают. Представляешь, как бы здесь могло громыхнуть, если бы студенты вышли на улицу. Гепа (так все называют здесь городского голову Геннадия Кернеса. - С. П.) всячески их сдерживал, крутился, чтобы и вашим и нашим. Говорят, за это на него и покушались, да и сейчас он в инвалидном кресле, а на него очередное уголовное дело вешают. Ну а рабочие с заводов... Весь год они ждали: может, рассосется все само собой, станет по-прежнему, но телевизор смотрели, а ты ведь сам знаешь, что там вещают. Это не Донбасс, где гордые и сильные люди живут, а Слобожанщина - история говорит, что служивое население было, а на самом деле край ремесленников и торгашей.

- Неужели так безнадежно?

- Работают у меня три девочки. Ну как девочки - им по 35. То есть когда Украина стала независимой, они еще в начальную школу ходили. Но за двадцать лет им головы-то сильно промыли. Когда это случилось в Киеве, по очереди пришли ко мне и каждая говорит: «Я украинская патриотка, поддерживаю майдан!» Ну за майдан так за майдан, работают-то вроде неплохо, с дубинами по городу не бегают и вообще ведут себя спокойно. Но тут начались задержки с деньгами, я им говорю: «Постарайтесь одну зарплату сразу не тратить. А растянуть месяца на два, а то и три». Смотрю, недовольны: «Как же так, за что же мы боролись?» У каждой семья, дети, мужья дома сидят, потому что сократили. А ведь я их предупреждала еще летом: покупайте консервы, картошку засыпайте и закрутки делайте! Они тогда хихикали, а сейчас вот вполне серьезно слушают, когда советую: «Как только потеплеет, копайте грядки на любом свободном участке». Ну одна-то документы уже в Канаду оформляет, вторая тоже, а третья записалась на ускоренные курсы английского языка. Понятно, что уедут. А кто останется? Эти хоть тихие...

Крупнейший в Европе харьковский вещевой рынок «Барабашово» в последний год опустел и обезлюдел. Фото: Сергей ПОНОМАРЕВ

Существование по легенде

- И как же тебе живется в этой атмосфере?

- Ты даже и не представляешь. У меня такая же подруга. Мы с ней всерьез еще полгода назад собирались продать квартиры и переехать в Крым. Тогда еще можно было. Но у меня и у нее здесь старенькие мамы, лекарства, врачи, поликлиники, вроде бы все обустроено, да и работа пока есть. В общем, придумали себе легенду: дескать, мы вдруг оказались в другой стране, где все не нравится, все чужое, но жить-то надо, поэтому постараемся не обращать внимания и терпеть. Так и живем. Хотя иногда наслушаюсь и насмотрюсь на все это и плачу по ночам...

- А вот представим, ну чисто гипотетически, что ополченцы ДНР вошли в Харьков... И что, начнется городская партизанская война и укропатриоты начнут бросаться под танки, обвязавшись бутылками с бензином?

- Да боже ж мой! Они первыми вывесят флаги Новороссии на балконах и выйдут встречать новую власть с паляныцей на рушнике...

В общем, как после большого пожара в психбольнице и доме престарелых по соседству: сначала радостно разбрасывали угольки, а потом всех погорельцев согнали в один загон - и неходячих старух, и персонал, и пациентов дурдома, тихих, и буйных, и санитаров с врачами, и тех, кто всего лишь передачку принес. Плохо всем, а деваться некуда. Да еще особо буйные периодически начинают орать и бесноваться и всех вгоняют в наведенный психоз...

В следующей публикации речь пойдет о том, что на Украине в реальности стоит за громкими словами «люстрация» и «борьба с коррупцией» и пр.

©

Гражданин России? Приготовьтесь на депортацию! Часть 10

Побывав в Одессе, Киеве и Харькове, встречаясь со многими людьми - как ярыми сторонниками майдана, так и его скрытыми противниками, автор убедился, что в нынешнем виде Украина вряд ли может существовать дальше - исторически, политически и экономически. Об этом шла речь в предыдущих публикациях.

Мы все тут «гей, славяне!»

На Харьковском вокзале в первые же минуты попадаю в лапы самой справедливой и демократичнейшей правоохранительной системы. Парочка прапорщиков транспортной милиции требует документы для проверки. Мой российский загранпаспорт воодушевляет их необыкновенно. В глазах у ребят радостный огонек, и предупредительны они до невозможности:

- Ага, российский гражданин! Нет, вы, Сергей Александрович, поймите - мы ничего против вас лично не имеем. Мы все тут славяне, как и вы, у нас самих половина родни в России живет. Но вот то скотское положение, в которое поставили наши государства... А вы ведь знаете, что мужчины до 60 лет могут приезжать к нам только по нотариально заверенному приглашению. У вас оно есть?

Моя туристическая легенда горит синим пламенем. В общем, пришлось проследовать для личного досмотра, который почему-то проходит не в милицейском околотке и даже не в центре вокзального зала, а где-то на темной лестнице. Прапорщики и присоединившиеся к ним сержанты - сначала пять, а потом аж семь бойцов правоохраны - кружатся вокруг меня, как осы вокруг разбившейся бутылки с сиропом. И разговор-то идет такой приятный. Дюже сладкий:

- Вы же на нас не обижаетесь? Мы нормальные люди, живем в русскоязычном Харькове. А ведь у нас есть, например, Тернополь или Хмельницкий, а еще «Правый сектор» (кстати, запрещенный у нас в России. - Авт.). А что будет, если мы вас им отдадим?

- Да не собираюсь я ни в Тернополь, ни в Хмельницкий! Вот и билет на поезд на завтра у меня есть!

Наконец один, самый контактный, отводит меня в сторонку:

- Видим, вы человек понимающий. Не хотим мы поэтому вас депортировать. Давайте сделаем так: мы вас не видели, ничего у вас не проверяли. А вы спокойно едете себе в город, но как-то поблагодарите в разумных пределах за доброе отношение.

- Сколько?

- Нет, мы с вас ничего не требуем! Это вы сами...

Две купюры по 200 гривен (это что-то около тысячи рублей) оказываются нормальной благодарностью. Так что мой прапорщик еще и напутствует:

- Если вдруг остановят наши или оперативники уголовного розыска, скажите им, что вы уже с Максимом договорились.

И ведь как знал, благодетель! Возле камеры хранения мои документы требуют двое в штатском. «Так меня ж только что Максим проверил...» - «А, Максим... Ну тогда доброй дороги!»

А вы говорите, люстрация, бдительность, борьба с коррупцией, каленым железом... Нет, понятно, что они там все в доле. Ну да это и хорошо, а то ведь народу совсем житья бы не было. Его и сейчас нет, но можно хоть за откуп какое-то послабление получить...

Имитация, одна имитация!

Соседка по купе в поезде Харьков - Москва как настоящая щирая хохлушка оказалась хлебосольной и разговорчивой. Пока я нажимаю на жареную курочку, рассказывает. Уже 12 лет живет в Москве, работает «по хозяйству», вместе с дочкой пару лет назад получили вид на жительство. Пока обитают в съемной однушке на окраине, но хотят через пару лет купить квартирку где-нибудь в Подмосковье. Чтобы не дальше часа на электричке.

Автомату в зоне АТО украинские граждане призывного возраста предпочитают мастерок на российской стройке. Фото: Александр КРАСНИК

Ездила на праздники навестить старую мать на Ивано-Франковщину, в городок Галич, который когда-то и дал название Галичине.

- Ой, вы знаете, ни в самом Галиче, ни в деревнях в округе нет ни одного мужика! Только женщины, старики и дети.

- А куда ж они подевались?

- Сбежали все от мобилизации. Половина в Польшу, а половина в Россию на заработки.

- А как же запрет?

- Я вас умоляю! Все знают: тысяча долларов - и тебя никто не тронет. Правда, говорят, сейчас дороже стало. А вообще я вот пожила в России, тоже, конечно, много всякой дурости, но когда домой приезжаю, то там вообще! Один день за электричество просрочишь, уже идут с кусачками и провода отрезают. С газом то же самое. Старики мучаются, то забудут, то им вовремя пенсию не дадут. А чтобы восстановили, надо большой штраф заплатить и еще за обратное подключение. Я уже, когда матери деньги посылаю, прошу, чтобы она вперед за несколько месяцев платила. Так сейчас с этим повышением тарифов не разберешь, сколько надо денег. И вообще, какое-то там все ненастоящее: вроде бы строго, ничего нельзя, а сунешь кому надо - можно все!

А ведь точно, страна-имитация. Во всем. Проехал по ней и понял: имитируется борьба с коррупцией, законность. Имитируется экономика, которой нет. Несуществующая свобода слова. Имитируется патриотизм, причем натужно, пафосно и фальшиво.

Но если мы имеем дело с неким географическим феноменом, со страной, которая имитирует свое существование, но на самом деле исчезает у нас на глазах, то, может, и самим нам пора оставить иллюзии? И понять, что существующая в реальности Россия и растворяющаяся в небытии Украина потеряны друг для друга если не навсегда, то на ближайшие десятилетия - точно. Нам, россиянам, надо просто забыть про существование этой территории - имею в виду ту ее часть, которая повернулась к нам местом пониже спины, и всячески помогать той части бывшей страны, которая не желает тонуть в националистическом болоте и именуется Новороссией.

А оставшиеся в этой топи пусть живут как хотят, попрошайничают в других местах. А мы про них просто забудем. Ну как никто в России не интересуется: а как же там дела в Албании? А ведь тоже вроде европейская страна.

Проникнуть российскому гражданину на нынешнюю Украину совсем непросто. Но и покинуть свидомую неньку тоже, оказывается, нелегко. Об этом и будет идти речь в материале, завершающем цикл.

©

Скорей домой! Маненько ты притомила, ненька! Часть 11

Cтрана, которой больше нет

Уж если не повезет так не повезет! Поскольку в вагоне поезда Харьков - Москва я оказался единственным гражданином России мужского пола, то и внимание моей персоне прикордонная стража уделила особое. Минут на пятьдесят, не меньше. Капитан-прикордонник в годах и потертом мундире обнюхал меня, как бывалый пограничный пес, сделал стойку и просветил во всех ракурсах.

- Наркотики, оружие, запрещенные к перевозке предметы и материалы есть?

- Нет.

- Материалы сепаратисткого содержания?

- Не имею.

- А это что - «Комсомольская правда»?

- Так это же харьковский выпуск!

- А-а-а... Раскройте сумку! А что это у вас - сало? А оно не взрывается?

На этом шуточки закончились. Начался натуральный тщательнейший шмон. Служивый просмотрел телефонную книгу телефона, запнувшись на мгновение на записях «Алексей-ремонт» и «Мирослава-массаж», - не закодированные ли это клички диверсантов? И надолго завис над строчкой «Альфа», так что пришлось объяснить, что это не спецподразделение ФСБ, а всего лишь банк. Потом прослушал все записи на диктофоне и малость очумел, когда услышал отчет на мове официального спикера АТО Андрея Лысенко, который и записал-то я с телеэкрана, дабы проверить аппарат и просто для хохмы:

- Это вы зачем?

- Хочу, чтобы в России знали правду!

- Это вы издеваетесь так? Включите ноутбук! Нет ли у вас файлов, составляющих военную и государственную тайну Украины?

Я едва сдержался, чтобы не сказать: «Какую? Про ваши ржавые танки и разукомплектованные бэтээры?» Хорошо, что сдержался...

Минут тридцать в поисках украденных мной госсекретов пограничник просматривал все фото и видео, включая запись катания на слонах в Лаосе, ролик из Рима и Ватикана и заснеженные виды Хабаровска. Прочитал несколько текстов с моей наив­ной рифмованной лирикой о капризах погоды в родной московской Строгинской пойме. Если бы не надвигающийся срок отправления, боюсь, притащил бы роутер для вай-фая и залез бы в мои социальные сети...

Потом меня еще по очереди обнюхали две собаки, как понимаю, по специализации - одна - на предмет провоза мной взрывчатки, а другая - наркотиков.

«Меняю гривны на рубли»

Ну я рад, что хоть так расцветил унылые трудовые будни украинских погранцов. А вот в мои каракули на бумажках прикордонник не заглянул. Оплошал. Хотя именно там, от руки, я и записал все свои впечатления о том искрометном идиотизме, которым пронизана вся современная украинская жизнь.

Одного понять не могу: что же они там себе о нас вообразили, если устраивают этот демонстративный и бессмысленный кошмар на границе? Да будь я «сепаром», «террористом» и «колорадом», неужто повез бы оружие, взрывчатку, амуницию и запрещенную литературу в обычном вагоне пассажирского поезда? Опять имитация? На этот раз - строгости и бдительности.

Что-то сильно устал я от этой свободной страны... От незалежного Харькова до нашенского Белгорода на поезде всего 40 минут. Все это время мимо купе по вагону шныряли украинские коробейники. Магнитики на холодильник. Симки российских мобильных операторов, пополнение счета. Меняю гривны на рубли... И ведь никаких погранпроверок и таможенных досмотров! Похоже, главный местный украинский погранец их сам крышует.

И вот я - в России. У-ф-ф! Видели бы вы мое лицо, когда я смотрел на нашу девушку-пограничницу, которая ставила штамп в паспорт! Она, видимо, тоже что-то почувствовала и разулыбалась в ответ...

Вместо послесловия

Не удивлюсь, если по итогам этой поездки меня запишут в страшные враги независимой Украины и внесут в очередные невъездные списки. Да и пусть! Честно говоря, делать нам в незалежной больше нечего, если, конечно, ты не мазохист-любитель тоски и разрухи.

А отдыхать я лучше буду в Крыму. Там дом. И там нас ждут...

Отклики читателей

«Держит на плаву отчаянная вера, что война когда-нибудь кончится»

На сайте kp.ru путевые заметки Сергея Пономарева «Путешествие по исчезающей стране» вызвали оживленную дискуссию читателей. Всего уже поступило свыше 2200 откликов. Вот самые характерные...

Юрий, г. Маркс, Саратовская область:

Складывается впечатление, что судьбу незалежной будут решать кто угодно: Евросоюз, американцы, русские - кто угодно, только не сами украинцы и их бестолковая власть…

Украинка:

Автор получил задание написать эту глупость, оставьте Украину в покое, насильно мил не будешь. Отпустите нас, у вас своих проблем куча. Вот только не нужно врать, что у нас везде разруха, что за год все развалилось. Живу в Киеве и не вижу большой разницы с тем, что было год назад.

Гость № 1084:

Была в Киеве в декабре, раньше также мы всей семьей любили бывать в этом прекрасном городе, ехали просто так, погулять. В этот раз я его просто не узнала, весь центр - кладбище, да и люди совсем неприветливые. Мы попали как раз на годовщину революции, большинство народа было в камуфляжной форме с рюкзаками за спиной, потом был марш «Обороны майдана» с известными кричалками, вокруг были восторг и единение. Мне было как-то не по себе, немного страшно. Киев не узнать…

Гость № 6153:

Всякие пономаревы обманом проникают в страну, чтобы потом поливать ее грязью...

Ответ Сергея Пономарева, автора:

- Ну обманом… Ну проник… А как по-другому, ежели все российские журналисты априори записаны на неньке во враги?

Питерская квакушка:

Об исключительно украинском и исключительно этническом голодоморе. А где не было голода в эти годы? Псковская область, вернее, ее часть (бывшая Великолукская или Калининская область), - четыре часа езды от Москвы. Голод был такой, что моя бабушка и дядя опухли. До сих пор мама и ее родные с ужасом вспоминают это время. Но никто не кричит о геноциде и не истерит. Можно подумать, что, кроме украинцев, в те годы никто не голодал.

Украинец:

Моя мать, которой 80 лет, активно ходила на майдан - против Януковича. А теперь, напуганная, сидит дома и боится выходить - за хлебом и быстро домой. Потому что страшно жить. Добегалась, глупая, на майдан.

Ответ от Читателя:

А моя мать никуда не ходила, но сидела два месяца в хилом погребе, пережидая освободительные обстрелы из «Града», с трудом добывала несъедобный хлеб, ужасалась полному отсутствию продуктов и лекарств, а пенсию не получает уже год скоро. Сейчас у нее есть и продукты, и деньги, но полно подружек, у которых нет НИЧЕГО в таком возрасте, Украину она ненавидит, хотя родом со Львовщины. На свой референдум ходили с дедом, стояли целый день, замерзли жутко, но успели проголосовать и были собой жутко горды.

Аналитический отдел ЦРУ/КГБ:

О жалости к украинцам. Господа, вы сильно озаботились жизнью гондурасцев, жителей Сомали или Зимбабве? А ведь они страдают. Правильно. Нисколько. Пусть сами живут, как хотят. Так и тут. В свое время 45 миллионов человек объявили себя украинцами. Выдвинули девиз «Украина - не Россия». Торжественно принесли клятву на верность этому девизу с ритуальными плясками «Кто не скачет - тот москаль». Они прекрасно осознавали, что делают. Теперь это чужие люди, как и гондурасцы. С какой стати их жалеть?

Ответ от читателя Юля:

В Гондурасе, Сомали и Зимбабве у меня нет родственников, а на Украине есть. Больше месяца дозвониться не можем до двоюродного брата и, конечно, переживаем. Алешка с детства лупил одного местного мелкого пакостника, а теперь пакостник этот стал небольшим начальничком в «Правом секторе» (экстремистская националистическая организация, запрещенная в России).

Гость № 2638:

На Украине не хватает только башен с оболванивающим излучением, как в «Обитаемом острове» Стругацких. Но укропатриоты успешно работают в этом направлении.

Хочу тоже поделиться своими приметами перед Б, правда это было уже 4 года назад, но не важно. В марте 2009 года мы переехали с мужем в нашу квартиру и в мае у нас под козырьком на балконе свила гнездо птичка, я как-то вышла на балкон и выглядываю из окна и она как налетит на меня, как же я испугалась. А оказалось что у нее уже там птенчики были и она их защищала. Потом как-то еду с работы и началась сильнейшая гроза, дождь был проливной, я не взяв зонтика, промокла до нитки, прихожу домой, дождь уже закончился, а за окном двойная радуга, ну, естественно, я загадала желание-родить малыша. И еще было послание свыше, в марте того же года умерла бабушка мужа, и в июне она снится крестной мужа (она его тетя) и говорит скоро в семье родится девочка. И в июле я забеременела! И вот опять в мае к нам на балкон прилетела птичка, может еще раз сбудется примета!!! И муж первый это заметил и вспомнил, что в прошлый раз она принесла нам пополнение!

1." Замержшие небеса"

«Мы все спасаемся в надежде» (Рим. 8, 24)

«Тесны врата и узок путь,
ведущие в жизнь» (Матф. 7, 14)

Антонине снилось, что наступила зима. Скрылся под белоснежной простыней серый асфальт, превратились в сугробы стоящие на улицах автомобили. Дома надели белые шапки, а старые мерзнущие тополя накинули на плечи толстые шубы. Малышня во дворе с радостными воплями каталась с деревянной горки, дети постарше играли в снежки.

Это был двор из ее детства, и сама она была пятилетней малышкой, которая строила с отцом снежную бабу.

- Сейчас мы сделаем ей нос, - отец достал из кармана пальто морковь и воткнул в рыхлый ком.

- Ура! - захлопала красными варежками в прилипших снежных катышках маленькая Антонина и тут же замерла, увидев, как во двор с громким скрежетом въезжает снегоуборочная машина. Безжалостно уничтожив металлическими ручищами снежную бабу, она двинулась в сторону горки.

- Не трогай горку! – закричала женщина и проснулась.

Болела от духоты голова, очень хотелось выпить. Комната была пропитана запахом дешевого табака. Антонина подошла к давно немытому окну и резко дернула за ручку старой разбухшей рамы. Окно неохотно открылось, осыпавшись кусками рассохшейся краски.

Женщина принялась жадно дышать. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо колючую горсть какой-то грязи. С трудом задвинув раму обратно, Антонина отправилась на кухню, где-то там вчера был спрятан остаток водки. Или это было сегодня?

Она посмотрела на часы - на их месте было чистое пятно обоев. Куда и когда исчезли часы, она не помнила. Впрочем, было два варианта – либо их унес сын Пашка, либо она сама продала у метро.

Антонина обыскала все, но заначку не нашла. «Это уж точно сынок, - подумала она беззлобно, - видно ему совсем невмоготу было, если он мою опохмелку употребил. А мне-то как быть? Деньги давно кончились.

Что бы продать?». На обшарпанном подоконнике она обнаружила горшок с цветком - в растрескавшейся земле, утыканной окурками, из последних сил боролось за жизнь неприхотливое растение алоэ.

Придав ему товарный вид, женщина надела телогрейку, намотала на голову платок, больше похожий на половую тряпку и, всунув босые ноги в растоптанные боты, взглянула в заляпанное зеркало. В нем отразилась пожилая толстая тетка с опухшим лицом и отеками под глазами. Серый цвет кожи выдавал заядлую курильщицу.

Изобразив голливудский оскал, Антонина показала зеркалу белесый язык и состроила рожу. «Выгляжу явно не на сорок пять. Когда я смотрелась в зеркало в последний раз? – задумалась она, аккуратно спускаясь по темной лестнице, прижимая к груди горшок с алоэ, - недели три назад или четыре? Ничего не соображаю. Интересно, какое сегодня число и месяц? Вроде недавно была осень? Или уже зима? Не помню».

На улице было сумрачно. Тусклыми пятнами светились редкие окна в домах. А вот витрины магазинов и рекламные постеры, предлагающие разнообразные алкогольные напитки, были освещены вызывающе ярко. Редкие прохожие, прикрываясь руками от резких порывов ветра, то и дело со страхом поглядывали на небо.

Антонине очень хотелось выпить, но она шла не торопясь, желая насладиться свежестью после прокуренной квартиры. Но воздух отдавал запахом гари, словно где-то неподалеку горела помойка.

Антонина оглянулась - огня нигде не было, зато ветер вел себя необычно. Как будто по приказу невидимого хозяина, он закручивал в маленькие вихри грязь и пыль с улицы и точным броском направлял их в лица прохожих.

Вдруг она сообразила, что с улиц исчезли машины и деревья. Без растительности было непонятно, какое время года – ранняя осень или поздняя весна – ни тепло, ни холодно. Выпить захотелось нестерпимо. Казалось, еще немного и ее разорвет от неудовлетворенного желания.

- Купите цветок, - бросилась она к идущему мимо мужчине, - всего стольник.

- Ты что, ненормальная? – прохожий злобно покрутил пальцем у виска, - кому он здесь нужен? Да и деньги тебе не пригодятся.

«В городе явно что-то случилось. Может, ураган снес все деревья и машины? Сколько же я проспала?» - Антонина остановилась и попыталась восстановить события последних дней, но все они слились в недельный запой. Она вспомнила только, что сын принес в пятницу ящик водки, и первую бутылку они выпили вместе.

Антонина родила Пашку в девятнадцать лет от любимого мужчины, чем очень гордилась. Ее товарки с вещевого рынка сплошь и рядом рожали от своих восточных хозяев, а ей повезло - отцом ее сына стал русский парень Васек, грузчик из соседнего ларька, с которым она познакомилась в одной из рыночных забегаловок.

Ваську приглянулась худенькая, с большими голубыми глазами-озерами, светловолосая девушка с открытым и даже немного наивным взглядом. Он сразу начал за ней ухаживать: угощал шашлыками и шампанским, мороженым и конфетами, водил в кино, стараясь выбирать фильмы поскромнее.

Антонина с первого взгляда влюбилась в высокого красивого парня, твердо решив завоевать его сердце, что ей удалось без труда - выглядела она как ангел.

Подружки намекали Ваську на ее прежние сожительства, но тот лишь отшучивался: «Не завидуйте, бабы. От зависти цвет лица портится».

Узнав, что любимая забеременела, он обрадовался и тут же предложил расписаться. Но накануне свадьбы перебрал с друзьями и, выйдя из бара, попал под колеса «Камаза».

После похорон Васька малопьющая Антонина превратилась в пьяницу Тоньку.

Растить ребенка ей никто не помогал, она сама ставила его на ноги. Сначала отдала в круглосуточные ясли-детсад, а после третьего класса - на пятидневку в школу-интернат.

Антонина не знала, кто и когда впервые предложил сыну выпивку – ее собутыльники или его интернатские дружки. Спохватилась она, когда увидела, как десятилетний Пашка, сидя за столом со взрослыми, лихо опрокинул стопку водки и, занюхав ее горбушкой, горделиво посмотрел на мать. И хотя Антонина была пьяна, что-то кольнуло ее в сердце.

- Не пей, сынок, не надо. Это зло и отрава, - хотела она сказать, но слова слились в один протяжный вой, и сын ничего не понял.

Дважды второгодник Пашка закончил восьмилетку, вернулся к матери и устроился грузчиком в соседний магазин. Теперь они пили вместе.

Сын не считал себя алкоголиком, а Антонине вообще было не до тонкостей определений – главное, чтобы не бил. Выпив пол литра водки, Пашка, словно намеренно распаляя себя воспоминаниями о своем несчастном детстве, припоминал матери все грехи и начинал ее избивать.

Несколько раз она лежала в больнице с переломами и сотрясениями мозга, но на сына не жаловалась и всегда прощала его, когда он, протрезвев, приходил к ней с повинной.

- Сама во всем виновата, - говорила Антонина, - по грехам получаю.

Она была крещеной, но в Бога не верила. Пашку же покрестила на случай, если Бог все-таки есть.

Антонина поставила на асфальт горшок с цветком и еще раз принюхалась. В воздухе пахнуло сероводородом.

Неожиданно с крыши посыпались грязные комья. Женщина испуганно отскочила, чуть не сбив горшок с алоэ, и, посмотрев наверх, остолбенела - над ней было скованное льдом небо. «Этого не может быть», - Антонина помотала головой, но все было по-прежнему.

- Посмотрите на небо! – она схватила за руку идущую мимо женщину.

Та вырвала руку, ничего не ответила и, обогнув Антонину, прошла мимо.

Увидев неподалеку грузчиков, разгружавших мебельный фургон, она бросилась к ним:

- Ребята, посмотрите на небо!

- Мамаша, отойди, не мешай работать, - они с трудом затащили в подъезд огромный старинный диван.

Антонина ущипнула себя за руку и опять посмотрела наверх – серый лед застилал все небо. «Что же теперь солнца не будет? - испугалась она, - как же жить?»

Грузчики вернулись, неся обратно все тот же диван.

- Ребята, пожалуйста, посмотрите на небо! – умоляющим голосом попросила их Антонина.

С явной неохотой один из них поднял голову:

- Небо как небо, мамаша.

- Оно же замерзло!

- Оно всегда здесь такое. Ты, наверное, новенькая?

Антонина заметила, что грузчики, развернувшись на месте, понесли назад все тот же диван. Ей стало страшно:

- Ребята, вы зачем этот диван носите туда-сюда?

- А вы зачем цветок носите туда-сюда? – зло хихикнул грузчик помоложе.

«Если я сейчас не похмелюсь, мне конец!» - Антонина, схватив наперевес алоэ, пошла с ним словно с ружьем на очередного прохожего, которым оказался старик со странной, будто посыпанной пеплом, сединой.

«Дедушка, купите цветок! Или так денег дайте. Трубы горят».

- И у меня горят, внученька! – ощерился тот беззубым ртом, – они здесь почти у всех горят! Только похмелиться здесь нечем.

- Магазин-то за углом, вы разве не знаете. Может, скинемся на четвертушку?

- Магазин-то есть, да купить в нем нечего, - ответил старик, не останавливаясь.

«А ладно, пойду в магазин», - свернув за угол, она спустилась по ступенькам в хорошо знакомое помещение. Продавцов нигде не было. «Была-не была», - Антонина спринтером метнулась к прилавку, заставленному водочными бутылками. Схватив ближайшую, она отвинтила пробку, приникла к горлышку и, сделав большой глоток, с отвращением сморщилась - в ней была вода. Во второй, в третьей, в четвертой - то же самое. Надежда исчезла, когда, открыв последнюю, она поняла, что алкоголя в магазине нет.

Антонина бросилась домой. Пробегая мимо мебельного фургона, заметила, что грузчики заносят в дом все тот же злополучный диван.

«Надо у кого-то спросить, что происходит. Может, у Варвары? Вроде, она ко мне хорошо относится».

Отдышавшись у своего подъезда, Антонина поднялась на третий этаж и уже хотела нажать кнопку звонка соседки, как вдруг заметила, что дверь и звонок нарисованы. Оглянувшись, она увидела гладкие стены – остальные квартиры исчезли.

В ужасе Антонина бросилась вниз по лестнице. Ее ободранная дерматиновая дверь была слегка раскрыта - видно она забыла ее захлопнуть.

- Мамочки, - зарыдала женщина, - наверное, я сплю или сошла с ума.

- Да не спишь ты, Тонька, поднимайся ко мне, я тебе все объясню, - раздался с последнего этажа знакомый старческий голос.

- Баба Люся, ты, что ли? – замерла Антонина.

- Я.

- Так ведь ты померла год назад!

- Так ведь и ты померла, - ехидно ответила баба Люся.

- Я этого не помню, - прошептала Антонина, медленно поднимаясь на пятый этаж.

Людмилу или бабу Люсю, как её все звали, соседи не любили – она была сплетницей, более того, злоязычницей.

Она разжилась отдельной квартирой под старость, разъехавшись с дочерью Настей, которую постоянно пилила за все что ни попадя долгие годы. Первый муж дочери, прожив с тещей несколько лет, сбежал из дома, чтобы не быть запиленным насмерть. «Скатертью дорога, видали мы таких», - крикнула ему вслед Людмила, не обращая внимания на рыдания Насти, которая перечить матери не могла и очень ее боялась.

Дочь годик поплакала и успокоилась, только спать по ночам перестала и выпивать начала втихаря, а так все хорошо. У пятилетней внучки, правда, начались тики, но Людмила сводила ее к знакомой знахарке, и все прошло. «А то, что девчонка с шестнадцати лет по рукам пошла, так это, наверняка, отцовские гены», - говорила она всем.

Каким-то чудом внучка застряла в чьих-то объятиях и вышла замуж. Людмила все порывалась объяснить ее муженьку, кого он в жены взял, да хитрая девка их не знакомила. Больше того – родную бабку на свадьбу не позвала, пригласила только мамашу и папашу. Тот-то сразу прибежал и, говорят, прощение у бывшей супруги и дочери просил, даже слезу пустил за свадебным столом. Как был тряпкой, так ею и остался.

Анастасия после встречи с муженьком ревьмя ревела, а потом в первый запой ушла. «Сопьешься, дура», - предупредила ее Людмила. Но опять чудо случилось – дочь начала в церковь ходить, пить бросила, нашла работу, встретила мужичонку-разведенку и замуж за него вышла. Да не просто вышла, а в церкви с ним венчалась непонятно зачем.

Людмила на их праздник не пошла. Что она в церкви забыла? Бога-то нет, она об этом с детства знала. Хотя, когда ее семилетнюю из блокадного Ленинграда по Ладожскому озеру везли, она вместе со всеми молилась, чтобы не погибнуть. А после войны закружила ее пионерия, затем комсомолия завертела, раскрутила и прямой наводкой бросила в коммунистическую партию продолжать дело Ленина.

Людмила это гиблое дело продолжала изо всех сил: и в профкоме заседала, и на партсобраниях была первым критиком. Ее языка даже парторг опасался, при встрече крепко жал руку, а сам как-то боязливо в глаза заглядывал. Она его насквозь видела, знала, какой скелет в шкафу прячет – жена у него верующая была. Людмила ее как-то случайно встретила на улице и, не поленившись, проследила, куда она направляется. А ехала та в церковь на Волковском кладбище. Вот так-то. Парторга вскоре разоблачили, из партии выгнали, и они с женой куда-то исчезли.

Замуж Людмила так и не вышла, хотя нравилась многим партийцам. Встречались с ней охотно, а в жены не брали – боялись гневливого нрава и злого языка, а она не понимала, почему ее красивую, умную, политически подкованную замуж не берут. Однажды не выдержала, прижала к спинке кровати своего товарища и заставила всю правду сказать. Он ей и объяснил, что хочет жениться на женщине мягкой и доброй, а она – полная противоположность его идеалу, только для постельных утех и годится. Людмила так рассвирепела, что среди ночи его из дому выгнала. А было ей тогда уже за тридцать.

Думала она гадала о своем будущем и решила ребенка родить от человека здорового и умного. Что вскоре и исполнила. Соблазнила нового молодого председателя комсомольской организации и родила от него девочку. Партийцы ее за аморалку не осудили, лишь пожурили слегка – у самих рыла в пуху. Когда комсомолец про дочку узнал, то сразу предложил расписаться. Людмила, как ни странно, ему нравилась. Но она замуж идти отказалась, во-первых, не любила, во-вторых, он младше ее на десять лет был, а ей «одного ребенка во как хватает».

Дочь Настю она отдала в круглосуточные ясли, затем в такой же детсад. Сама с головой ушла в партийные заботы.

Она так и не поняла, зачем родила ребенка? Дочь оказалась ей не нужна, разве для того, чтобы было на ком зло срывать. А зла в Людмиле было немерено. Так и прожила она жизнь, никого не любившая.

Новый муж Анастасии тещу сразу раскусил. О партийных стервах он знал не понаслышке, одна из таких ему немало крови в юности попортила, чуть в колонию для малолетних преступников не отправила за отказ вступить в комсомол. Поэтому, перво-наперво, он отселил Людмилу в отдельную квартиру. Дочь с мужем помогли с переездом и подарили на новоселье полосатую кошку, у которой оказался дикий нрав.

Первое время Людмила воевала с кошкой, но вскоре война с бессловесной тварью ей надоела. Заняв свободное место на лавочке у подъезда, она принялась завоевывать авторитет доверчивых старушек-соседок разговорами о маленькой пенсии, развратной молодежи и никуда негодном правительстве. Вскоре новая жилица во всю дирижировала старушечьим квартетом, обсуждая в разных тональностях жизнь их детей и внуков. Насплетничавшись вволю, баба Люся перессорила всех бабусь, и теперь они по очереди бегали к ней возводить напраслину друг на друга.

Не гнушалась она и подслушивать чужие разговоры, а потом, бросив в очередной почтовый ящик анонимку, радостно потирала руки.

Сначала соседи недоумевали, откуда льется на них эта грязь, а когда догадались, то здороваться с бабой Люсей перестали. «Плевать я хотела на ваш ультиматум», - подумала она и принялась собирать компромат с удвоенной силой.

Особенно ненавидела Людмила Тоньку-одиночку и ее сынка Пашку, считая всех алкашей отбросами общества, недостойными проживания в одном доме с порядочными людьми, о чем и писала постоянно в различные инстанции. Благодаря этим письмам к Антонине постоянно приходил участковый милиционер, увещевая ее бросить пить.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не скоропостижная смерть бабы Люси. Сплетничая с соседкой по телефону, она грызла сухарь, подавилась им, задохнулась и умерла. Дочь с мужем похоронили ее по христианскому обычаю на кладбище за городом, среди высоких сосен, рядом с деревянной церковью.

- С прибытием! – распахнула дверь своей квартиры баба Люся, - заходи, чаю попьем.

- А покрепче ничего нет? У меня все внутри горит, как будто кто-то там огонь разжег, - пожаловалась Антонина, забыв о старых распрях с соседкой.

- Я тебе при жизни рюмки не поднесла, а здесь и подавно, - опасливо оглядев лестничную площадку, та закрыла дверь. – Иди сюда.

Налив гостье мутный безвкусный чай, баба Люся уселась на старом табурете напротив Антонины и, прищурившись, начала ее рассматривать. Женщина, съежившись под её взглядом, некоторое время сидела молча.

- Не смотри ты так, дырку протрешь, - наконец не выдержала она, - расскажи лучше, где я нахожусь, почему двери нарисованы, и мужики один и тот же диван туда-сюда таскают.

- Это бывшие воры, - ответила старуха, пожевав губами, - раз диван таскают, значит, сперли его когда-то. Так и будут его носить, пока им срок не выйдет. Потом к другому перейдут, если, конечно, перейдут. Могут ведь и еще глубже в землю уйти.

- Ничего не поняла, - Антонина испуганно слушала бабу Люсю.

- Чего непонятного? Ты померла, попала сюда и будешь теперь здесь мучиться, как и все. Алкаши выпить хотят – а нечего, хоть и магазины тут есть, и реклама эта поганая на каждом углу страсти разжигает.

Те кто к шопингу при жизни пристрастился торчат в своих любимых гипермаркетах, кружат по ним, как заколдованные. Только захотят какую-нибудь вещицу потрогать или в руки взять, как сигнальная кнопка срабатывает - выезжают какие-то тумбочки светящиеся и бьют их по рукам.

- Какие тумбочки?!

- А кто их знает, видно технический прогресс и здесь имеется, а может и наоборот – все эти технические шахеры-махеры отсюда на землю и отправлялись.

- Где мы? – Антонину затрясло от страха.

- Точно не могу сказать. Не знаю. Но знаю, что под нами еще хуже. Говорят, - баба Люся перешла на шепот, - где-то на краю города есть яма, так оттуда такие вопли слышатся… Особенно, когда ветер в нашу сторону.

- Баба Люся, а тебя-то сюда за что? Ты же непьющая была? - Антонина вдруг прониклась жалостью к соседке.

- Меня за то, что от Бога отреклась, - она перестала шептать и заговорила привычным громким голосом, - за злой язык. Одно меня спасло, что я крещеная. И тебя твой крест тоже спас. Раз мы здесь, значит, молится за нас кто-то на земле. За меня дочь с зятем, внучка с мужем. Это я точно знаю, сама сколько раз им говорила, чтоб не смели за меня свечи ставить и записки подавать.

- А за меня, вроде, молиться некому, - Антонина стала судорожно вспоминать, кто из её знакомых был верующим, но никого не припомнила.

- Наверное, кто-то из твоих предков Бога молит, ведь у Него нет мертвых, все живы. Вот их молитвами и спасаешься.

- Слушай, баба Люся, а ты не знаешь, случайно, что с моим сыном?

- И как ты его можешь после того, что случилось сыном называть? - возмущенно затрясла та головой. – Какой он тебе теперь сын?

- А что случилось? Я ничего не помню, - в сердце Антонины что-то тревожно екнуло, перед глазами проплыло искаженное пьяной злобой Пашкино лицо.

- Я бы тебе сказала, да не могу. За сплетни тут строго наказывают.

- А как?

- Полной неподвижностью. А сынок твой где-то здесь. Мне Иванов из соседнего подъезда говорил, что после того случая Пашка под машину попал. Закончил жизнь, как его папаша. Он, наверное, еще спит. У нас ведь люди долго спят после прибытия. Хотя времени здесь нет, мы его на глазок определяем.

- А почему некоторые двери на стенах нарисованы, а остальных вовсе нет?

- Если дверей нет, это значит, что хозяина здесь не ждут, вероятно, у него путь наверх. Если обозначена, значит, когда-нибудь она откроется, чтобы человек знал, куда ему идти. Эх, если бы я об этом раньше знала, - тяжело вздохнула старуха, - ведь и дочь и зять мне правильную дорогу показывали, а я все своим кривым путем шла. Вот и пришла.

Если бы ты знала, Антонина, как мне сплетничать охота, вот как тебе выпить. Хочется каждого встречного поперечного обсудить, в глаза ему всю правду сказать, а не могу. Боюсь истуканом застыть. Я поначалу, как кого на улице видела, сразу к нему кидалась. Только первое слово скажу, как раз – и застыла. Однажды я товарища по партии встретила, только рот раскрыла, чтобы рассказать, как его жена время проводила, пока он в лагере сидел, так и замерла. Сколько простояла с открытым ртом посреди улицы, не знаю, но когда отмерла, еле до дому доползла от усталости. Больше того, пока я сама себе памятником красовалась, прилетели разные поганцы и давай надо мной измываться: и в открытый рот они мне плевали, и царапали, и волосы драли, и когти в нос засовывали. Больно мне было ужасно, а сделать ничего не могла.

Мы здесь ничего делать не можем, только жизнь свою прокручивать день за днем, да скорбеть о том, что не каялись, что добра не делали, что Бога знать не хотели.

- А что это за поганцы? – испугалась Антонина.

- Те самые, которых мы при жизни не видим, а их вокруг нас кишмя кишит. Ты как думаешь, почему ты водку каждый день глушила?

- Не знаю, - услышав про водку, Антонине захотелось выпить еще сильней, - привыкла. Хотя, нет. Это я потом привыкла, а сначала даже не хотела пить эту гадость, да словно кто в уши мне шептал – «выпей, залей горюшко. Выпей и станет весело».

- Вот он и шептал. Там шептал, а здесь будет когти об тебя вытирать.

- Что же мне делать? – Антонина заплакала, не замечая, что размазывает по лицу уличную пыль.

- Ничего, - отчеканила каждую букву баба Люся, - жди и мучайся.

- А чего ждать?

- Если у тебя есть молитвенники, жди милости. Глядишь, и тебе можно будет на гору взобраться. Только идти до этой горы очень долго, по дороге много неприятностей с людьми случается. Эти нападают, клюют, лапами бьют, когтями рвут. - Неожиданно лицо старухи изменилось: глаза превратились в хитрые щелочки, губы поджались, щеки покраснели. Всю ее словно скрутило. Слушай, - заговорила она вкрадчивым елейным голоском, - я тут встретила Ольгу, мы вместе когда-то в профкоме заседали, так вот она в шестьдесят третьем году… Но продолжить баба Люся не смогла. На глазах у Антонины она начала каменеть, успев в последний момент указать ей на дверь.

Пашка нашелся в ванной, в которой он иногда спал после сильных попоек. Его обычно помятое лицо разгладилось, но у губ залегла горестная складка, а рот скривился, словно в беззвучном плаче.

- Сынок, проснись, - погладила его по голове Антонина, - это я, твоя мама.

Но он не шевельнулся. Она вспомнила, как этими словами будила в детский сад маленького Пашу.

- Не хочу вставать, мамочка. Можно, я еще посплю? – начинал он канючить, прячась под одеяльце.

- Вставай, а то придет к тебе бабка-щекотуха и начнет тебя за бока щекотать, - басом говорила Антонина, ловя сына за маленькие розовые пяточки. А он смеялся и поджимал ножки.

Тогда она хватала его, пахнущего молочком и свежестью, и начинала целовать. Он смешно отбрыкивался, но, в конце концов, сдавался и, прижимаясь к ее щеке упругим носиком, целовал в ответ.

Опустившись на пол около ванной, Антонина начала день за днем перелистывать сохранившиеся в памяти дни-листочки из Пашкиного детства: первая кривоватая улыбка, купание в пластмассовой новой ванночке - она ставила ее на стол и, подливая горячую воду, все время пробовала локтем температуру воды. «Кажется, тогда она еще не пила? Или пила?»

Его первые шаги по скрипучему рассохшемуся паркету, первое слово. «Какое это было слово?» – задумалась Антонина, но так и не вспомнила.

Зато из памяти всплыла картина, как она лихо отплясывала с кавалерами на первом дне рождения сына. Вино и водка лились рекой, соседи барабанили в стены, но ей было весело, и все было нипочем. «Где же в тот вечер был Пашенька?» - и тут Антонина вспомнила, как посреди пьющих и орущих людей появился ее захлебывающийся от плача малыш. Он приполз из-за перегородки, отделявшей его кроватку от основной части комнаты.

- А вот и именинник, - красного от рева Пашку подхватила на руки подруга Лариска, - качай именинника.

Не обращая внимания на вопли, его с криками начали подбрасывать к потолку. В какой-то момент все одновременно опустили руки… Малыш с глухим стуком упал на пол. Мгновенно протрезвев, Антонина вызвала «Скорую». Пьяные гости разбежались, унося с собой недопитые бутылки.

Тогда все обошлось легким сотрясением мозга. Антонина провела в больнице с сыном две недели, дав себе слово никогда больше застолий не устраивать. Но не успела она переступить порог квартиры, как вслед за ней ввалились с выпивкой и закуской подруги и друзья, горя желанием отметить Пашкино выздоровление. Она не нашла сил им отказать.

«А ведь я не захотела тогда их выгонять, - впервые призналась себе Антонина, - мне хотелось веселья, мужского внимания. Все думала, что устрою личную жизнь, у Пашки отец появится.»

- Прости меня, сынок, - всхлипнула она.

- Мать, ты чего ревешь, - Пашина голова неожиданно появилась над ванной, - это я должен у тебя прощения просить. Ведь я тебя … того.

- Чего того, сынок? – Антонина обхватила его за широкие плечи, - вылезай из ванной-то, сейчас чаю попьем.

- Мать, я чаю не хочу, - Пашка перебрался на кухню, - ты мне выпить дай, башка трещит, трубы горят.

- Здесь, сынок, алкоголя нет. Надо терпеть.

- Ты, мать, чего несешь. Как это выпить нечего. А ну сгоняй быстро на угол, там мне Валька в долг дает.

Пашка долго не мог понять, о чем толкует мать. Наконец, сообразив, что случилось, он с размаху плюхнулся в старое продавленное кресло:

- Круто! Я так и думал, что жизнь после смерти продолжается.

- Да, сынок, и жизнь эта страшная и тяжелая. Сами мы ее изменить не можем. Если за нас кто-то молится, тогда есть надежда на лучшую участь, и еще есть какая-то гора, но я так и не разобралась, что это за место.

Пашка слушал мать по привычке вполуха, все его мысли были о выпивке.

- Ты сиди дома, а я пойду на разведку, - он вскочил с кресла.

- Сынок, не уходи, мне страшно одной, - заплакала Антонина.

- Мать, я вернусь, не реви, - Пашка дошел до двери и вдруг, резко развернувшись, бросился на пол и, обхватив ее колени, уткнулся в них лицом, - мама, прости меня, - глухо сказал он.

- За что, сыночек?

- Это ведь я тебя убил. Толкнул со всей силы, а ты виском ударилась о комод и сразу умерла. Я хотел тебя с дружками ночью вывезти за город и в лесу закопать, да хорошо, что у Васьки знакомый на Богословском кладбище работает. Мы тебя в заброшенной могилке захоронили.

Я после этого две недели из запоя не выходил. Ты как живая у меня перед глазами стояла. А потом мне дочка бабы Люси на лестнице встретилась и сказала, что за тебя надо сорокоуст заказать и еще что-то, я не помню. Ну я в церковь и пошел. Да только не дошел, по дороге под «Камаз» попал и сам помер. Только сейчас все и вспомнил. Когда же это было? Какое сегодня число? – он начал тереть висок.

- Здесь нет времени, сынок.

- Мама, прости! Я же убийца твой! – прошептал Пашка.

- Не плачь, сынок. Я сама во всем виновата, - Антонина погладила сына по голове.

Павел поднялся с колен. Горькая складка около его губ разгладилась, омытое слезами лицо помолодело.

- Мать, я скоро вернусь. Ты дверь не запирай, у меня ключей нет.

«Я же ему про магазины не рассказала и про небо», - спохватилась Антонина, но сын уже ушел.

Антонина вспомнила, что Пашка, когда учился в начальной школе, постоянно забывал ключ. Тогда она привязала к ключу веревку и надела сыну на шею. Так до восьмого класса он по привычке с ним на шее и ходил.

«Крестик надо было ему на шею надеть, - подумала она, - глядишь, и пожили бы мы еще».

Она перешла в комнату и, оглядевшись, поморщилась – «прибраться здесь надо. Отдохну немного и займусь уборкой. Вроде, выпить уже меньше хочется». Скинув боты, Антонина легла поверх замусоленного покрывала и задумалась. «Что же это за гора такая? Кого бы расспросить?» - с этими мыслями она и уснула.

2. "Ветер перемен".

«Велика вера твоя, да будет тебе
по желанию твоему» (Матф. 15, 28)

Наступая на облачка тополиного пуха, Даша шла по перрону Московского вокзала. Потревоженные пушинки кружились над асфальтом в веселом танце под неслышный напев ветерка.

– Колеса машин давят пух тополей. Ему больно. Но он молчит. Как и я», – вспомнила Даша Митины стихи. – «Был бы он сейчас рядом, не пришлось бы мне тащить эту тяжеленную сумку», – вздохнула она. Память услужливо нарисовала Митино лицо – круглое, простецкое с добрыми карими глазами, широкая бритая голова с двумя макушками. «Эх, Митька, где ты сейчас?»

Измученная жарой проводница поезда «Петербург-Самара» раздраженно отмахиваясь от пушинок, рассматривала спешащих на посадку пассажиров, гадая, кто из них попадет в ее вагон. Она издалека приметила Дашу в длинной цветной юбке. Тяжелая сумка в руке перекашивала стройную высокую фигуру. Милое русское лицо с большими васильковыми глазами сразу вызывало симпатию.

«Моя пассажирка», – обрадовалась проводница, увидев, что девушка направляется к ней.

– До Чебоксар? – она приветливо улыбнулась Даше.

– До станции Канаш, – девушка с облегчением поставила сумку на перрон.

– Канаш, да не наш, – пошутила проводница, мельком взглянув на билет, – заходи быстрее, в поезде хоть немного прохладнее, – и, не спросив паспорт, пропустила пассажирку в вагон.

Дашино купе было свободно. «Наверное, я поеду одна. До отхода поезда осталось несколько минут, уже никто не придет». Она убрала под столик сумку с продуктами, достала из рюкзачка иконки и, поставив их у изголовья, принялась писать
сообщение. Ответ, как обычно, пришел мгновенно.

Неожиданно за окном раздался грохот, и на перрон, подняв бурю из белого пуха, влетел мотоцикл. Водитель, затянутый в красно-черную кожу, резко затормозил у Дашиного вагона. Его пассажирка – красивая девушка с длинными прямыми волосами, одетая в джинсовый, усеянный заклепками костюм, ловко соскочила на перрон, послала мотоциклисту воздушный поцелуй и, размахивая билетом, запрыгнула в тронувшийся поезд, чуть не уронив опешившую проводницу.

– Ты, что, чокнутая? – закричала та, опомнившись. – Кто вам позволил на мотоцикле на перрон заезжать? Да твоего акробата сейчас арестуют.

– Не арестуют, у него отец – большой начальник
на вашем вокзале, – усмехнулась девушка, – держите
билет.

– Привет, я Лю, – она зашла в Дашино купе и скинув на пол увесистый рюкзак.

– Меня Дарья зовут, – Даша с интересом взглянула на попутчицу, – а тебя как?

– Я же сказала – Лю! – с вызовом повторила та.

– В таком случае, лучше Ля, это хотя бы нота, – улыбнулась Даша, – ты, наверное, Любовь?

– Угадала! Только мне мое имя не нравится. Старомодное оно какое-то.

– Миром правит Любовь, – тихо сказала Даша, – можно я буду звать тебя Люба?

– Ладно, зови, как хочешь, – милостиво разрешила девушка и тут заметила иконки.

– Ты что – верующая? – она без стеснения принялась рассматривать Дашу, – так и не скажешь – девушка как девушка. Ну, в длинной юбке. Я тоже длинные юбки ношу. Я когда тебя увидела, подумала, что ты наш брат – художник.

– Во-первых, не брат, а сестра, – улыбнулась Даша, – а во-вторых, не художник, а абитуриентка педагогического института.

– Значит ты будущая училка, – расхохоталась Люба, – слушай, сестричка, а мы с тобой действительно чем-то похожи. Иди сюда, – она схватила Дашу за руку и подвела к зеркалу на двери. – Смотри, у нас глаза одного цвета, и волосы русые, и носы курносые, только у меня скулы высокие, а у тебя широкие, и лицо у меня вытянутое, а у тебя круглое. Я тебя как-нибудь нарисую. Ладно, сестричка, давай чай пить. Я сейчас крикну проводнице.

– Не надо кричать, я сама схожу.

– Может, кофе хочешь? У меня есть растворимый, – проводница, исподтишка рассматривая Дашу, доставала банки. – Как там наша акробатка, на голове не стоит? Ты, если что, зови меня, я и не таких усмиряла.

– Люба – творческая личность, – заступилась Даша за попутчицу, – нам, пожалуйста, два чая.

– Одежда у тебя скромная, тапочки тряпочные, китайские, я такие на рынке племяшке покупала за сто рублей, – закончила осмотр проводница, – а едешь в купейном. В плацкарте в два раза дешевле, и тоже с кондиционером, – женщине явно хотелось поговорить.

– В плацкартный вагон билетов не было.

– Ты как вчера родилась. Надо было к проводнику подойти и договориться. Дала бы человеку заработать, свободных мест в поезде полно. Ты запиши мой номер телефона. Если соберешься ехать по нашей ветке, звони, я тебя в плацкарт устрою. Понравилась ты мне.

Даша вернулась с чаем и обнаружила, что Люба сменив джинсовый костюм на национальный чувашский сарафан, превратилась из подруги рокера в девушку с явным художественным уклоном.

– Нравится сарафан? Его мне мамина подруга подарила. Она живет в Чебоксарах. Я к ней каждое лето в гости езжу на этюды. Мне, вообще, Чувашия нравится. Очень красивая республика, – затараторила попутчица.

– А я в монастырь еду, – Люба поставила на стол чай в подстаканниках и достала пряники.

– Здорово! Я ни разу в монастыре не была! – Люба тоже зашуршала пакетами, – ты туда молиться едешь?

– Молиться и трудничать, хотя молитвенница из меня плохая, – смущенно улыбнулась Даша.

– Трудничать – это что ли трудиться?

Даша согласно кивнула.

– Ближе места не нашлось, – рассмеялась Люба, выложив на стол бутерброды и пирожки, – угощайся.

Попутчица оказалась девушкой разговорчивой. Даша узнала, что ей тоже семнадцать лет, что водителя мотоцикла зовут Игорь, что они встречаются больше месяца, но планов в отношении него Люба не строит.

– Я вообще ничего надолго не планирую. Как только станет скучно, сразу ищу что-нибудь новенькое. Кстати, как ты смотришь на то, если я к тебе в монастырь приеду? Мне все равно, где этюды писать. Навещу те-
тю Зину и рвану к тебе. Как твой монастырь называ-ется?

– Он не мой, а Иверской иконы Божьей Матери.

– Почему Иверской? А какие еще иконы бывают?

– Самые чтимые – Казанская, Тихвинская, Смоленская, Черниговская, Скоропослушница. Вообще, икон пресвятой Богородицы так много, что всех не перечислить.

– А про Иверскую икону ты можешь мне рассказать?

– Вот приедешь в монастырь, посмотришь на нее, тогда и расскажу.

– Ладно, дотерплю, – капризно протянула Люба. – Слушай, ты мне самого главного не сказала – парень-то у тебя есть?

– У меня есть друг, Митя, – смутившись, ответила Даша.

– Ты чего покраснела, тихоня? Ты что, его любишь?

– Мы дружим с первого класса. Он за меня жизнь отдаст, а я за него.

– Ты что, ненормальная? За какого-то парня жизнь отдать? И не факт, что он вообще для тебя чем-то пожертвует! Он тоже верующий?

Даша с удивлением заметила, что попутчица разозлилась.

– Он крещеный, но в храм пока не ходит, – не глядя на Любу, Даша начала расстилать постель.

– А чем он занимается? Наверняка, «ботаник»? Я угадала? Угадала? – развеселилась девушка.

– Он спортсмен, мастер спорта по дзю-до. И у него тоже есть мотоцикл. Точнее был.

– Дзюдоист? – в Любиных глазах вспыхнул интерес. – Ну ты даешь, тихоня. Познакомишь?

– Как Бог управит, – тихо ответила Даша.

– А вдруг не управит. Я вот только на себя надеюсь. Я, вообще, свободный человек! – девушка задрала голову. – Свою свободу я ни на что не променяю.

– Ты о чем? – Даша с удивлением посмотрела на соседку, – ты о какой свободе говоришь?

– Живу, как хочу. Делаю, что хочу! Вот о какой!

– Понятно, что хочу, то и ворочу, – усмехнулась Даша. – Сначала наворотишь кучу непонятно чего, потом за всю жизнь ее не разгребешь.

– Зато это будут мои ошибки, мой опыт.

– Получается, что ты ставишь на себе эксперименты, а они не всегда хорошо заканчиваются. Кстати, многие подопытные экземпляры во время опытов погибают.

– Ну, и пусть, – упрямо сжала губы Люба, – лучше погибнуть свободным человеком, чем жить в рабстве. Вот ты себя как называешь? – Рабой Божьей, значит ты в рабстве у Бога.

– Для меня Господь – любящий отец и создатель, которого я слушаюсь и которому служу тем, что стараюсь жить по его заповедям. И, вообще, христиане называют себя рабами, потому что они работники Божьи, и чтобы не возгордиться. Мы же не можем быть на одной ступени с Творцом. А свобода для всех людей одинакова – это свобода выбора между добром и злом. Мы каждую минуту выбираем, как поступить, куда пойти, что сказать.

– Можно подумать, что верующие не ошибаются.

– Ошибаются, как и все люди. Только мы ошибки свои видим и знаем, за что получаем. А неверующие натворят дел и лгут сами себе, что живут нормально, как все. А жить как все – это не значит правильно.

– Ну, скажи мне рецепт, как правильно?

– Как минимум, чтобы матери было не стыдно в глаза смотреть, а как максимум, поступать, как Господь бы поступил.

– Все равно ты меня не убедила, – буркнула Люба, но как-то неуверенно.

– Повезло вам, девчонки, похоже, что попутчиков у вас не будет, так вдвоем и поедете, – сказала проводница, зайдя за билетами.

Заметив на окне иконки, она с любопытством взглянула на Дашу и спросила скорее утвердительно, чем вопросительно:

– Твои?

– Наши, – с вызовом вскинулась Люба.

– А ты, часом, не в монастырь собралась? – проигнорировала ее проводница.

– А если и в монастырь? – опять ответила за Дашу Люба.

Проводница, прикрыв дверь, присела:

– У меня подруга в прошлом году подалась в монашки грехи замаливать. Она-то, понятно, за пятьдесят лет телегу грехов наворотила, а тебе-то молоденькой туда зачем?

– Трудиться она едет и молиться!

– Ты что, акробатка, в ее адвокатши записалась? Не даешь девчонке слово сказать, – рассмеялась женщина Любиной горячности.

– Мне надо одному человеку помочь, – Даша отвернулась к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, – это сейчас главное.

– Ладно, девоньки, мне работать надо. Обращайтесь, если что, – поднялась проводница, – а сарафан-то тебе больше к лицу, акробатка, – улыбнулась она.

Когда дверь за ней закрылась, Люба набросилась на Дашу:

– Ты почему мне всей правды не сказала? Кому тебе надо помочь?

– А почему я должна тебе все рассказывать? – Даша сметала со стола крошки.

– Потому что я с тобой всю жизнь дружить собираюсь! – выпалила Люба, – потому что таких девчонок я никогда не встречала и не встречу!

– Слышала поговорку «Хочешь рассмешить Бога – расскажи Ему о своих планах», – улыбнулась Даша, удобно устраиваясь у окна. – Только Господь знает, что с нами будет.

– Даша, ну расскажи, кому ты должна помочь? – заканючила Люба, усевшись напротив, – я же уснуть не смогу, пока не узнаю.

Вместо ответа Даша вновь написала сообщение. «Все по-прежнему» прочитала она и убрала телефон.

– Ладно, слушай.

– За рассказом время пролетело незаметно. За окном стемнело. Переполненная впечатлениями Люба быстро уснула под гул кондиционера.

Даша достала молитвослов и открыла канон за болящего:

– Господи, спаси, исцели раба твоего Дмитрия, – попросила она в конце.

3. "Найденный крест"

«Любовь познали мы в том,
что Он положил за нас душу Свою:
и мы должны полагать души свои
за братьев» (1 Иоан. 3, 16)



Спрятав замерзший нос в вытянутый ворот свитера, Лешка шел домой по запасным путям. Домом его был старый вагон, доживавший свой век в отстойнике в дальнем углу Московского вокзала.

Раньше он жил вместе с взрослыми бомжами в подвале дома, идущего под снос. Спал, как и все, на наваленных на полу старых матрасах, готовил на керосинке. Когда здание начали рушить, перебрался жить на вокзал.

Сегодня Лешка собирался отметить свое десятилетие. Напитки для гостей – жестяные разноцветные банки с коктейлями, шампанское и ореховый торт с розочками из сливочного крема – были куплены заранее, а салат «Оливье» для праздничного стола обещала приготовить тетя Рита.

Гостей ожидалось четверо: Пашка, Жека, дядя Сережа и все та же тетя Рита. Самый дорогой гость, дед Андрей, придти не мог, потому что лежал в больнице.

Близких друзей у Лешки не было, бездомная жизнь приучила его к правилу – каждый за себя, но приятели имелись – двенадцатилетние близнецы – Пашка-Таракашка и Жека-Кривой зуб.

Пашку прозвали таракашкой, потому что он, несмотря на смелый характер, очень боялся тараканов, в изобилии живущих в вагоне, а кривой зуб Жеки был, как говорится, налицо и помогал отличать его от брата. Эта парочка, как и Лёшка, промышляла попрошайничеством в пригородных электричках.

У Пашки был актерский талант, он умел так вызывать жалость, что ему подавали даже милиционеры, поэтому Жека просто ходил рядом с ним с шапкой в руках.

Вокзальную буфетчицу тетю Риту любили все малолетние бомжики. Она их подкармливала, пришивала оторванные пуговицы, покупала на свою небольшую зарплату одежду в «сэконд хэнде», а иногда, когда мужа не было дома, брала к себе домой помыться.
Ее супруг, обходчик путей дядя Володя, бомжей – и детей, и взрослых – на дух не переносил и жене запрещал им помогать. Но она, сердобольная, не могла отказать в помощи бездомным детям.

Маргарита впервые увидела восьмилетнего грязного Лешку, когда он проскользнул в ее буфет, чтобы стащить объедки с чьей-нибудь тарелки. Проработав всю жизнь на вокзале, буфетчица с первого взгляда распознавала своих посетителей. Подозвав мальчика, она сунула ему сдобную булку и чашку бульона:

– Иди отсюда, сынок. Поешь в укромном местечке. Здесь тебе находиться нельзя, охрана может увидеть.

Леха, схватив угощение, мгновенно исчез. Вечером Маргарита обнаружила на стойке заляпанную чашку с запиской внутри: «Спасибо тетя. Вовек не забуду вашей добраты».

«Ишь ты, – она вытерла слезу, – какой благодарный парнишка. Надо с ним поближе познакомиться».

Так началась дружба Лешки с тетей Ритой.

Сначала он очень хотел, чтобы она взяла его к себе жить, но, увидев дядю Володю, думать об этом перестал.

Бездетная Маргарита сильно привязалась к смышленому доброму мальчику. Лешка не знал, что однажды, набравшись храбрости, она предложила мужу его усыновить.

В ответ супруг приставил палец к своему виску, подкрутил какой-то винт и, набирая обороты, сообщил жене все, что думает об ее умственных способностях. Затем припомнил, начиная с первого семейного дня, все Маргаритины траты на «непонятно кого» и так далее. Через час его завод кончился, и он ушел пить пиво с друзьями.

Если бы Владимиру сказали, что бездомные детишки считают его злым человеком, он бы удивился. Напротив, пожилой обходчик был уверен, что он хороший человек.

А то, что он бомжей на дух не переносит, так это нормально.

Вы сами-то их душок нюхали?

И про детей он бы объяснил.

Зачем ему чужие дети?

Он своих двоих от первой жены на ноги поставил, демографический долг исполнил. Теперь их очередь этот долг отдавать. А то, что они не торопятся детей рожать, хотят для себя пожить – добра нажить, так это правильно. Время сейчас такое – думать только о себе.

А о ком еще-то?

«Быстрей бы дед Андрей поправился, – думал Лешка, ловко перепрыгивая через обледенелые шпалы, – это был бы для меня самый лучший подарок. Даже лучше мобильника, который обещал мне подарить дядя Сережа».

Подарки Лешке дарили не часто, точнее, единственный раз – пять лет назад, когда родители впервые отметили его день рождения. Игрушками они сына не баловали, все деньги уходили на водку и немудреную закуску.

Тогда, на пятилетие мальчика, баба Рая, соседка по коммуналке, подарила ему железный зеленый танк с красной звездой на боку. И хотя было видно, что им играло не одно поколение мальчишек, танк Лехе очень понравился. Мать где-то раздобыла книгу сказок Андерсена с красивыми картинками. Лешке очень хотелось узнать, что там написано.

Тогда он и уговорил бабу Раю научить его читать.

И что было совсем удивительно, отец, пребывающий в редком для него добром расположении духа, принес ядовито-зеленого зайца, который, несмотря на редкий окрас, стал Лешке самым близким другом.

Он назвал зайца Лягушонком и никогда с ним не расставался: гулял с ним, спал, прятался под столом от страшного пьяного отцовского взгляда. Жаловался зеленому другу на голод, холод и жестокие побои, а в семь лет поделился заветной мечтой – сбежать из дома. Лешка был уверен, что готов к взрослой жизни.

Он умел курить, виртуозно материться, врать с честным лицом, брать, что плохо лежит. Только спиртное пить не мог из-за аллергии на алкоголь. Благодаря этому он не спился и не впал в дебилизм. Мальчишка он был смышленый и физически сильный.

К побегу из дома Лешка готовился тщательно. Загодя он начал сушить сухари и копить деньги, которые потихоньку таскал у родителей и их собутыльников. Пакет с деньгами мальчик хранил под деревом во дворе.

Наступила весна, появилась первая нежная зелень, день стал длиннее. Однажды, вернувшись с улицы в квартиру, наполненную протухшими запахами, Лешка каждой своей клеточкой ощутил царящую вокруг мерзость и решил, что пришло время побега. Он вынул из-за шкафа мешок с сухарями, сунул в него потрепанного Лягушонка и вышел на улицу.

Оставалось достать накопленные деньги. Поглядывая по сторонам, мальчик сноровисто разрывал руками землю, как вдруг его ладонь на что-то наткнулась.

Это был старый нательный крестик. Мальчик очистил его от налипшей грязи и, с трудом разобрав затертые буквы, прочитал вслух: «Спаси и сохрани».

Лешку окатила волна жалости – крестик его просил спасти и сохранить! «Куда мне тебя деть? Ты же такой маленький». Мальчик высыпал в карман из пакета все деньги и завернул в него находку.

С тех пор крестик всегда был с ним. В трудные минуты он доставал его и говорил: «Видишь, я храню тебя, как ты просишь, и ты помогай мне».

Родителей с тех пор Леша не видел, а они и не пытались его искать. Мать в редкие моменты между запоями смутно вспоминала, что у нее когда-то был сын, но куда он делся – то ли вырос и женился, то ли умер – не помнила. Она забыла его имя, да и свое называла не всегда.

На Московском вокзале Лешка жил больше года. Он быстро изучил все щели и закоулки огромной территории, которая пришлась ему по вкусу – можно и подработать и стащить, что плохо лежит.

Во время облав ему всегда удавалось улизнуть от милиционеров, а значит не попасть в приемник-распределитель, из которого было лишь две дороги – в интернат или в колонию, которых он боялся, как огня. Друзья-приятели, сбежав из этих заведений, взахлеб рассказывали о жестоких воспитателях и издевательствах старших товарищей.

Хотя Лешке было всего девять лет, его уважали и ровесники, и ребята постарше. Авторитет он заработал смекалкой, честным отношением к товарищам, и еще ему помогал талисман, о котором никто не знал.

Однажды, в конце осени, мальчик, насмотревшись на солидных москвичей, решил переехать жить в столицу. «Москва – город богатенький, – размышлял он, – сколько народу там живет, всем места хватает. Глядишь, и я пристроюсь».

Новоиспеченный путешественник, без пяти минут москвич, Лешка, спрятавшись в одном из вагонов экспресса, ехал в столицу, мечтая о будущей шикарной жизни.

Пределом его вожделений была огромная квартира рядом с Красной площадью, заставленная аппаратурой, компьютерами и холодильниками в каждой комнате и даже в ванной, набитыми до отказа всякой вкуснятиной.

Ленинградский вокзал мальчика разочаровал, оказавшись братом-близнецом Московского. Да и местные бомжи, сразу вычислив чужака, посоветовали ему идти куда подальше от их вотчины.

Москва Лешке не понравилась. Суетно, шумно, все куда-то спешат. Ему даже показалось, что столица очень похожа на вокзал, только большой. Прогулявшись по Арбату, он вскоре повернул назад и, разыскав готовящуюся в обратный путь «Красную стрелу», заранее обосновался в своем потайном месте.

В Петербург поезд прибыл ранним утром. Спать не хотелось, и Лешка решил прогуляться. Пройдя всю Гончарную, он повернул направо, прошёл еще немного и вдруг увидел белоснежную церковь с золотыми куполами, окруженную лесами. «Сколько же времени я здесь не был, – растерялся мальчик, глядя на нее во все глаза, – откуда она взялась? Как из-под земли выросла». Он подошел поближе и прочитал: «Собор Феодоровской иконы Божьей Матери».


Феодоровский собор г.Санкт-Петербурга


«Вспомнил! Дядя Сережа говорил, что здесь была старая заброшенная церковь. Нас еще взрослые бомжи пугали, что из нее по ночам раздается чье-то пение».

Лешка обошел вокруг собора в поисках входа, с удовольствием вдыхая запах свежесрубленного дерева, но внутрь попасть не смог – двери были закрыты. Тогда, протиснувшись сквозь доски, он приник к окну.

– Эй, парень, ты чего здесь лазаешь? – неожиданно раздался чей-то голос у него за спиной, – дело лутаешь или от дела плутаешь?

– Да я дяденька просто смотрю, – Лешка обернулся и увидел бородатого старика, который, улыбаясь в усы, смотрел на него добрыми лучистыми глазами.

– Просто смотрю, – передразнил его старик, – а ты приходи лучше помогать. Видишь, работы у нас невпроворот. Ты откуда взялся в такую рань?

– Я, дяденька, живу на вокзале, в вагоне.

– Понятно, – вздохнул старик, – бездомный. Есть хочешь?

– Хочу.

– Тогда, садись, – старик достал из сумки пластиковые контейнеры и расставил их на свежеструганном бревне, – меня, кстати, Андреем Петровичем зовут.

– А меня Лешка, – с набитым ртом сказал мальчик.

– Да ты, Алексей, похоже, три дня не ел. Я даже молитву не успел прочитать, а ты уже лопать начал.

– Я, дяденька, вчера ел. Просто у меня аппетит хороший, – засмеялся Лешка и нарочито медленно взял второй бутерброд. Мгновенно его проглотив, он потянулся за следующим.

– А зачем молитву перед едой читать? Что, еда от этого вкуснее будет?

– Конечно.

Мальчик от удивления даже перестал жевать.

– Я пошутил. Молитву читают, чтобы Господь благословил пищу, которую Он нам дает. А после трапезы надо Бога поблагодарить.

– Мне еду никто не дает. Я сам ее достаю. Либо покупаю, либо… – Лешка запнулся, – беру. Поэтому мне благодарить некого.

– Да, брат, духовно безграмотный ты человек. Придется взять тебя на поруки.

Старик погладил ребенка по голове и почувствовал, как тот замер под его ладонью. «Да ведь он совсем ласки не знает», – сердце Андрея Петровича сжалось от боли.

Он осторожно притянул его к себе и обнял. Неожиданно для себя Лешка обхватил его руками и уткнулся в грудь. «Может, это мой дедушка», – мелькнула мысль.

И тут же отозвался на нее Андрей Петрович:

– Зови меня дед Андрей. Меня так все зовут, – крепко пожал старик руку мальчика, – рад знакомству. Кстати, Алексей, я здесь сторожем работаю, а когда собор откроют, Бог даст, буду алтарничать.

– Чего будете делать?

– Я потом тебе все объясню, – вздохнул дед Андрей.

Пока сторож убирал остатки еды, мальчик исподтишка его рассматривал. За свою недолгую, но бога-тую событиями жизнь он не хуже психологов научился распознавать людей, мгновенно оценивая их по манере держаться, по речи, по одежде.

Бедных от богатых Лешка мог отличить даже по запаху. Это не означало, что бедные люди плохо пахли. Неприятно пахли грязные, а бедность зачастую пахла тонким ароматом чистоты.

Дед Андрей выдержал экзамен на пятерку. Он неторопливо, уверенно двигался, говорил мягко, убедительно, с уважением к собеседнику. Пахло от него почему-то воском.

Глаза у него были добрые-предобрые, ярко-синие и совсем не стариковские.

Андрей Петрович был вдовцом. Своих родных он похоронил давно – тридцатилетний сын погиб, защищая от хулиганов незнакомую девушку. Сердце матери не выдержало такого горя, и она ушла вслед за ним.

После смерти жены Андрей Петрович начал пить по-черному. Так бы и спился на радость врагу рода человеческого, если бы друг не привел его в Александро-Невскую лавру в «центр трезвения».

Там Алексей Петрович пришёл к вере, бросил пить с Божьей помощью и начал постигать азы православия. Господь ему дал, помимо золотых рук, дар убеждения и, самое главное, любящее сердце, поэтому к нему всегда тянулись люди за помощью. Андрей Петрович помогал кому советом, кому трудом, пока силы еще были, кому деньгами. Случалось, что последнее отдавал, а товарища выручал.

Страдания от потери сына и жены утихли, душа успокоилась, а вот сердце наоборот – стало напоминать о себе болью. Да так разошлось, что за последний год перенес Андрей Петрович два микроинфаркта.

Врачи, как всегда в таких случаях, запретили физические нагрузки и всяческие переживания.

Да разве можно живому человеку не переживать?

Андрей Петрович наклонился и из прорези его рубашки выскользнул крестик, такой же, как у Лешки.

– Дед Андрей, и ты тоже? – громким шепотом спросил мальчик, указывая на крест.

– Что я тоже?

– Спасаешь его и хранишь?

– Кого я спасаю? Ничего не понимаю, – Андрей Петрович присел рядом с мальчиком, – ну-ка, объясни все по порядку.

– Это у тебя что? – показал тот на крестик.

– Крест православный, – сторож бережно убрал крест на место.

– Так у меня тоже такой есть. – Лешка достал свой талисман.

– Да ты брат, крещеный, – обрадовался дед Андрей, – а почему ты крест в кармане носишь, а не на груди?

– Я не крещеный. Это мой талисман. Я его под деревом откопал. Он попросил меня спасти его и сохранить. Вот я его и храню.

И мальчик рассказал историю с крестиком. Андрей Петрович вытер слезы, выступившие от смеха.

– Это тебя крест спасает и сохраняет, а не ты его. Надо тебе, Алексей, покреститься и носить его на груди. У тебя когда день рождения?

– Седьмого января.

– Надо же, прямо на Рождество Христово. Вот мы тебя к этому дню и покрестим, если Господь управит. Хватит тебе нехристем ходить. Знаешь что, ты приходи ко мне завтра, я тебе книжек разных принесу.

Читать-то умеешь?

– Еще как умею! Я, вообще, читать люблю. Особенно детективы и ужастики всякие.

– Ну, ужастиков у меня нет, но что-нибудь интересное я тебе подберу. Пойдет?

– Пойдет!

– Тогда, до завтра, сынок, – перекрестил на прощанье мальчика дед Андрей.

Лешка еле дождался следующего дня. Он вскочил ни свет ни заря, и начал торопливо одеваться, стараясь не разбудить соседа, который только улегся после ночной разгрузки вагонов.

– Ты время, часом, не перепутал? Сейчас только шесть утра! Куда собрался? – открыл глаза сосед дядя Сережа.

– Меня дед Андрей ждет, – шепотом ответил мальчик уже на ходу. Привычно сократив путь, он пролез под вагонами и еле сдержался, чтобы стремглав не пуститься по пустынному переулку мимо будки охранника.

Сторож тоже ждал этой встречи. Весь вечер он вдумчиво перебирал книги, что-то перечитывал, что-то пролистывал и, наконец, нашел, что хотел.

Еще он нажарил огромных котлет и сложил их вместе с картошкой в кастрюльку. Укутывая ее в полотенце, Андрей Петрович улыбался, представляя, как обрадуется Лешка домашней еде, как будет урчать от удовольствия, лопая котлеты и щедро политую маслом картошку.

Именно так все и вышло.

– Спасибо, дед Андрей, – мальчик привычно вытер рот рукавом засаленной куртки. – Ты книжку принес?

Андрей Петрович неторопливо развернул сверток и достал две книги.

– Эта книжка от моего сына осталась. Ты Марка Твена читал?

Мальчик мотнул головой.

– Дома у нас только сказки Андерсена были, мне их на день рождения мама подарила. А у бомжей я брал детективы и ужастики, они их из помоек достают.

– Зря достают, – усмехнулся дед Андрей, – им там самое место. Как же ты, мой хороший, без сказок вырос? Ты хоть про колобка слышал?

– Я анекдот слышал про колобка, хочешь, расскажу, он смешной.

– Нет, брат, анекдоты я не люблю, – покачал головой Андрей Петрович и взял в руки вторую книгу: – Смотри, эта книга о жизни разных святых. Есть здесь и история жизни твоего тезки Алексия, человека Божия.

Мальчик схватил книгу:

– А здесь есть его портрет?

– Портрета нет, но есть икона, – дед Андрей показал ее мальчику. – Вот он какой.

– Худой и одет совсем бедно, – разочарованно протянул Лешка.

– Одет-то он бедно, хотя сам был из семьи богатой и знатной. Он не захотел в роскоши жить и ради Господа начал вести нищую жизнь.

– А я наоборот хочу из нищего в богача превратиться!

– В богатстве ничего плохого нет, главное, правильно им распорядиться. Ведь деньги, как и все остальное, человеку Бог дает. А если ты будешь жадничать, все себе забирать, так Он богатство отнимет, и ещё по шее получишь, в лучшем случае.

– Что-то я не слышал, чтобы кому-нибудь из богатеев Господь наподдал, – Лешка перевернул страницу и увидел икону князя Александра Невского. – Вот это я понимаю – воин в доспехах, с мечом. Святой благоверный князь Александр Невский, защитник Русской земли, – прочитал он вслух. – И я хочу нашу страну от врагов защищать! – сверкнул он глазами. – Я в армию в спецназ пойду!

– А документы у тебя есть, спецназ?

– Нет, – мальчик задумчиво покусал губы, – да это не проблема. Что-нибудь придумаю.

– А у меня сын в морском десанте служил, – глаза старика затуманились, – он тоже с детства хотел родину защищать.
Лешка интуитивно понял, что с сыном деда Андрея стряслась какая-то беда.

– Дед Андрей, а почему этот собор называется Феодоровской иконы Божьей Матери? Что это за икона? – сменил он тему разговора.

– Никто не знает, как эта икона появилась, – Андрей Петрович перекрестился на собор и присел, – известно только, что уже в начале XII века стояла она в часовне у града Китежа.

– У того самого, который под воду ушел? – Лешка пристроился на бревне рядом со сторожем.

– Молодец! – дед Андрей похлопал его по плечу. – Забыл сказать, что икона была написана святым апостолом Лукой.

– Это тот самый Лука, который Евангелие написал?

– Откуда ты все знаешь? – подскочил на месте дед Андрей, – ты что, Евангелие читал?

– Не, я его только листал. Мой нынешний сосед дядя Сережа его часто читает. Он как-то начал его мне вслух читать, но я ничего не понял.

– Хороший видать мужик твой сосед. Помоги ему, Господи! Ладно, слушай дальше. И не перебивай меня.

Значит так, великий князь Георгий Всеволодович захотел перенести икону из часовни в город Кострому, но сдвинуть ее с места люди не смогли. Тогда на месте часовни князь воздвиг Городецкий монастырь, который был сожжен во время нашествия хана Батыя.

Все думали, что икона сгорела. Однажды летом, году в 1239, если я не ошибаюсь, младший брат Александра Невского, князь Василий Костромской, поехал на охоту и обнаружил в лесу на дереве икону. Жители Костромы видели, что во время охоты князя какой-то воин, похожий на воина Феодора Стратилата, прошел по городу со святой иконой в руках.

Опять-таки, как она оказалась в лесу, никто не знает, но икону назвали в честь этого воина и поставили в храм во имя этого святого. Феодоровской иконой был благословлен на царство Михаил Федорович, первый царь из династии Романовых, в 1613 году. И прославилась она разными чудесами.

– Наверное, она много кому помогла, раз ей целый собор построили, – задумчиво протянул Лешка. – Дед Андрей, а как перед ней молиться?

– Говори так: Пресвятая Богородица, Матерь Божия, спаси меня, грешного, – Андрей Петрович поднялся и перекрестился.

Леха в точности все повторил за ним и спросил, как бы невзначай:

– Дед Андрей, а ты один живешь?

– Распознал ты меня, бобыля, – старик ласково посмотрел на мальчика.

– А тебе не скучно одному жить?

– Скучно, – он притянул Леху к себе, и тот уткнулся лицом в белую, неожиданно мягкую бороду.

– Андрей Петрович, с кем это ты обнимаешься? – к ним подошел молодой священник.

– Алексей, познакомься, это наш отец Василий.

– Здрасьте, – буркнул Леха, – ну, я пойду.

Застеснявшись батюшку, он убрал за пазуху книги и быстро ушел.

– Парнишка-то бездомный, много их сейчас, – вздохнул старик.

– Много, – согласился отец Василий, доставая ключи от храма, – ты, Петрович, езжай домой, ребята уже на подходе.

– Сейчас, батюшка, только присяду на минутку, что-то сердце защемило.

Старик долго сидел на бревне, глубоко вздыхая. Наконец, встал и вдруг, прижав руку к груди, медленно завалился на бок.
У Лешки чесались руки быстрее открыть книгу.

«Сначала прочитаю о русском богатыре, а потом Марка Твена, – размышлял он, входя на вокзал, – нет, сначала Марка Твена, а потом про богатыря. Надо бы завтра забежать к тете Рите, рассказать про деда Андрея», – вспомнил Лешка про Маргариту, с которой всегда делился новостями.

Но на следующий день ему не удалось дойти ни до буфетчицы, ни до собора.

В Петербург прибыл какой-то «твистер-министер» (так сказали Пашка с Жекой), вокзал оцепили милицией, и вся бездомная братия сидела по вагонам, не высовывая носа.

К тому же Лешка заболел ангиной. Сказались съеденные им на радостях три порции мороженого, запитые ледяной колой.

Но даже сильная боль в горле и жгучие горчичники, которые передала тетя Рита, не умаляли радости, поселившейся в сердце мальчика после встреч с удивительным сторожем.

«Быстрей бы поправиться и увидеться с моим дедом Андреем», – торопил он время. Но болезнь, как назло, затянулась, и выйти на улицу из душного вагона Лешка смог только через две недели, в течение которых каждый день рассказывал Пашке и Жеке о встрече с дедом Андреем, причем с каждым рассказом дед Андрей становился все моложе и богаче.

К концу второй недели он помолодел до сорока лет, обзавелся машиной и превратился из сторожа чуть ли не в батюшку.

Близнецы догадывались, что Лешка привирает, но им так хотелось, чтобы все это было правдой, что они не уличали его в неточностях, а наоборот, радостно восклицали, услышав новые подробности.

Они отчаянно завидовали ему, но виду не показывали. Ведь если это случилось с Лешкой, значит, и им когда-нибудь может привалить счастье, они вновь обретут семью и исполнят свою клятву.

Паша и Женя были долгожданными детьми у немолодой супружеской пары. Их отец Леонид был успешным бизнесменом, мать Анна – домохозяйкой. Они сыграли свадьбу еще в институте. Анна сразу забеременела, но жить молодым было негде, да и не на что, поэтому они решились на аборт. Родители их поддержали: «Вся жизнь впереди, еще нарожаете».

Им было за тридцать, когда они решились обзавестись потомством. Но не тут-то было. Начались хождения по врачам, затем многолетнее лечение Анны от бесплодия.

Счастливая когда-то семейная жизнь превратилась для них в сплошное ожидание. Анна к тому же жила в постоянном страхе, что муж заведет на стороне роман, соперница родит ребенка, и он уйдет. Но Леонид хотел детей только от своей супруги, хотя друзья и предлагали ему нанять суррогатную мать или взять ребенка из детского дома.

После сорока Анна решилась на искусственное оплодотворение и, забеременев с первой попытки, родила близнецов. К удивлению врачей они оказались совершенно здоровыми.

Леонид был счастлив, как никогда в жизни. На комнату малышей он потратил состояние, которого хватило бы на ремонт небольшого детского дома. Мебель, игрушки и даже обои были выписаны из Израиля, где и рожала жена. Огорчало одно – родители ушли из жизни, так и не увидев долгожданных внуков.

Вскоре Леонид купил дом в Испании, и Анна с детьми стала проводить большую часть года на теплом побережье. Жизнь казалась ей сплошным праздником – прислуга взяла на себя все заботы по дому, воспитывать детей помогали две опытные няньки. Муж богател и потихоньку скупал недвижимость в соседних городках.

Они уже подумывали о постоянном проживании в Европе, но этому неожиданно воспротивились дети, заявив, что хотят жить и учиться на родине. Обожавшие их родители тут же изменили свои планы, и Анна, оставив детей под присмотром нянек, отправилась в Россию, чтобы подыскать для них достойную школу.

Рейс Барселона – Петербург задерживался на два часа, и это ее очень раздражало – муж не любил ждать. Вручив жене букет, Леонид велел водителю ехать по объездной, чтобы успеть на совещание. Через пятнадцать минут в их машину врезалась фура, которую занесло на скользкой от дождя дороге. Анна и Леонид погибли мгновенно.

Партнеры по бизнесу устроили им пышные похороны. Недвижимость в Испании и России была куплена на подставных лиц, завещания не было – смерть не входила в бизнес-план Леонида, и близнецы в одно мгновение превратились из богатых наследников в обыкновенных, никому не нужных сирот.

На похоронах родителей они не присутствовали. Один из компаньонов отца, заранее оформив все документы, привез их из Испании прямиком в реабилитационный центр.

Мальчикам казалось, что они попали в страшную сказку, которая вот-вот закончится. У Паши появились нервные тики, Женя начал заикаться, оба не спали по ночам.

Через полгода их распределили в детдом. Теперь они спали в одной комнате еще с четырьмя товарищами на старых кроватях. Мягкие матрасы и полы с подогревом, сауна и бассейн из их испанского дома казались им сном.

Женю, родившегося на минуту раньше брата, мама шутливо называла старшим сыном. Характер у него был упрямый и независимый, как у отца, и мальчик действительно чувствовал себя взрослее мягкого, покладистого Паши.

Однажды перед сном Пашка, в отсутствии брата, разоткровенничался с новыми друзьями и начал рассказывать им о жизни в Испании, о черном вулканическом песке, о летающих над волнами бесстрашных серфингистах и кайтерах. Но его дружно подняли на смех:

– Ой, не могу, он любит есть морепродукты!

– У нас была своя яхта!

– Няня учила их испанскому!

– Из окна нашей виллы было видно море! – передразнивали его дети.

– Насмотрелся фильмов о красивой жизни. Только в сериалах это и показывают, а сериалы смотрят бабки и девчонки! – заявил десятилетний Васек, старший в их комнате, – кстати, вы чем-то на девчонок и похожи. Такие же вежливые чистюли. Помню, помню, как вы сначала хныкали: «Вода холодная – мыться невозможно. Туалетная бумага жесткая, полотенца не так пахнут». Вы бы пожили в одной комнате с тремя братьями и с вонючей старой бабкой, вам бы местная житуха раем показалась!

Он сплюнул сквозь зубы на дверь спальни, которую в этот момент открыл вернувшийся Женя. Пашка тогда еле сдержал слезы, а на следующий день, рассказывая брату о реакции друзей, не выдержал и расплакался.

– Мы должны стать такими же, как наш отец – умными, сильными, богатыми. Ты не должен реветь. Давай поклянемся, что вернем нашу прежнюю жизнь, а на таких дураков, как Васек, не будем обращать внимания! – у Женьки загорелись глаза и, подняв сжатую в кулак ладошку, он воскликнул, — клянусь!

– Клянусь, – тихо повторил за ним Пашка, вытирая слезы.

Со временем Женя перестал заикаться, Пашины тики прошли, братья, втянувшись в детдомовскую жизнь, с головой ушли в учебу. Они были первыми учениками в классе, а о Жениных способностях к иностранным языкам говорила вся школа. Пашке пророчили актерскую стезю, своим талантом он выделялся в любом спектакле.

Братьев полюбили и воспитатели, и дети, один Васек точил на них зуб зависти, превратившийся со временем в клык ненависти. Слепо веря в победу силы над разумом, он усиленно накачивал мышцы и в одиннадцать лет стал первым силачом.

– Видали, какой у меня трицепс? А бицепс?! – постоянно надувался он перед братьями. — А вы – сморчки сушеные.

Обычно братья с силачом в разговоры не вступали, не давали повода к ссоре, но однажды Женя не выдержал:
– Сморчок – полезный и вкусный гриб, а ты, Васек, надуваешься, как гриб дымовик. На него ногой наступишь, он лопнет, и черный дым из него повалит, как из тебя глупость и злость.

Васек только и ждал повода для ссоры. Не раздумывая, он ударил мальчика кулаком в лицо. Женя, покрутив пальцем у виска, молча вышел, неприятно удивив этим силача, ожидавшего соплей и слез.

С этого момента Васек, подговорив прихвостней, начал травлю близнецов. Способы были традиционные – им отрывали пуговицы и рукава, выдавливали в обувь зубную пасту, клали в кровати кнопки. Братья никому не жаловались, а воспитатели ничего не замечали.

– Главное, поступить в ВУЗ, – говорил Паша брату, – а Васька после восьми классов пойдет учиться на сантехника. Вот и вся его жизнь.

– А мы вырастем и построим свой автомобильный завод. Васька придет к нам наниматься на работу, а мы ему скажем – у нас все места сантехников заняты, – мечтал Женя, – но мы его в грузчики возьмем. Мы не мстительные.

Васька, словно догадываясь о будущей участи грузчика, ненавидел братьев все сильнее. Его уже не устраивали невинные шалости с зубной пастой.

Памятуя о любви близнецов к чистоте, он науськал своих помощников, и те, раздобыв где-то лошадиный помет, подложили его в их постели.

Мальчики не стали устраивать скандал, а выбросили измазанное белье на помойку, но, как назло, его там обнаружила завхоз и, выйдя на след братьев, обвинила их в разбазаривании детдомовского имущества.

Те не выдали Васька, чем разозлили его еще больше.
– Ах, какие мы благородные, – прошипел он, когда они с красными лицами вышли из кабинета заведующей, – вам это благородство колом в глотках встанет! – раздув свой торс, он словно кобра навис над их головами.

Вечером Женя упал навзничь на пороге спальни, который был натерт маслом. Пока вызывали скорую помощь к потерявшему сознание мальчику, масляное пятно с пола исчезло.

Женю отправили в больницу с сотрясением мозга. Когда он вернулся, Паша, затащив его в темный угол гардеробной, горячо зашептал:

– Я здесь больше жить не могу. Я все время хожу и под ноги смотрю, чтобы не поскользнуться. Васька дерьмо мне в кроссовки подкладывал. Меня чуть не стошнило, пока я их отмыл. Он нам жизни не даст. Давай убежим!

– А может, нам обо всем воспитателям рассказать? – задумался Женя, и сам ответил, – нет, они не поверят, а нас ребята будут предателями считать. Ты прав, надо делать ноги.

Побег они совершили ранней осенью, предварительно расспросив про перипетии бездомной жизни недавно появившегося в детдоме паренька, по кличке Воробей, который долго бомжевал в Питере. Он даже назвал адрес дома, где свил на чердаке гнездо.

– Я все щели заделал, поэтому у меня там тепло. Одеял разных натаскал, коробок, подушек, – Воробей явно гордился своей хозяйственностью, – у меня знакомый дядька на городской свалке работает, он мне кучу полезных вещей оттуда подарил. Только на чердак надо пробираться, когда в парадной никого нет. Если жильцы засекут – сразу в милицию заявят. Я их расписание изучил и напишу его вам вместе с адресом.

– А где ты мылся? – спросил Паша, уже жалея, что решился на побег.

– В бане, она как раз неподалеку, там дядя Саша работает, вы ему скажите, что от Воробья, он вас бесплатно пустит, но только в понедельник, потому что этот день для бедных.

– Пиши, Пашка, – баня по понедельникам у дяди Саши, – подтолкнул брата Женя.

– А еду где брать?

– Во вторник и четверг – в столовке для бедных, но там надо быть настороже – милиция заходит и бездомных детей отлавливает. Еще можно у тети Риты на Московском вокзале что-нибудь перехватить, но это накрайняк.

Так, где же еще? – Воробей запустил пятерню в буйную шевелюру, – вспомнил! У метро Лиговский проспект ночлежка есть, туда иногда полевая кухня еду привозит, еще соседние кафе на задний двор выносит ящики с объедками – вот там настоящие деликатесы бывают.

– Ящики с объедками, – теперь растерялся Женя, кинув на брата вопросительный взгляд. «А может, останемся?», – прочитал Пашка в его глазах и отрицательно замотал головой, вспомнив о лошадином помете в своей постели.

– На работу вас никто не возьмет, а вот попрошайничать в пригородных электричках можете. Подойдете к Арсену, это такой здоровый дядька в кожаной куртке и с глазами навыкате, он всегда сидит в кафе «Гончар» на Гончарной улице, скажите ему, что мои друзья, если вы ему понравитесь, он вас к себе в бригаду возьмет.

Будете ему половину денег каждый день отдавать и жить припеваючи. Только не обманывайте его. У него жена на картах гадает, если кто обманет, сразу говорит.

Братья выполнили все инструкции Воробья: нашли его гнездо, понравились Арсену и зажили свободной от Васькиного террора жизнью, спрятав в памяти, как в волшебной китайской коробочке, воспоминания о прошлом, наполненном любовью и заботой погибших родителей.

Со временем Арсен устроил их жить в вагон, где они и познакомились с Лешкой.

Не обращая внимания на моросящий дождик, Лешка несся к храму со всех ног. Издалека начал он высматривать высокую фигуру деда Андрея, но его не было видно. «Наверное, я слишком рано пришел. Ничего. Подожду», – Лешка сбавил шаг.

– Дед Андрей, ты здесь? – крикнул он на всякий случай, обходя храм.

– Нет здесь твоего деда, я за него, – раздался незнакомый молодой голос, и ему навстречу вышел парень в защитной форме.

– А где дед? – Лешка чуть не заплакал от огорчения.

– В больнице Андрей Петрович. Инсульт у него, – парень с сочувствием посмотрел на мальчика. – Что же ты, внук, а не знаешь?

– Болел я долго, – тяжело вздохнул тот. – Знаешь адрес больницы?

– Адрес больницы, – парень достал мобильный телефон и начал нажимать на кнопки. – Вот, нашел. Записывай.

– Говори, я запомню, – сосредоточился Лешка.

«Скорая» отвезла Андрея Петровича в «Мариинку». В отделении кардиологии его положили в коридоре, но он не роптал, тихо молился про себя и благодарил сестричек за уколы и капельницы. Ласковый терпеливый старичок пришелся одной из них по душе, и вскоре по ее хлопотам его перевели в многоместную палату.

На этот раз Андрей Петрович шел на поправку медленно, а ему обязательно надо было выкарабкаться, чтобы осуществить задуманное – покрестить бездомного кареглазого мальчонку, поближе с ним сойтись, а там, если Бог управит, забрать к себе. «Придет мальчонка, а меня нет, – переживал дед Андрей, – хоть бы ему сказали, где я».

Однажды вечером, спустя две недели его пребывания в больнице, в палату заглянула дежурная сестра.

– Кто у нас дед Андрей? – спросила она недовольным голосом.

– Я, а что? – приподнялся на кровати Андрей Петрович.

– Вас какой-то мальчик уже с полчаса кричит под окнами ординаторской.

«Алеша! – сразу догадался старик, – нашел меня, постреленок!»

– Это внучок мой! Сестричка, можно я к нему спущусь? – он умоляюще посмотрел на женщину.

– Идите, только недолго.

– Дед Андрей! – крикнул Лешка, кинувшись обнимать похудевшего, осунувшегося сторожа.

– Лешенька! – тот с трудом удержался на ногах от невольного толчка, – ты, брат, поаккуратнее со мной, смотри, не урони.

– Да я тебя скоро на руках носить буду!– хохотал мальчик, пытаясь приподнять старика.

– Давай присядем, сынок, – Андрей Петрович опустился на лавочку. Лешка, усевшись рядом, тут же прижался к нему и, став серьезным, спросил:

– Дед Андрей, ты себя как чувствуешь?

– Слава Богу, хорошо. А теперь, как тебя увидел, вообще, замечательно, – старик погладил Лешку по широкой макушке, – воробушек ты мой кареглазый. Бог даст, скоро выберусь отсюда, и тогда ждут нас с тобой перемены.

– Какие перемены, дед Андрей?

– Решил я тебя к себе забрать. Хватит тебе бомжевать. А там, если Господь управит, возьму над тобой опекунство. Хочешь?

Вместо ответа Лешка заплакал.

Быстро покинуть «Мариинку» у Андрея Петровича не получилось. Он простудился, и опять начались уколы и капельницы. Больницу в связи с эпидемией гриппа закрыли на карантин и посещения отменили.

Но Лешка нашел общий язык с вахтершей и передавал через нее пакеты с соками и фруктами, на которые тратил большую часть заработанных честным попрошайничеством денег.

Дед Андрей посылал ему в ответ записочки, в которых обещал быстрее поправиться. Накануне Рождества его неожиданно выписали. Оставив на вахте для Лешки записку со своим адресом, сторож поехал домой.

Сил отстоять праздничную службу у Андрея Петровича не было, но не поздравить Лешку с днем рождения он не мог. Вспомнив рассказы мальчика о доброй буфетчице, он прямиком отправился к ней.

– Конечно, я знаю, где можно найти Лешу, – Маргарита окинула старика внимательным взглядом и сразу почувствовала, что ему можно доверять, – он на дальнем перегоне в отстойнике живет, седьмой вагон от начала.

– Доченька, можно я посижу у тебя немного, – тяжело опустился на стул дед Андрей, – я только из больницы вышел. Хочу мальчонку с днем рождения поздравить.

– Так вы подождите меня, я тоже к нему на праздник иду, я и салат его любимый приготовила. Через полчасика сдам смену и пойдем вместе.

Лешка ждал гостей к шести часам. За пятнадцать минут до назначенного времени он начал суетиться вокруг праздничного, накрытого бумажной скатертью, столика – расставил посуду, поставил шампанское и миску с виноградом, открыл пакеты с мясной нарезкой, шпроты и селедку. Закончив хлопотать, он, подперев рукой щеку, уставился в окно, крепко о чем-то задумавшись.

Уйдя в свои мысли, Лешка не слышал, как открылась вагонная дверь, не слышал шагов по коридору. Он очнулся, увидев тетю Риту с кастрюлей в руках, а за ней – мальчик не поверил своим глазам – деда Андрея!

Буфетчица присела на койку, освободив проход.

– Здравствуй, сынок, с Рождеством Христовым тебя и с днем рождения, – старик раскрыл руки.

Лешка бросился к нему и, уткнувшись лицом в колючее, мокрое от снега пальто, заревел.

– А я боялся, что ты можешь умереть, а ты жив, – невнятно бормотал он сквозь слезы.

– Нет, сынок, умирать мне никак нельзя, я же должен из тебя Божьего человека сделать. Дел у нас невпроворот. Вещи надо собрать и ко мне перевезти. Может, прямо сегодня и переедешь?

– Конечно, прямо сегодня и перееду! – закричал Лешка.

– А мы вам поможем, – сказал дядя Сережа с порога. – Сейчас посидим, отпразднуем Рождество и твой день рождения, а потом я вас провожу.

– Лешка, посмотри в окно! С днем рождения! – закричал из тамбура Пашка.

Все обернулись и увидели, как в небе рассыпается огнями запущенный Женькой праздничный фейерверк.

4. "Младенец Симеон"

«Большой снег засыпал землю.
И душа плачет от зимы.
Потому что нет любви».
Коля Голышев, 10 лет,
синдром Дауна

Симеон их любил, а они о нем еще даже не догадывались.
Слушая их голоса, он представлял, какие они.
Он знал, что есть Бог и ангелы. Бога он никогда не видел, а вот ангела видел – тот всегда был рядом: кружился вокруг, обнимал мягкими крыльями, убаюкивал, напевая прекрасную мелодию нежным голосом.
Его Ангел был молчалив, но однажды сказал: «Тебя зовут Симеон». Так он узнал свое имя. «Душа больше семени, – сказал Ангел в следующий раз и добавил: – Ты будешь отличаться от всех, но будешь счастливее многих».

– Закрой глаза, сейчас я тебе открою один секрет! – Евдокия радостно и одновременно смущенно посмотрела на Илью.
– Почему только один? – засмеялся тот, – открывай сразу все. У жены от мужа не должно быть секретов.
– А у меня только один, – она подлезла под руку Илье, сидевшему в кресле с книгой в руках. – Закрывай глаза!
– Я готов! – он крепко обнял жену одной рукой.
– У нас будет ребенок! – выдохнула Евдокия и замерла. Илье даже показалось, что ее сердце на мгновенье остановилось.
Симеон с ангелом тоже замерли.
– Дунечка моя, солнышко мое! – Илья открыл глаза и принялся зацеловывать любимое лицо, – как я рад! Просто счастлив! Кто у нас будет? Мальчик или девочка?
– Илюшка, ты что? Откуда я знаю?! – Дуня закружилась по комнате.
– Стой, – поймал ее Илья. – Мне нужен сын! Умница и богатырь. Чтобы был красивый, как ты, и сильный, как я.
– А если девочка? – надулась Евдокия. – Дочка тебе не нужна?
– Нужна, нужна, – рассмеялся Илья, – но сына я хочу больше. Знаешь что, давай придумает ему имя. Прямо сейчас. Иди сюда, – он подвел жену к большому зеркалу. – Давай посмотрим на нас внимательно и представим, какой из нас двоих может получиться человечек.
Ангел улыбнулся.
В зеркале отразился высокий, худой, слегка взлохмаченный молодой человек с высоким лбом, черными, немного раскосыми глазами, подчеркнутыми высокими скулами. Мягкая линия губ выдавала добрый нрав, торчащие уши вызывали улыбку.
К нему прижалась хрупкая невысокая девушка. Густые тяжелые волосы, спадающие до плеч, подчеркивали длинную лебединую шею. Овальное лицо с большими карими глазами. Немного длинноватый нос с горбинкой. Красивый небольшой рот и идеально вылепленный подбородок говорили о сильном характере и рассудительности.
За их спинами виднелось большое арочное окно до пола, а в нем кусочек неба, окрашенного в редкий для Петербурга цвет берлинской лазури, и крыши домов, с проросшими на них антеннами.
– Если это будет мальчик, то у него будет мой лоб, твои глаза и подбородок и наши уши, – Илья мысленно складывал их черты.
– Как это, наши уши?
– Наши – это значит гибрид из твоих маленьких и моих удаленьких.
Евдокия прижалась щекой к щеке мужа и прищурилась:
– По-моему, мы очень похожи.
– Для того, чтобы увидеть нашу схожесть, щуриться вовсе не обязательно. Муж с женой всегда похожи. Я где-то читал, что человек бессознательно выбирает в пару свое зеркальное отражение.
– Главное - это внутреннее содержание, а не внешность. – Дуня отошла от зеркала.
– Ах, какая у меня умная жена. Вставай быстрее к окну, я тебя нарисую, пока умность с твоего лица не сошла.
Илья закрепил на мольберте чистый лист и взял в руки уголь.
– Евдокия, – вспомнил он, – а как мы все-таки сына назовем?
«Симеон», – прошептал Ангел.
– Симеон! – неожиданно для себя сказала Евдокия.
– Мне нравится. У него будут твои, – Илья провел плавную линию, – вот такие скулы.
«Они уже знают, как меня зовут», – обрадовался Симеон.
Больше всего на свете Илья любил рисовать. Ему было четырнадцать лет, когда в конце зимы его семья переехала из нелюбимых родителями новостроек в центр города.
Илья с первого взгляда влюбился в маленький полинявший двор-колодец, в рыжие крыши, частично заслонявшие небо, в толстого серого кота, по-хозяйски гуляющего во дворе, в черное кружево веток деревьев напротив его окон.
Не разобрав вещи, юный художник сразу схватился за карандаш и начал делать наброски, то и дело поглядывая в окно.
Он заканчивал рисунок, когда из угловой парадной выскользнула девочка в красном пуховичке, в желтых сапожках и в такого же цвета шапке с огромным помпоном. На шее у нее был намотан толстый зеленый шарф.
«Ну и попугайка», – улыбнулся Илья и, окунув кисть в красную краску, сделал легкий мазок.
«Попугайка» тем временем размотала шарф, запихала его в сумку и, выставив голую шею навстречу весеннему ветру, с довольным видом вышла на улицу. «Смешная девчонка, – проследил за ней глазами Илья, – хорошо бы с ней познакомиться».
Но скорого знакомства не получилось. Евдокия, так звали девочку в красном, надолго слегла с ангиной. Ее мать не могла понять, как всегда укутанная дочь умудрилась простудить горло, которое они берегли, как зеницу ока. Евдокия занималась по классу вокала, делала блестящие успехи в пении и, по замыслу матери, должна была стать великой оперной певицей.
Но у девочки были более скромные планы на будущее. Она хотела стать учительницей пения. Петь ей, конечно, нравилось, но не оперные арии, а входивший в моду фолк или джаз или, страшно сказать об этом родителям, рок. Именно поэтому перед экзаменом она, сняв шарф, шла до музыкальной школы, дыша широко открытым ртом. Ничего другого ей в голову не пришло.
Евдокия не могла долго носить в душе камень лжи и призналась во всем матери. Та, к удивлению девочки, не стала ее сильно ругать. «Ты только музыкальную школу не бросай», – попросила она, и Дуня пообещала.

Вскоре Илья обнаружил, что окна квартиры смешной девчонки расположены почти напротив их окон, только этажом ниже. По вечерам он садился на широкий подоконник и, глядя на желтую полоску света, пробивающуюся из-за толстой шторы, закрывавшей комнату незнакомки в красном от посторонних глаз, думал о ней. Иногда он видел на кухне сквозь легкий тюль ее силуэт. Пейзажи, которые он раньше любил писать, ушли в прошлое. Теперь стены в его комнате были увешаны набросками девичьего лица…
Евдокия, конечно же, заметила нового жильца, но худой длинный мальчишка с узкими глазами, не вылезающий из рваных джинсов и черного свитера, ей не понравился. Ее раздражало, что он постоянно пялился на ее окна. «Как только поправлюсь, сразу скажу ему, чтобы не смел даже головы поворачивать в мою сторону», – решила она.
Евдокия выздоровела, когда в город, под перестук капели, заступил март. Синицы и воробьи, ошалев от тепла и солнечного света после снежной морозной зимы, чирикали и тренькали во дворе без перерыва.

– Шарф не забудь, – мать успела обмотать шею Евдокии колючей шерстиной. – Теперь иди.
Заметив знакомый красный пуховичок, Илья кубарем скатился во двор прямо к ногам смешной девчонки.
– Ты-то мне и нужен, – огорошила она его.
Незнакомка вблизи оказалась совсем необыкновенной. Если бы Илью спросили, что в ней такого необыкновенного, то он бы сказал – все! Он не оценивал ее красоту или стать. Мгновенно вобрав в сердце ее образ, он понял, что это на всю жизнь.
От его влюбленного взгляда Дуня вдруг растеряла все заготовленные слова.
– Пойдем, – Илья взял ее за руку и вывел со двора.
Девочка послушно пошла с ним.
– Куда мы идем? – спохватилась она на улице.
– Я покажу тебе свои любимые места. Совсем забыл, – он остановился, – меня Илья зовут.
– Евдокия, – важно сказала Дуня, гордившаяся своим именем.
– Евдокия, – передразнил ее Илья, – приглашаю вас на прогулку по крышам.
– Я согласная, – присела она в шутливом реверансе.
До вечера он дарил ей свой город. Открывал запоры на чердачных окнах и вводил в мир ломаных железных плоскостей, кирпичных квадратов и оцинкованных цилиндров, среди которых пробивалась трава, росли деревья, жили коты и кошки.
– Это же отдельная планета. Планета крыш! – поражалась перепачкавшаяся в пыли и саже Евдокия, забывшая о своих намерениях отшить Илью.
А он говорил безумолку, читал стихи, рассказывал о любимых художниках и картинах, изо всех сил стараясь понравиться девочке. Он даже пытался спеть ей арию из Евгения Онегина.
– Только не пой, – болезненно сморщилась она, – у меня абсолютный слух.
– А у меня абсолютный взгляд, – не обиделся Илья, – твой зимний наряд я не забуду никогда!
– Ах так, – развернувшись, она пошла к пожарной лестнице. – Прощай.
– Не уходи, моя королева! Я без тебя умру! – Илья обогнал ее и встал на колени. – Прости меня!
– Ты что? Вставай немедленно! – испугалась девочка его выходки.
Он поднялся и, серьезно посмотрев ей в глаза, сказал:
– Выходи за меня замуж.
– Сейчас? – поразилась она, судорожно пытаясь понять, говорит он серьезно или шутит.
– Конечно, нет. Через четыре года, когда мне исполнится восемнадцать лет. Кстати, сколько тебе лет?
– Тринадцать с половиной.
– Значит, до замужества тебе осталось четыре с половиной года.
«Я сошла с ума. Он же мне еще утром совсем не нравился. А сегодня я соглашаюсь со всем, что он скажет, – Евдокия завороженно смотрела на счастливое лицо Ильи. – Ой, кажется, я влюбилась!»
От этой мысли у нее защекотало под ложечкой, а на сердце стало радостно-радостно.
Илья смотрел на Евдокию, и ему казалось, что от счастья он может взлететь.
– Я сейчас полечу, хватайся за руку! – закричал он.
Дуня ухватилась за его ладонь…

Ровно через четыре с половиной года Евдокия и Илья поженились. На свадьбу родители Ильи подарили молодоженам маленькую квартиру-студию, в доме на соседней улице.
Евдокия заканчивала музыкального училище, а Илья – художественную Академию, когда ангел подсказал им имя их будущего сына.

– Дуня, теперь ты должна усиленно питаться. И самое главное, тебе надо сходить к врачу. – Закончив набросок, Илья положил уголь, вытер руки и обнял жену.
– Питаться я согласна, – улыбнулась она, – а к врачу идти не хочу. Не вижу смысла.
– Постой, надо же сдать анализы. Вдруг у тебя что-то не в порядке.
– Знаешь, что бывает вдруг, милый друг? – рассмеялась Дуня колокольчиком. – Пока я себя чувствую хорошо, никуда не пойду. Какая мне разница, что скажет врач? Это наш ребенок, и я его рожу.
– Но хотя бы срок беременности надо установить, – не сдавался Илья.
– Срок я прекрасно знаю, – Дуня, прикрыв глаза, начала загибать пальцы, – восемь недель с половиной.
– Всего ничего, – разочарованно протянул муж.
– Ничего – это значит ничего, а восемь с половиной недель – это два с половиной месяца, – Дуня подошла к настенному календарю и обвела карандашом одну из февральских дат, вот, это будет его день рождения!
– Какая ты смешная! Пойдем-ка гулять. – Илья подал жене плащ. – Тебе теперь нужен моцион. Кстати, мама моя звонила, звала нас на дачу. Может, тебе отложить частные уроки и пожить хоть пару недель на свежем воздухе, пока тепло.
– Не сердись, Илюш, – обняла его жена, – дача далеко, добираться до нее полдня на автобусе. А у тебя времени совсем мало. Ты будешь редко приезжать, а я без тебя совсем не могу. И тебе надо работу в «Лукоморье» заканчивать. Ты им еще дуб с русалкой обещал нарисовать.
– Ладно, подлиза, идем, я открою тебе один секрет – покажу дерево, сросшееся в одно из двух, как мы с тобой. Я его как раз в «Лукоморье» и увековечу, – рассмеялся Илья.

Через месяц Евдокия заболела гриппом и слегла с высокой температурой. Пришлось ложиться в больницу. Там молодую женщину полностью обследовали, сделали УЗИ (ультразвук показал мальчика) и перинатальную диагностику, на которой настоял врач, занимающийся генетическими исследованиями.
Илья сидел в кабинете седовласого профессора, напоминающего гордым профилем римского императора, пытаясь вникнуть в каждое его слово. Тот ровным голосом говорил, словно читая лекцию:
– Синдром Дауна еще называют трисомией по двадцать первой хромосоме. Это одна из форм геномной патологии, при которой чаще всего кареотип представлен 47 хромосомами вместо нормальных 46, поскольку хромосомы 21-й первой пары, вместо нормальных двух, представлены тремя копиями. Молодой человек, вы все поняли? – он величественным жестом откинул с лица седую прядь и взглянул на раздавленного бедой юношу.
– А можно объяснить проще?
– В двадцать первой паре три хромосомы вместо двух. Так понятнее?
– Да. Точнее, нет, – пробормотал Илья. – Может, все-таки есть надежда, что это ошибка?
– Скорее всего, результаты анализа верны. Хотя ошибка возможна. Точный ответ можно дать, только сделав анализ у родившегося младенца. – Профессору было жаль молодого отца, но помочь он ничем не мог. – Послушайтесь меня и делайте аборт, пока не поздно. В противном случае, вы обречены мучиться с ребенком-инвалидом долгие годы, если у вас, конечно, хватит на это сил. Большинство родителей сдают детей с синдромом в приюты.
– Как же аборт? – совсем расстроился Илья. – Ведь ребенку три с половиной месяца. Он уже маленький человечек, который все чувствует, – молодой человек чуть не заплакал. – Ему же будет очень больно. Вы фильм видели про аборты?
– Фильм? Про аборты? – профессор отрешенно посмотрел на Илью. – Не помню. И при чем здесь этот фильм? У вас совсем другой случай. Через пару часов я освобожусь и спущусь к вашей супруге. А вы ее пока подготовьте к нашей беседе. – Он приподнялся, давая понять, что аудиенция окончена. – Гонорар за консультацию положите на столик у входа.
Илья достал из кармана отложенную купюру, почему-то скомкал ее и аккуратно положил бумажный комок на указанное место. Профессор промолчал.

«Я не могу ей сказать, – Илья спускался по больничной лестнице на этаж, где лежала Евдокия. – Пусть теща скажет или врач. Я не смогу. Аборт! – он замер посреди лестницы. – Я всегда считал, что аборт – убийство ребенка. Наш малыш уже все чувствует. А мы его убьем? Но ведь он даун. Зачем ему жить такому? Врач сказал, что они, как правило, рождаются с тяжелыми патологиями, потом не живут, а мучаются и других мучают».
– Молодой человек? Вам плохо? – обратилась к застывшему юноше с бледным лицом пожилая женщина.
– Да, плохо! – честно ответил Илья и провожаемый сочувственным взглядом пошел вниз.
«Но почему это случилось с нами? Мы же молодые, здоровые, не пьем, не курим. У алкашей и то нормальные дети рождаются. Стоп! Хватит причитать. Сделаем аборт, а следующий ребенок будет здоровым. Два раза бомба в одну воронку не падает. И я сам скажу Дуне про все. Мужик я или тряпка?»
Взяв себя в руки, он спокойно зашел в палату.
Евдокия безмятежно спала, лежа на боку и сложив ладошки под щекой, как маленькая девочка. Илья заметил, что животик жены стал немного заметнее.
Присев у ее постели, он задумался. Ангел Симеона был рядом с ним.
«С другой стороны – это наш ребенок. В нем одна половина моя, вторая – Дунина. И он все рано будет на нас похож. А болезни, если они будут, можно вылечить. Он же не виноват, что хромосомы дали сбой. Мы должны его любить, несмотря ни на что. – У Ильи стало легче на душе, – надо почитать про даунов все, что есть в Интернете. Не буду ничего Евдокии говорить и профессору не позволю. Если пересдавать анализ, то она обо всем догадается. И вообще, заберу-ка я Дуню домой прямо сейчас. Температура нормальная, остальные анализы в норме. Может, врачи ошиблись? Они же постоянно ошибаются. А когда Симеон родится, тогда посмотрим».
Вдруг Илье показалось, что под тонкой простынкой, прикрывающей Дунин живот, что-то шевельнулось. Он тихонько приложил ладони к тому месту и почувствовал под руками едва ощутимое движение.
– Ты что? – открыла глаза жена.
– Кажется, Симеон пошевелился, – прошептал Илья, вытирая слезы.
– Не знала, что ты такой трепетный, – улыбнулась Евдокия. – Но тебе точно показалось, рано ему еще шевелиться.
– Знаешь, Дуняш, давай-ка собирайся и поехали домой. Где твоя сумка?
– А поехали, – обрадовалась она. – Нам с Симеоном дома лучше. Кстати, ты анализы забрал?
– С анализами все в порядке, я с врачом уже поговорил, – Илья нагнулся к сумке.
– Голос у тебя какой-то странный, – насторожилась Евдокия.
– Говорю – все в порядке, – обнял ее Илья, и она сразу успокоилась.
Симеон не понял, о чем говорили родители, ему было ясно одно – его любят и по-прежнему ждут. А уж как он их любил! Если бы они только знали!
Илья не жил – мучился, храня страшный секрет, наросший на нем словно горб, мешающий свободно дышать и двигаться.
Как-то в конце ноября, идя по улице, он увидел карлика-горбуна с лицом, похожим на Страшилу из Изумрудного города. Тот постоянно чихал и раздраженно отмахивался от первых снежинок, летящих ему в лицо. Илья пошел за ним, не понимая, что так привлекло его в маленьком человечке.
Поздно вечером, дождавшись, когда Евдокия крепко заснет, он начал его рисовать.
Законченный рисунок напоминал иллюстрацию к сказке. «Горб похож на сложенные крылья, – подумал Илья. – Или на плотно набитый мешок. Что он в нем носит – добро или зло? Интересно, как живет этот карлик. Надо было предложить ему нарисовать портрет и расспросить о жизни. Хотя, он бы не согласился. Карлики, наверное, стеснительные люди».
Нежно коснувшись губами лба Евдокии, он поправил на ней сбившееся одеяло и, постелив себе на диване, тут же провалился в сон.

Под утро Илье приснилось, что он стал маленьким ребенком. Пробравшись сквозь кустарник, он вышел на тропинку, которая привела его к пруду. Сквозь прозрачную воду были хорошо видны золотые караси, лениво шевелившие плавниками у самого дна. Он склонился над гладью воды и, увидев свое отражение, вскрикнул: на него смотрел пятилетний мальчик с крупной головой и плоским некрасивым лицом. «Не хочу я жить, – заплакал Илья, – никому я не нужен, и никто меня не любит». Неожиданно вокруг разлился удивительный цветочный аромат, с неба раздалось дивное пение, и перед плачущим малышом появилась прекрасная Дева. Рядом с ней стоял юноша с могучими крыльями за спиной и величественный старик с белоснежной длинной бородой и такими же волосами.
Дева ласково коснулась лица Ильи, и слезы мгновенно высохли.
– Не плачь. Я люблю тебя, – склонившись, Дева прижала малыша к груди, и он ощутил потоки любви, изливающиеся на него из Ее сердца. Его душа наполнилась неземной радостью и покоем.
– Забери меня к себе, – попросил он, изо всех сил обнимая ноги Девы ручками-прутиками.
– Не могу, – прозвучал прекрасный голос.
– Но кому я нужен, такой урод?!
Дева сделала шаг в сторону, и вперед выступил старец.
– Ты не урод. Твоя душа прекрасна и чиста, а это самое важное для человека. Ты нужен всем и, прежде всего, своим родителям. Ты – их спасение, – произнес он, ласково коснувшись макушки Ильи. – Ничего не бойся. Помни, что мы всегда с тобой.
Дева поцеловала Илью в лобик и …все исчезли.

Утром, увидев рисунок с печальным горбуном, бредущим по заснеженной серой улице, Евдокия удивилась и немного расстроилась. Она знала, что Илья выносил на бумагу свои переживания. «Надо спросить, из какого закоулка его души появился этот горбун?» – решила она, но, закрутившись по дому, забыла. А когда вспомнила про рисунок – тот исчез. «Вероятно, это была иллюстрация к сказке», – успокоилась Евдокия.

Илья долго ломал голову над необычным сновидением, но полностью разобраться в нем не смог. «Понятно, что малыш – это наш Симеон, – рассуждал он, – Дева похожа на Богородицу, юноша с крыльями – один из ангелов, а вот кто старик?»
Вспомнив, что в Русском музее есть зал с иконами, Илья отправился туда. Но, обойдя экспозицию несколько раз, похожего лика так и не увидел. Разочарованный и уставший, он присел на диван.
– Молодой человек, я за вами давно наблюдаю. Вы, вероятно, художник? – обратился к Илье благообразный старичок, сидевший рядом. Мохнатые седые брови низко свисали над глубоко посаженными глазами. Одет он был в старомодный сюртук с медными старинными пуговицами. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
– Не знаю. А как вы догадались, что я художник? – поразился юноша.
– Жизненный опыт, знаете ли. Да я и сам в некотором роде художник. Точнее – иконописец. Разрешите представиться: Иван Андреевич Отрадный.
– А я Илья Светлов, можно без отчества.
– Без отчества нельзя, – серьезно сказал Иван Андреевич. – Чей все-таки вы сын?
«Странный старикан», – подумал Илья и назвался полностью:
– Илья Львович Светлов.
– Рад знакомству, – старик слегка приподнялся. – Итак, Илья Львович, после того, как наше знакомство состоялось, мы можем поговорить.
Выслушав сбивчивый рассказ о необычном сне, Иван Андреевич улыбнулся, осветив лицо тонкими морщинками-лучиками, разбежавшимися от глаз.
– Раз вы сказали «а», придется сказать и «б». Рассказывайте всю историю.
Илья, неожиданно для себя, выложил старику с лучистыми глазами все, что тяготило его в последнее время. Когда он закончил, то почувствовал, что горб, мешавший дышать, исчез.
Старик побарабанил сухими тонкими пальцами по ручке дивана:
– Значит, до рождения вашего младенца Симеона осталось около двух месяцев, – задумчиво протянул он. – Говорите, старец с бородой в одеянии зеленого цвета. Что же, я, кажется, догадываюсь, о ком идет речь. Здесь его нет, – он махнул в сторону залы с иконами. - Кстати, вы случайно не видели рядом с ним еще и женщину? Не Пресвятую Деву, другую. Обычно их изображают вместе.
– О ком вы говорите? – нетерпеливо заерзал Илья.
– «Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
Людей, пребывающих там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна…», – процитировал старик неизвестного Илье поэта.
– То есть, вы думаете, что это был святой Симеон? Кто он? Я ничего о нем не знаю.
– А вы в Бога веруете?
– Как вам сказать? Верю, что кто-то есть. Вселенский разум или что-то там еще.
– А кто подсказал вам назвать сына Симеоном?
– Жена предложила, а я согласился.
– Напрасно вы так думаете, – непонятно сказал Иван Андреевич. – Если у вас есть время, мы можем зайти ко мне в мастерскую. У меня имеется копия иконы святого преподобного Симеона Богоприимца.
Илья взглянул на часы.
– У меня есть час, потом надо на работу бежать. Я сейчас деньги на ремонт нашей квартиры зарабатываю и на все прочее. Думаю, что и на врачей нам придется много тратить.
– А вы не думайте раньше времени, молодой человек. Если Господь посылает дитя, то и позаботится о нем. А ваша с женой наиглавнейшая задача – любить сыночка, каким бы он не был.

Выйдя из музея, Иван Андреевич медленно пошел в сторону Преображенского собора, рядом с которым была его мастерская. Он тщательно обходил лужи, прячущиеся под тонким слоем льда. В шапке-пирожке и в длинном пальто с бобровым воротником, новый знакомый Ильи был похож на живой петербургский раритет.
Приспособившись под семенящую походку собеседника, молодой человек внимательно слушал его рассказ. Илья чувствовал, что все, о чем говорил чудесным образом встретившийся старик, очень важно.
– Старец Симеон, по евангельскому свидетельству, был человеком праведным и благочестивым, ожидавшим пришествия Мессии. Ему было открыто, что скоро в мир придет Спаситель, – рассказывал Иван Андреевич. – Однажды египетский царь Птолемей повелел избрать для перевода книг Священного Писания с еврейского языка на греческий самых ученейших мужей. В их число вошел и Симеон. Переводя книгу пророка Исайи, он дошел до слов: «Се Дева во чреве приимет и родит Сына». Усомнившись, Симеон хотел уже вставить вместо «Дева» слово «Жена», как вдруг ему явился ангел и, удержав за руку, сказал: «Имей веру написанному и сам увидишь его исполнение, ибо ты не умрешь, пока не узришь родившегося от чистой Девы Христа Господа». Праведному старцу было более трехсот лет, когда Господь, на сороковой день после Своего рождения, был принесен Пречистой Богородицей и ее названным мужем Иосифом в храм. Симеон сразу узнал в Младенце долгожданного Мессию и, взяв его на руки, сказал: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром: яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей: свет во откровение языком, и славу людей Твоих, Израиля». Эти слова стали молитвой, получившей название «Песнь Симеона Богоприимца». Симеон предсказал Божией Матери о Младенце: «Из-за Него будут спорить в народе: одни спасутся, а другие погибнут. А Тебе Самой оружие пройдет душу».
Илья отметил, что, проходя мимо церкви, старик перекрестился и, не удержавшись, спросил:
– Зачем вы креститесь? Это же пережиток.
– Крестное знамение, уважаемый Илья Львович, не пережиток, а сильнейшая защита от врага рода человеческого.
«Про врага надо расспросить потом поподробнее», – отметил Илья.
– Тут же, в храме, была благочестивая вдова Анна-пророчица, – продолжил рассказ Иван Андреевич и взял под руку юношу, воспользовавшись тем, что тротуар стал шире. – Было Анне около восьмидесяти четырёх лет. Всю жизнь служила она Богу постом и молитвой. Анна тоже узнала Спасителя и, подойдя, славила Господа. Кстати, слова молитвы «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» легли в основу иконографии образа Богородицы «Умягчение злых сердец». Представьте, что неподалеку отсюда, на углу Белинского и Моховой есть Церковь Симеона и Анны. Это один из старейших храмов Петербурга. Молодой человек лишь пожал плечами.
– Вот мы и пришли. Нам осталось подняться на последний этаж, и вы увидите икону небесного покровителя вашего сыночка.
– Какого небесного покровителя? – жалобно спросил Илья.
– Святой, имя которого вы носите, считается вашим небесным покровителем. Вас, юноша, скорее всего, опекает Илья-пророк, а женушку вашу – святая Евдокия. Я вам могу о них многое рассказать.
– Иван Андреевич, можно в другой раз, – взмолился Илья, – у меня и так полная путаница в голове.

Мастерская иконописца, как и положено, была заполнена досками, красками, какими-то приспособлениями, столярными инструментами и, конечно, иконами. Посреди комнаты стоял недописанный образ.
– Это святой праведный Иоанн Кроншдатский, – Иван Андреевич заметил взгляд Ильи. – Я с вашего позволения его прикрою, чтобы вы не отвлекались. Посмотрите лучше сюда.
Старик, благоговейно сняв с полки небольшой образ, передал его гостю. На старой, слегка погнутой доске, было поясное изображение старца, которого Илья видел во сне.
– Это он! – юноша вернул икону хозяину.
– Теперь взгляните на этот образ. Это икона Богородицы «Умягчение злых сердец», – указал Иван Андреевич на прекрасный образ в позолоченном окладе.
– Это же Она! Дева из моего сна! Она и одета точно также! – воскликнул юноша.
Иван Андреевич встал перед углом, заполненным иконами, и надолго замолчал. «Молится», – догадался Илья.
– А знаете, мой юный друг, я вам сделаю небольшой подарок в честь нашего, столь неожиданного, но приятного знакомства, – старик вышел из комнаты и принес толстый альбом «Иконопись». – Думаю, вам будет интересно полистать ее, а в дальнейшем и прочитать. А эту книгу вы передайте супруге.
«Жития святых», – прочитал Илья золотые буквы на темно синей бархатистой обложке.
– Спасибо, но ведь они очень дорогие.
– Берите, не стесняйтесь. Я не бедствую. Вам они нужнее, чем мне. Вы заходите ко мне, когда будет время. По будням я здесь, а в субботу вечером и в воскресенье утром меня всегда можно найти на службе в Преображенском соборе, справа у солеи.
– Иван Андреевич, как вы думаете, сказать мне Евдокии о результате анализа?
Сердце Ильи екнуло: «Как он скажет, так и будет».
– Ни в коем случае. Не надо ее тревожить раньше времени. А вам, Илья Львович, я скажу, что с такими небесными покровителями, ни вам, ни супруге вашей, а уж тем более Симеону, ничего не страшно. Вас Господь отметил этим ребеночком.

После работы, несмотря на тяжесть книг, Илья летел домой, словно на крыльях.
– Евдокия, смотри, что у меня есть! – закричал он с порога.
– Огурчики соленые? – выскочила навстречу ему округлившаяся жена.
– Ой, забыл! – Илья хлопнул себя по лбу, – сейчас сбегаю в магазин. А ты пока посмотри эти книги.
«Иконопись и Жития Святых. С какой начать?» – Евдокия задумчиво поглаживала то одну, то другую обложку.
«Прочитай про святого Симеона», – подсказал Ангел. Она, раскрыв «Жития», погладила животик: «Слушай внимательно».
Прочитав вслух несколько страниц, Евдокия внимательно рассмотрела икону святого и перечитала историю его жизни еще раз, про себя, чтобы лучше запомнить и пересказать Илье.
Вечером, накормив мужа немудреным ужином, Дуня забилась к нему под руку и с важным видом сообщила:
– Знаешь ли ты, что Симеон Богоприимец – покровитель младенцев, и ему молятся о сохранении их здоровья?
– Теперь знаю, – засмеялся Илья. – А ты знаешь, что у нас под боком церковь святого Симеона и Анны пророчицы?
– Нет, – Евдокия забавно поджала губы. – А тебе откуда известно? Что-то я особой набожности за тобой не замечала.
– Ее и нет, – фыркнул Илья и рассказал о встрече с иконописцем. – Он мне эти книги и подарил, – он взял в руки «Иконопись».
– Мы тоже должны ему что-нибудь подарить, – заволновалась Евдокия. – Но что? Может, твою картину?
Она вскочила и начала перебирать прислоненные к стене холсты.
– Нет, Дуняша. Для Ивана Андреевича я нарисую другую, даже знаю какую. Ты садись в кресло, повернись в пол-оборота и рассказывай, как у вас с Симеоном день прошел. А я буду вас рисовать.

После встречи с Иваном Андреевичем в жизни Ильи многое изменилось. Зимними вечерами он вдумчиво читал «Иконопись», любуясь прекрасными ликами святых и наслаждаясь удивительно гармоничной манерой письма известных иконописцев. Иногда, отложив в сторону полюбившуюся книгу, он увлекался житием одного из святых.
– Читай вслух, – просила тогда Евдокия.
Больше всего она любила слушать о святом праведном Симеоне. Особенно ей нравилось предание, как тот, усомнившись в слове «Дева» во время перевода священного писания, проходя через реку, снял с руки перстень и, бросив его в воду, сказал своим друзьям: «Если этот перстень ко мне вернется, то я уверую в то, что надо писать «Дева», а не «Жена».
Вскоре все остановились на ночлег в деревушке у реки. Наутро любезный хозяин наловил рыбы, приготовил ее и подал гостям. Разрезав рыбешку, Симеон достал из нее свой перстень.
– Если я когда-нибудь в чем-то усомнюсь, то брошу в реку кольцо и отправлю тебя ловить рыбу, – шутила Евдокия.
– Сомневаюсь, что в нашей грязной Фонтанке водится рыба. Даже если она там и плавает, то кольцо в мутной воде все равно не увидит, – парировал Илья, – и, вообще, незачем разбрасываться кольцами. Бери пример с меня. Лично я ни в чем не сомневаюсь.

Илья лукавил. Иногда на него накатывало черное отчаяние, и невидимый дятел начинал без остановки выстукивать в голове: «Наш ребенок даун, наш ребенок даун». Илья зажимал уши, но это не помогало. Безжалостная птица продолжала долбить клювом в больное место.
Однажды Илья не выдержал и поделился болью с другом Антоном.
– Что нам теперь делать? – спросил он.
– Это раньше надо было делать аборт. Теперь нужно рожать и сдавать дауна в специальное учреждение, – спокойно ответил тот. – Зачем вам больной ребенок? Потом здорового родите. А этого пусть государство воспитывает. Ведь если вы его оставите у себя, вам придется всю жизнь на него пахать. Ты же мечтал известным художником стать, Евдокия петь хотела. С дауном ей точно будет не до пения.
– По-твоему, наша жизнь заключается только в том, чтобы обеспечивать себе комфортное существование?!
– Конечно, – серьезно ответил Антон. – А для чего еще? Чтобы чужому дяде помогать или тете?
– Ну и сволочь же ты, Антоха. Зря я тебе все рассказал, – Илья чуть не заплакал.
После этого разговора он прочитал о детях с лишней хромосомой все, что смог найти.
Информация в Интернете была разная. «По статистике, умственная отсталость, которой угрожают родителям врачи в роддоме, пугает и вызывает больше отказов, нежели чисто физические недостатки у новорожденного малыша», – читал он на одном сайте. «Говорят, ни один родитель, забравший ребенка с синдромом Дауна из роддома, еще не пожалел об этом – это свидетельство родителей из разных стран», – было написано на другом.
Илья узнал, что даунят называют детьми будущего. Сначала это показалось ему нелепым, но, пересмотрев сотни фотографий и десятки видеороликов, он узнал, что эти дети легко обучаемы, что они прекрасно рисуют, пишут стихи и прозу, играют в спектаклях, снимаются в кино.
Оказалось, что они добрые, любящие, отзывчивые на чужую боль, бескорыстные, трудолюбивые, что в них собраны все качества, которые человечество так страждет увидеть в людях, но почему-то делает все, чтобы их уничтожить. Илья прочитал кучу писем родителей о своих детишках даунах. Они писали, как счастливы, как благодарны своим детям за то, что переосмыслили свои жизни и пришли к Богу.
Илью очень тронули слова Антуана де Сент Экзюпери: «Только любовь направляет резец ее творца. Разум обретает ценность лишь тогда, когда он служит любви… Ни разум, ни интеллект не обладают творческой силой. Оттого, что у скульптора есть знания и интеллект, руки его не становятся гениальными». Он даже хотел прочитать их Антону.

Беременность Евдокии текла чистым прозрачным ручьем. Свое чрево она называла домиком Симеона, и ему это нравилось.
– Правда, у меня лучшая мама на свете? – однажды спросил он Ангела.
– Правда, – ответил тот и добавил, – и лучший папа.
– А без них я пропаду?
– Пропадешь, – честно ответил Ангел, – у таких детей, как ты, родители всегда должны быть рядом.
– У каких – таких? – не унимался Симеон.
– У Божьих любимцев, – Ангел обласкал его взглядом.
– А родители без меня пропадут?
– Они погибнут.

Квартира-студия была не приспособлена для троих. Надо было делать ремонт, ставить перегородку, покупать необходимые вещи, и Илья принялся искать работу. Вскоре ему подвернулся выгодный проект. Денег стало больше, но свободного времени у Ильи совсем не осталось.
Евдокия мужественно, без капризов переносила постоянное отсутствие мужа. Впрочем, ей не было скучно. Она все время разговаривала с Симеоном, читала ему вслух книги, гуляла, показывая их с Ильей любимые места.
Симеону нравилось слушать маму, особенно, когда она подробно описывала вслух птиц и животных, которые встречались ей на прогулке.
– К нам идет черный с белыми лапками котик, – говорила она, – у него длинные усы, маленькие ушки, розовый нос и зеленые глаза. Он громко мяучит, потому что голодный. Кис, кис, иди ко мне.
– Можно мне подойти к ней? – спрашивал кот у Ангела, неотступно следующего за Евдокией.
– Если ты здоров, то можно, – разрешал тот. И кот получал свою порцию ласки.
– А сейчас к нам несется огромная рыжая бездомная дворняга, – сообщала испуганно Евдокия.
– Стоять! – закрывал собой Ангел Евдокию с Симеоном. – Что тебе надо?
– Да я просто так, – пугалась собака грозного защитника и сворачивала в сторону.
Раньше Евдокия в Бога не верила, хотя и была крещеной. Теперь же часто задумывалась о Его существовании, о создании мира и человека. Истории жизни святых подвижников полностью изменили ее представление о вере. Она несколько раз заходила в разные церкви и ставила свечи.
Симеон этому радовался. «Как я тебя люблю, мамочка», – непрестанно стучало в его маленьком сердечке.

– Доброе утро, сынок, – здоровалась Евдокия с Симеоном каждое утро и замирала, прислушиваясь.
– Он все равно тебе не ответит, – смеялся Илья, – хотя я читал про святого, который однажды крикнул из чрева матери.
– Это был Сергий Радонежский. Я тоже читала. – Евдокия погладила значительно выросший живот, и Симеон тут же подсунул под ее руку пяточку. – Хочешь потрогать его ножку, она здесь, – Дуня потянула мужа за руку. – Уже убрал. Ладно, может тебе повезет в другой раз.
– Слушай, Дуня, давай сходим завтра вечером на службу в Преображенский собор, найдем Ивана Андреевича. Я вас познакомлю.
– Давай, – легко согласилась Евдокия.
Симеон от радости засучил ножками.
– Смотри, как сынок радуется! – Илья плотно прижал свои ладони к кожаному покрову, скрывающему малыша, пытаясь определить – пяточка под рукой или ручка.

Зима разгулялась не на шутку. Люди чем-то крепко досадили матушке природе, и она, наслав на город Мороз-красный нос, послала ему вдогонку северный ветер с несметным запасом снега. За два дня город завалило-замело – ни проехать ни пройти.
К вечерней службе народу в соборе собралось не много. Илья сразу заметил ставящего свечи у центральной иконы сухонького подтянутого Ивана Андреевича, все в том же пальто с бобром. Перемена погоды добавила к его наряду лишь широкий, художественно повязанный шарф.
Ребята вместе пришли в храм впервые. Евдокия в шерстяном пуховом сером платке, в длинной пышной юбке и широком, расшитом узорами кардигане, была похожа на настоящую матушку. Илья, которому в последнее время бриться было некогда, обзавелся довольно длинной бородой. Одетый в черный тулуп, он напоминал молодого батюшку.
– С праздником!
– Здравствуйте! – говорили им со всех сторон.
Молодые люди, не понимая, чем вызвано к ним такое внимание со стороны прихожан, быстрым шагом направились к Ивану Андреевичу, который, увидев их, обрадовался несказанно.
– Здравствуйте, Илья Львович, – тихо поздоровался он, лучась морщинками. – А это, как я вижу, супруга ваша Евдокия …
– Николаевна, – догадалась о причине паузы Дуня.
Старичок трижды расцеловался со смутившимся юношей.
– А я ведь ждал вас, мой дорогой. И дождался! Так рад!
«Знает?» – выразительно указал он взглядом на Евдокию. «Нет», – едва заметно покачал головой Илья.
– Пойдемте к лавочке, я вам расскажу, что надо делать. Вы же впервые на службе? Хорошо, что вы пораньше пришли. Это очень хорошо.
Он засеменил к свечной лавке у входных дверей.
– Танечка, это мои друзья, Илья Львович и Евдокия Николаевна, прошу их любить, – обратился Иван Андреевич к пожилой свечнице, которая, увидев его, сразу заулыбалась.
– Очень рада, – она приветливо посмотрела на молодую пару. – Я их сразу заметила. Они же наши – церковные? Вас, батюшка, когда рукополагали?
Илья смутился окончательно, а Евдокия заулыбалась. Ей отчего-то стало приятно, что их принимают за своих.
– Татьяна, Илья Львович – художник, а Евдокия Николаевна – учительница музыки. Не смущай молодежь.
– Простите! Простите! – всплеснула руками свечница.
– Бог простит. Дай-ка нам двенадцать самых больших свечей, – Иван Андреевич полез за кошельком. – Кстати, Евдокия непраздная. Нам бы табуреточку, – прошептал он ей на ухо.
– Нет, нет, я заплачу, – схватил его за руку Илья.
– Молодой человек, ведите себя прилично. Вам деньги пригодятся, а мне их девать некуда, – шутливо, но властно старик отвел руку Ильи и рассчитался за свечи. – Идите за мной, молодежь.
Иван Львович помог ребятам написать записки и рассказал о некоторых иконах:
– Это наши чудотворные особо чтимые иконы – «Спас нерукотворный» и «Всех скорбящих Радость». Приложитесь к ним и поклонитесь. Вы, Евдокия Николаевна, кланяйтесь, как можете. А это вот наш целитель Пантелеймон, с частицей мощей. Ему молитесь о здравии душевном и телесном.
– А зачем о душевном? – не поняла Евдокия. – Мы же не душевнобольные.
– Это как посмотреть, милая Евдокия Николаевна. Сейчас душевно здоровых людей почти и нет. Мир всех отравил, всех с пути истинного сбил, всем души перекорежил, от Бога оторвал. Если вы не с Господом, то уже душой не здоровы, – горячо ответил старик. – Теперь идемте к великому князю Александру Невскому и матушке нашей Ксении Петербуржской, потом святому Николаю помолимся.
– А я читала их жития, – обрадовалась Евдокия. – В книге, которую вы нам подарили.
Свечи успели поставить до начала службы. Как только раздался первый возглас, Иван Андреевич занял свое место у солеи. Илья встал за ним, а Евдокия присела на складную табуреточку, принесенную заботливой свечницей.
Илья внимательно вслушивался в слова, произносимые нараспев священником, пытаясь понять их смысл. Крестился и кланялся он вслед за Иваном Андреевичем.
Евдокия больше прислушивалась к пению с клироса, наслаждаясь красотой голосов и распевом. Поглядывая на мужа, она думала: «Илья словно всю жизнь в храм ходил, так у него ловко все получается. И кланяется, и крестится, а лицо такое серьезное, как никогда. Неужели он молится по настоящему?»
«Тебе здесь нравится, сынок?», – она незаметно прикоснулась к животу.
«Если бы ты знала, мамочка, как мне хорошо в храме», – Симеон вытянул ручку и уперся кулачком прямо ей в ладонь. «Надо же, он мне ответил, – улыбнулась Евдокия, – ему хорошо! Надо почаще сюда заходить».
Из собора молодая пара вышла притихшая и умиротворенная. Снегопад закончился, и город стал похож на убеленного сединами старика.
– Может быть, зайдете ко мне, чайку попьем? – предложил Иван Андреевич.
– Спасибо, но уже поздно. Евдокия устала. Ей ведь рожать через месяц, – Илья поправил на жене платок.
– Рожать. Это хорошо, – задумчиво сказал старик. – Надо бы вам исповедаться и причаститься перед родами. Конечно, идеально было бы и обвенчаться.
– Исповедаться я хочу. Я давно об этом думала, а венчаться пока не хочу, – сказала Евдокия, – вот рожу Симеона, приду в форму, надену свадебное платье, тогда другое дело. – Она упрямо выставила вперед подбородок.
Илья хотел было сказать, что он за венчание до рождения сына – ему показалось это очень важным – но, увидев, что жена заупрямилась, понял, что спорить бесполезно. Да и не хотел он спорить с непраздной Евдокией.
– Конечно, конечно, не все сразу, – засуетился Иван Андреевич, чтобы сгладить неловкость ситуации. – Родите малыша, а обвенчаетесь после. Я здесь уже много лет у одного священника исповедуюсь. Я с ним обо всем договорюсь и вам позвоню. Или лучше вы, Илья, позвоните. Вот моя визитная карточка.
– Так вы мне в прошлый раз ее давали, – улыбнулся юноша.
– Не помню ничего! – воскликнул радостно Иван Андреевич, и все рассмеялись.

Дата, обведенная Евдокией в календаре, быстро приближалась. Стараниями Ильи студия преобразилась в уютную детскую. На одной стене он нарисовал сказочный лес, на другой – синее море, по которому плыл корабль с надутыми белоснежными парусами, а на потолке, над кроваткой Симеона, среди былых облаков парил маленький ангел.
Иван Андреевич взял под свою опеку непраздную Евдокию, часто навещал ее, балуя отборными фруктами и деликатесами, которые молодой паре были не по карману.
Старый иконописец был вдовцом. Его сын давно жил за границей, о чем старик втайне переживал, но изменить ничего не мог.
– Я, как последний глупец, поддался всеобщему эмиграционному ажиотажу в семидесятые годы и отправил сына к своим друзьям в Америку, – рассказал он однажды за чаепитием Евдокии. – Теперь он получил звездно-полосатое гражданство, женился на американке, они родили троих детишек, и их ничем оттуда не выманить. Одинокая старость – грустная штука. Еще есть силы творить, хочется делиться с родными и близкими людьми накопленным опытом, да и вообще всем, чем тебя одарил Господь. Казалось бы, нам, православным, одиночество не грозит, мы вместе молимся, вместе совершаем евхаристию. Это, конечно, так. К Чаше мы подходим вместе, а после каждый становится сам по себе. Время такое сейчас, даже в церкви каждый сам по себе.
– У меня тоже родители далеко. Отец полярник, а мама врач. Как только я замуж вышла, она сразу к папе на север улетела.
– А у Ильи кем родители служат?
– Папа у него бизнесом занимается, мама – директор в его же фирме. У них, честно говоря, на сына никогда времени не было. И сейчас они на нас внимания не обращают. Живут своей жизнью. Илья, конечно, переживает, но пока ничего не изменить. Может быть, после рождения внука мы станем друг другу ближе? А вы, Иван Андреевич, не грустите, – Евдокия подлила старику кипятка, – теперь мы есть друг у друга. Илья всерьез решил заняться иконописью. Может, и Симеон, когда подрастет, пойдет по его стопам.
– Писать иконы может далеко не каждый. Все иконописцы глубоко верующие люди. Сначала они берут благословение у священника на свой труд, затем некоторое время проводят в посте и молитве, тщательно исповедуются, причащаются, и потом только приступают к работе.
– Наверное, они молятся тому святому, икону которого собираются писать.
– И ему тоже, но в первую очередь Господу, Божьей Матери, Пресвятой Троице. Порой икона не получается с первого раза, приходится откладывать ее в сторону, вновь начинать пост и усиливать молитву. Дунечка, а вы слышали историю человека, который родился без рук и без ног, и стал сначала художником, а потом иконописцем и даже расписал церковь?
– Я о нем песню слышала, – вспомнила Евдокия. – Но я думала, что это выдуманная история.
– Это правда. Его звали Григорий Журавлев.
– Вся его жизнь была подвигом, – задумчиво сказала Евдокия.
– Конечно, – кивнул Иван Андреевич. – Но что бы он смог, если бы рядом с ним не было людей, которые о нем заботились?
– А кто это был?
– Кому нужен ребенок калека? Только родителям. Но у Григория, кроме мамы и бабушки были еще любящие сестра и брат, которые посвятили ему свою жизнь. – Иван Андреевич внимательно посмотрел на Евдокию. – Вот вы бы смогли жить с таким ребенком?
– Я? – удивилась она. – Не знаю. Не уверена. Мне надо подумать. Хотя, о чем тут думать? Это был бы наш ребенок. Я читала, что человеческая жизнь берет начало в момент зачатия. И с момента оплодотворения новое существо является живым, имеющим определенный пол, полностью функциональным и растущим.
– Как вы все по-научному сказали, – удивился Иван Андреевич, – как будто в медицинском институте учитесь, а не в музыкальном.
– Мама всю жизнь против абортов боролась, поэтому про внутриутробное развитие плода я знаю все.
– А мама ваша верующая?
– Сочувствующая, – улыбнулась Евдокия. – Иначе бы и я к вере пришла, а так приходится с нуля все начинать. Кстати, вы обещали нам книжку принести, как к исповеди подготовиться.
– А я помню! Я ждал, когда вы сами вспомните, – Иван Андреевич вышел в прихожую и вернулся с небольшой книгой. – Вы ее внимательно прочитайте, подумайте хорошенько обо всем и еще раз прочтите. А потом Илье передайте. Эту «Подготовку к исповеди» один великий старец написал. Многих людей она на правильный путь вывела.

В ближайшее воскресенье Илья с Евдокией пришли в Преображенский собор на свою первую исповедь. Иван Андреевич, ожидая ребят, беседовал о чем-то со свечницей.
– Мои пришли! – старик поспешил им навстречу. – Молодцы, не опоздали. Я батюшку о вас предупредил.
– Мне кажется, что Иван Андреевич волнуется за нас больше, чем мы сами, – шепнула Евдокия мужу.
Взяв его за руку, она удивилась – руки мужа дрожали от волнения.
– Ах ты, трусишка-зайчишка, – погрозила она пальцем Илье, – что у тебя за грехи, что ты так трясешься.
– Дуня, прости, мне не до шуток, – Илья впервые отстранился от жены. – Не обижайся, мне надо немного одному побыть.
Непраздную молодую женщину люди пропустили без очереди. Не ожидавшая этого Евдокия растерялась и принялась рыться в сумке, ища бумажку с исповедью. Та, как назло, не находилась.
– Это она, – указал издали на Евдокию пожилому высокому священнику Иван Андреевич.
– Как ваше имя? – склонится тот к оробевшей женщине.
– Евдокия, – еле слышно ответила она.
– Не бойтесь, я вас не съем, – пошутил отец Михаил, чтобы разрядить обстановку. – Говорите, в чем каетесь?
Евдокия, наконец, нашла свою шпаргалку и, покраснев, начала медленно читать.
– Вы позволите, – батюшка взял листок из ее рук. – Давайте просто поговорим по душам.
Разговор длился около получаса. К счастью для остальных прихожан, на исповедь вышел еще один священник. После разрешительной молитвы Евдокия неловко поцеловала крест и Евангелие и чуть не прошла мимо Ивана Андреевича. На ее место заступил Илья.
– Дунечка, с вами все в порядке? Возьмите платок, – старик обеспокоено заглядывал ей в лицо.
– Все хорошо, все хорошо, – бормотала Евдокия, вытирая слезы, льющиеся без остановки.
– Вы садитесь. Мы вам скамеечку приготовили. А я Илью подожду. Мало ли что.
Свечница с удивлением заметила, что Иван Андреевич впервые во время службы не стоит на своем привычном месте. Было видно, что он очень переживает за молодую пару.
Илью больше всего терзало, что он не сказал жене про результаты анализа.
– Правильно я поступил или нет? – сразу спросил он священника.
Тот задумался. Было заметно, что он молится. Перекрестившись на икону Спасителя, отец Михаил сказал:
– Наверное, надо было сказать. Но теперь, как я понял, ваша супруга вот-вот родит, поэтому не стоит ей говорить правду. А вдруг, по милости Божьей, ребеночек будет здоровым? Если же нет, то помоги вам Господи и Божья Матерь нести этот крест до конца. При первой возможности младенца надо будет покрестить. Больше жену не обманывайте. В чем еще каетесь?
Когда батюшка отпустил ему грехи, Илье показалось, что от радости он может взлететь под самый купол. В этот момент все запели «Верую», и Илья почувствовал единение с каждым человеком в храме, больше того, на мгновенье он ощутил близость самого Господа!
После службы Иван Андреевич поздравил молодых людей с первым причастием и пригласил на праздничный обед во французский ресторан, расположенный неподалеку от собора.
Но отведать заморских блюд никому не удалось. У Евдокии начались схватки. Поймав машину, Илья повез жену в роддом, где у них была договоренность со знакомой акушеркой, Клавдией Петровной.

– Симеон! Симеон! Просыпайся. Тебе пора, – Ангел разбудил сладко спящего младенца.
– Уже? А мне не будет больно?
– Рождение всегда связано с болью. Но не бойся, ты мгновенно ее забудешь.
– Я тебе больше не увижу?
– Конечно, увидишь, – улыбнулся Ангел, – я буду рядом с тобой все время. Приготовься… Вперед!

– Дышите, мамаша, глубже… Потужьтесь еще разок… А вот и наш мальчик! Смотрите, какой красавец! А глазки-то какие раскосые! А волосики-то какие черные и густые! А ушки какие лопоухие! Ну, держите, мамаша, ваше сокровище. – Клавдия Петровна положила Евдокии на живот крохотное пищащее существо. – Сейчас я пуповину перережу, оботру его и можно тихоню к груди прикладывать. Вы ему имя-то придумали? – тараторила акушерка, стараясь не выдать беспокойства – обычно новорожденные заходились от крика, а этот, крикнув, почему-то замолчал. К тому же у него был явный гипотонус ножек.
– Его зовут Симеон! – ответила Евдокия. – Здравствуй, сыночек. Я с тобой, – прошептала она, боясь пошевелиться.
– Имячко-то какое редкое, – Клавдия Петровна ловко обмывала малыша, внимательно его осматривая, – не иначе, как в честь Симеона столпника назвали? Хотя, что это я? Ведь через три дня праздник Симеона Богоприимца! Понятно, кто у вашего сынка заступником будет! Ну, держи, Евдокиюшка, свое чадушко!
Дуня неловко приложила сына к груди.
– Ай, какой молодец-удалец, – залюбовалась акушерка на прекрасную картину.
Симеон, вяло пососав, сомкнул глазки и уснул.
Когда сына унесли, Евдокия перешла в отдельную палату – подарок Ивана Андреевича, который оплатил и роды, и комфортное пребывание.
Не успела она дойти до палаты, как раздался звонок Ильи:
– Солнышко мое! Поздравляю! – кричал он в трубку, – я тут, внизу, но меня к тебе не пускают. Как там наш сынок?
– Илюша, любимый. Все хорошо. Я тебе позже перезвоню. Устала очень.
– Хоть к окну подойди.

Посмотрев в окно, Дуня увидела Илью с плакатом, приколоченным на лопату для уборки снега. «Я вас очень люблю и жду!» – было написано на нем аршинными красными буквами. Евдокия уснула с улыбкой на губах.
Через пару часов ее разбудил громкий голос главного врача отделения.
– Евдокия Николаевна, – просыпайтесь. – У нас для вас новость и, кажется, не совсем приятная.
– Что случилось? Что-то сыном? – Дуня резко села и с ужасом уставилась на врача.
За его спиной стояла медсестра. В палате запахло валерьянкой.
– Да вы так не пугайтесь. Сынок ваш жив. Только надо сделать один анализ. Кстати, вы перинатальную диагностику делали?
– Вроде, делала. – Евдокия наморщила лоб, – точно делала вместе с другими анализами, когда с гриппом в больнице лежала. Все анализы были хорошие.
– Вполне возможно. Результаты этой диагностики не всегда точны. Теперь анализ на кареотип надо сделать ребенку.
– А что случилось, доктор?
– Похоже, что у вашего малыша синдром Дауна.
Евдокия помертвела.
– Что? – пересохшими губами переспросила она.
– Трисомия. Одна лишняя хромосома.
– А почему вы так думаете? – Евдокия резко побледнела.
Медсестра подала ей мензурку с успокоительным.
– Видите ли, Евдокия Николаевна, я более тридцати лет работаю с новорожденными и могу по внешним признакам различать некоторые отклонения у детей. Больное сердечко, плохую работу почек, малокровие и трисомию. Детишки с этим заболеванием, как правило, слабенькие, у них нет сил на крики и плач, у них монголоидные личики.
– Доктор, – ожила Евдокия, – так у моего мужа тоже монголоидный разрез глаз, а Симеон не слабенький – он сразу грудь взял! Вы точно ошибаетесь!
– Хорошо, если так. Но анализ надо сделать, – врач собрался уходить.
– Доктор, а можно Симеон вместе со мной будет лежать? Здесь и кроватка есть, – умоляющим голосом попросила молодая женщина.
– Сначала мы его полностью обследуем, а там видно будет. А кормить его вам будут приносить. Если диагноз подтвердится, то вы сможете оставить ребенка в больнице, – заведующий стремительно вышел из палаты.
– И не реви, а то молоко пропадет, – сказала медсестра, выходя вслед за ним.
Евдокия сквозь слезы смотрела в окно на заснеженный двор, стараясь собраться с мыслями. Ее палата находилась на последнем пятом этаже роддома, и люди внизу казались ей темными фигурками, вырезанными из бумаги. Кто-то спешил в здание, кто-то, наоборот, торопился прочь по широкой тропе, обрамленной серыми сугробами. Несколько мужчин и женщин шли с букетами – встречать новорожденных. Большая веселая компания с розовым атласным кульком в центре фотографировалась на серых бетонных ступенях. Вскоре люди расселись по машинам, которые покорно ждали их у обочин, и, зачем-то погудев, уехали.
«Сейчас все время гудят: свадьба – это еще понятно, футбольная команда победила – тоже, пробки на дорогах – нервы сдают, вот и жмут на гудки. А зачем у больницы гудеть? Ведь многие отдыхают. Малыши спят. О чем я думаю, – спохватилась она. – Надо решить – говорить Илье про новый анализ или подождать? А если диагноз подтвердится? Как я ему скажу, что наш ребенок – даун? Надо посоветоваться с Иваном Андреевичем!» – женщина бросилась искать мобильник.
Номер старика не отвечал. Не находя себе места, Евдокия пошла в коридор, но в дверях столкнулась с акушеркой. Та, мягко обняв ее за плечи, прижала к себе.
– Куда собралась, доченька? Давай-ка, посидим, поговорим по душам.
Евдокия покорно вернулась и, тяжело осев на диванчик рядом с акушеркой, не выдержала и зарыдала.
Клавдия Петровна прижала ее голову к груди и гладила, пока она не успокоилась. Протянув пакетик с салфетками, она сказала:
– Выплакалась, теперь легче будет. Больше не реви. Молоко пропадет. А нашему Симеону оно необходимо. И молоко и, вообще, вся ты. Анализ ты, конечно, сделай, но я и без анализа тебе скажу, что младенец твой необычный, он – солнечный ребенок.
Евдокия вскинула на женщину глаза, полные удивления.
– Так детишек даунов называют, потому что от них радости столько же, как от солнышка. У дочки моей третий малыш, Петюня, даун родился. Так он у них в семье самый любимый, потому что самый добрый и радостный. Представляешь, два моих здоровых внучка, им десять и двенадцать, говорят: «Мама, ты следующего тоже дауна роди». Во как! Петюне сейчас пять лет, так он и рисует не хуже сверстников, и говорит неплохо. И самое главное, изо всех сил старается всему научиться и всем хочет помочь. У него вся семья любви и трудолюбию учится. Знаешь, Евдокия, сейчас среди здоровых-то детей таких не найти. А в последние годы даунов все больше и больше рождается. Наверное, это не просто так. И если раньше, как правило, трисомия была у детей, которых рожали люди после сорока, то теперь у молодых встречается все чаще. Так что ты не бойся ничего. Знай, что Бог тебя личным солнышком одарил. Да, для этих детишек очень важно, чтобы мамочка всегда рядом с ними была. Моя дочка маленького Петюню в кенгурушке носила, пока он ходить не начал. Им важно материнское тепло чувствовать. А кому не важно? – Клавдия Петровна вздохнула. – Сейчас матери свои обязанности совсем позабыли. Наслушались заморских врачей, начитались глупостей. Все фигуру блюдут, чтобы мужу не разонравиться. Грудью младенцев не кормят, кашку ленятся варить, все из каких-то пестрых банок детей потчуют. А там любая еда с консервантами. Что на банке бы не написали – обман. А потом все удивляются – откуда у детей аллергия или астма? А кто грудь перетягивал, чтобы молоко перегорело? Вот так.
– Клавдия Петровна, спасибо вам за этот разговор, за поддержку. Только вот как мне Илье сказать?
– Правду скажи, как есть. Ведь это и его ребенок тоже, – полная акушерка с трудом поднялась с низкого диванчика. – Хотя я в твоем Илье уверена на все сто. Не из таких он, чтобы от больного ребенка отказаться. Дунечка, мне идти надо.
– Клавдия Петровна, мне тут Иван Андреевич пакет с фруктами прислал, возьмите хоть что-нибудь.
Евдокия бросилась к огромному пакету, но акушерка уже ушла.
Вскоре Симеона принесли кормить. Наконец Евдокия смогла внимательно рассмотреть своего малыша: немного желтоватое лицо, раскосые голубые глазки, родимчик под темной шерсткой смешно торчащих во все стороны волос. Крохотные розовые, словно кукольные, пальчики на ручках. С виду совершенно здоровый малыш. Только молчаливый.
Немного поев, Симеон уснул. Евдокия положила его поперек кровати и, встав на колени рядом, заплакала.
– А ты почему на коленках? – в палату вошла медсестра средних лет.
Евдокия поднялась, вытирая слезы.
– Ты почему плачешь? Решила от ребенка отказаться? – женщина заглянула ей в глаза. – При мне двое отказались. У одной тоже дауненок был, а у второй девочка совсем расслабленная, у нее косточки не сформировались. Не представляю, как они сейчас живут, зная, что их детки где-то мучаются.
– Я не хочу отказываться от сына, – Евдокия прижала к груди кулек со спящим малышом.
– И правильно! И не надо! – обрадовалась сестричка. – Я тебе вот что скажу. Здоровых детей в наше время рождается все меньше. Детишек со всякими пороками и отклонениями полно. Бывают тяжелейшие родовые травмы, но даже здоровый младенец не застрахован, скажем, от менингита, осложнений от прививок или от сотни других заболеваний.
– А что, прививки делать опасно? Их же всем делают.
– Прививки – это отдельная тема. По моему, их лучше не делать. Но я не о том тебе говорю. На каждого может в любой момент свалиться кирпич, или он под машину попадет и станет инвалидом. Нам не дано знать, сколько проживет тот или иной ребенок, что ждет его в будущем. Наше материнское дело любить его всем сердцем. А любовь матери все победить может. Да и не в этом дело. Можно быть больным и счастливым, а можно – здоровым и несчастным.
Медсестра унесла сладко спящего Симеона, а Евдокия снова застыла у окна. «Как сказать Илье?» – билось у нее в сердце.
На следующий день к ней в палату каким-то чудом прорвался Иван Андреевич. Он по-хозяйски расставил у изголовья кровати иконы, поставил тюльпаны в вазу, вымыл свежие фрукты, распечатал комплект детского белья и, наконец, усевшись на диван, сказал, с любовью глядя на глотающую слезы Евдокию:
– Дунечка, я переговорил с врачом и все знаю. Не плачьте.
– Иван Андреевич, я уже смирилась с тем, что Симеон даун. Но не знаю, как об этом сказать Илье и нашим родителям.
– Помолиться и сказать. Вы ни в чем не виноваты. Ничего плохого вы не сделали. Перед Богом все равны. Детки с синдромом Дауна – такие же дети. У Господа ошибок не бывает. А с Ильей я сам поговорю. Вы, главное, не волнуйтесь, а то молоко пропадет.
– Что вы все о молоке беспокоитесь? – сквозь слезы улыбнулась Дуня, – как будто я коровушка.
– А вы и есть ревушка-коровушка, – у Ивана Андреевича полегчало на душе. – Я в нескольких монастырях сорокоусты заказал о здравии вашем и Симеона. У всего прихода молитв попросил, у всех знакомых батюшек. А их у меня знаете сколько – пол страны. Главное, на волю Божью уповать, а уж Господь все к лучшему управит. А самое главное, чтобы родители за дитя молились. Я вам молитвослов за деток у иконок положил. Вы после почитайте, хорошо?
Евдокия кивнула. От слов Ивана Андреевича у нее появилась уверенность, что все будет хорошо, что Господь им поможет, и они с Ильей справятся со всеми трудностями. Что они смогут полюбить Симеона, и ему с ними будет хорошо, что у них будет настоящая крепкая семья.
– Евдокия Николаевна, мне пора. Кстати, я нашел общих знакомых с вашим врачом, так что мы с Ильей теперь будем в курсе всех событий. Выпишут вас, к сожалению, не скоро. Но навещать вас мы будем по очереди. Если вы, конечно, позволите.
– Позволю! Позволю! – обрадовалась Дуня.
Выйдя из роддома, старик сразу позвонил Илье и договорился, что приедет к нему.
– Все-таки это правда, – юноша до крови прикусил губу. – Бедная Дуня! Представляю, как ей тяжело.
– А вы знаете, молодой человек, что любить всегда тяжело? Если ты, конечно, по-настоящему любишь. Любовь – это жертва. Если человек ничем не жертвует ради другого – значит, не любит. Муж и жена жертвуют ради семьи своими амбициями, интересами, привычным времяпрепровождением. Мать отдает ребенку себя всю. Она не спит по ночам, тратит на него свои нервы и здоровье. Также поступает и хороший отец. Если любишь, то нет разницы – делаешь ты все это ради больного человека или ради здорового.
– Но все родители сегодня хотят видеть своих детей здоровыми, успешными, процветающими, – вздохнул Илья.
– Если ты будешь любить Бога и ближнего, то все блага приложатся. А если будешь жить во имя свое, то отнимется все, что имеется. Об этом написано в Евангелии.
– А что, по-вашему, истинное счастье?
– Быть там, где Господь. Это и просто, и сложно одновременно.
Проводив Ивана Андреевича, Илья долго о чем-то думал, потом перекрестился и решительно набрал номер отца.
– Сын, здравствуй, говори быстрее, я в Москве на переговорах. Евдокия родила? Как она себя чувствует? Как наш внучок? Настоящий богатырь, наверное. Я ему такой вездеход купил, закачаешься! Сам бы ездил!
– Папа, у Симеона синдром Дауна, – как можно спокойнее произнес Илья и зажмурился.
– Что ты сказал? Даун? Мой внук даун? Бред какой-то! Этого не может быть!
Было слышно, как отец вышел из зала переговоров, громко хлопнув дверью.
– Вы куда раньше смотрели? – зашипел он злобно, – почему сразу анализ не сделали. Его сейчас всем делают! Зачем вам ребенок урод? Инвалид! Что с ним теперь делать?
– Папа, успокойся, мы с Евдокией все решили. Это наш ребенок, и мы будем его любить и растить. Я про даунов много читал. Они очень добрые, ласковые, обучаемые. Они работать могут, когда вырастут.
– Что?! – рявкнул отец. – Ты о чем мне говоришь? Нам с матерью внук даун не нужен. Я скоро вернусь и будем эту проблему решать. Определим его в спецучреждение, наймем сиделку. А вы рожайте нам здорового внука или внучку. Понял меня? – голос отца стал спокойнее.
– Папа, мы никуда Симеона не отдадим. Это наш ребенок, и он ни в чем не виноват!
Отец бросил трубку.

Через неделю, в солнечный морозный день, Клавдия Петровна провожала Евдокию со сладко спящим в голубом конверте Симеоном до уличных дверей, за которыми томился Иван Андреевич с огромным букетом роз.
– Прощай, Евдокия! Сына береги! – акушерка расцеловала молодую мать, – все у вас будет хорошо. Помоги вам Господь!
Она придержала дверь, выпуская Дуню, которая тут же попала в объятья Ивана Андреевича.
– А где же Илья? – она растерянно оглянулась по сторонам.
– Это случайно не ваш принц на белом коне? – старик указал на приближающийся белый запорожец, украшенный голубыми воздушными шарами.
Евдокия рассмеялась.
– Сейчас будем фотографироваться, – выскочил из машины Илья, открывая камеру.
– Дайте мне фотоаппарат и вставайте вместе. Евдокия, передайте Симеона отцу, а сами берите букет, – скомандовал Иван Андреевич. – Раз, два, три, снимаю!
Это был первый снимок в детском альбоме Симеона. На следующем Иван Андреевич крепко прижимал к себе месячного крестника.

Симеон пошел в два года.
В три он начал не только говорить, но и читать по слогам.
Ему было семь лет, когда его рисунок на международном детском конкурсе «Мир вокруг меня» был признан одним из лучших.

5. "Сказка про девуочку выгоду"

Жило-было семейство Выгод: папа, мама, бабушка и дочка - симпатичная голубоглазая девочка с темными, всегда аккуратно заплетенными косичками.

Жили они дружно, больше того, понимали друг друга с полуслова. К примеру, придет папа с работы и говорит: «у меня сегодня был хороший день», и вся семья понимает, что он получил какую-то выгоду. Или мама придет из магазина и скажет: «а что я вам сейчас покажу!», - и всем понятно, что она сделала выгодную покупку.

Однажды младшая Выгода пришла в школу и сразу повстречала Радость, которую иногда называли солнышком, так как волосы у нее были рыжие, а нос усеян милыми конопушками. Увидев подружку, Радость начала лучиться от радости, да так явно, что от нее во все стороны пошли светлые лучики.

- Пойдем после уроков в кино смотреть новый мультфильм, - предложила она.

- А какая мне от этого будет выгода? – спросила Выгода.

- Не знаю, - растерялась Радость, она всегда терялась, когда ей задавали этот вопрос.

- Ну вот, опять я ее потеряла, даже договорить не успели, - рассердилась Выгода и пошла в класс на урок математики.

- Сегодня мы будем изучать сложное сложение, - сказала учительница.

«Такое сложение мне пригодится, это выгодный урок», тут же просчитала Выгода и приготовилась внимательно слушать.

За соседней с ней партой сидели Ум и Глупость, которая всегда подглядывала за Выгодой и все за ней повторяла. Если Выгода внимательно слушала учителя, Глупость делала то же, если нет – также рисовала в тетрадке рожицы или цветочки или играла сама с собой в крестики-нолики. Ум все время ей говорил, что повторять за Выгодой – глупо, но она ему отвечала, что ей так нравится.

Еще Глупость выделялась среди одноклассниц яркими нарядами. Ее так одевала мама, считавшая, что чем ярче ты одет, тем лучше. Впрочем, так думал и папа Глупости. Он носил галстуки таких расцветок что, глядя на них, хотелось зажмуриться.

Жадность сидела за последней партой одна. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не постоянно бегающий взгляд маленьких глаз. Однажды Ум попытался его поймать, но безуспешно. С Жадностью никто дружить не хотел, и только Радость к ней хорошо относилась, и то потому, что по-другому не могла.

Глупость была самой красивой девочкой в школе, поэтому с ней дружила Гордость, ходившая перед всеми, задрав нос. Подружки любили ходить в обнимку на переменках, делая вид, что им очень весело и интересно. На самом деле это было совсем не так, даже наоборот. Когда Гордости наскучило дружить с Глупостью, которая постоянно хихикала, вскрикивая «вау» и «прикольно», она предложила дружбу Выгоде, но та, подсчитав что-то на калькуляторе, отказалась.

Всегда заспанная и неопрятная Лень, хоть и сидела рядом с Завистью, но была сама по себе - дружить ей было лень.

Иногда она засыпала прямо на уроке. Если в этот момент Лень вызывали к доске, то ее за шоколадку будила Выгода, которая очень любила сладкое, поэтому была девочкой упитанной, если не сказать толстенькой. Впрочем, Выгода из-за фигуры не переживала. Ее родители считали, что чем больше выгоды, тем лучше.

Зависть в классе не любили, потому что у нее всегда было плохое настроение. Даже Радость старалась обходить ее стороной. Зависть была девочкой слабенькой и худенькой – она страдала плохим сном и отсутствием аппетита, как и вся ее родня.

Однажды Лень перестала ходить на занятия. Ее маме было лень позвонить в школу, и учителя начали волноваться. Тогда классная руководительница попросила учеников сходить к ней домой и узнать, что случилось?

Жадность пожадничала своим свободным временем и отказалась. Зависть тут же позеленела от зависти и ее отправили к врачу. Гордость гордо отвернулась и стала смотреть в окно на кричащую на дереве ворону, Глупость, как всегда, ждала, что скажет Выгода, а та быстро просчитывала – выгодно ей идти или нет. Ум злился на Глупость, и только Радость с радостью согласилась помочь учительнице. Услышав, как та ее хвалит, Выгода огорчилась, что просчиталась.

Однажды директор школы объявил, что в школе будет проходить благотворительная ярмарка, и каждый ученик должен принести какую-нибудь игрушку или книжку для детей из детского дома.

Радость принесла все свои игрушки и книжки – ей очень хотелось порадовать детей-сирот. Зависть, увидев это, тут же заболела. Ум принес разные головоломки и энциклопедию, чтобы дети стали умнее. Гордость принесла дорогую новую куклу, которую ее родители купили специально для ярмарки, и с гордостью вручила директору.

- Спасибо за такую красивую куклу, - сказал смущенный директор (кукла стоила половину его зарплаты) и подумал: «Что с ней делать? Если ее подарить одной девочке, то остальные обидятся. Лучше бы Гордость принесла много недорогих игрушек, чтобы никому не было обидно».

Выгода долго думала: участвовать ей в ярмарке или нет? Наконец, она посоветовалась с бабушкой, и та сказала:

- Надо участвовать. Будет выгодно, чтобы тебя считали доброй. Но отдавать что-то нужное тебе самой - не выгодно.

Поэтому Выгода принесла в школу целый мешок старых вещей. В нем была кукла без ноги, медведь без глаза, железная дорога без паровоза и неинтересные книжки, которые иногда дарят чужим детям взрослые, не заглядывая в них перед тем, как купить.

Директор, увидев сколько всего принесла Выгода, сначала обрадовался и поставил ее всем в пример. А когда разобрал мешок, то огорчился. «Бедная девочка, неужели она от всей души принесла эти вещи. А может у Выгоды, вообще, нет души?» - испугался он.

Лень ничего не принесла, потому что искать вещи ей было лень. Зато отличалась Глупость, которая попросила маму купить кучу косметики, чтобы девочки в детском доме всегда ходили накрашенные.

Ее мама с удовольствием выполнила эту просьбу. Больше того, она и дочери купила набор детских теней и помаду, чтобы Глупость привыкала пользоваться ими с детства.

Директор школы, увидев накрашенную девочку с нелепыми подарками в руках, сначала отправил ее вымыть лицо, а потом попросил учительницу объяснить, почему девочкам не надо пользоваться косметикой.

Глупость учительницу выслушала, головой согласно покивала, но про себя решила, что «училка просто ей завидует».

Школьные годы летели быстро. К выпускному классу Ум вымахал ростом под два метра. Учитель физкультуры предложил ему стать волейболистом, но Ум, естественно, отказался. Он собирался поступить в университет на космический факультет, окончить его и жениться на Глупости. Да, да, именно на ней. Глупость по-прежнему была самой красивой девочкой в школе, но этого ей было мало. Она стала блондинкой и теперь списывала на цвет волос любую глупость. Ум хоть и понимал, что она никогда не изменится, но ничего поделать с собой не мог – он любил ее всем сердцем.

Жадность и Зависть наоборот очень подурнели. Особенно у них испортился цвет лица – у Зависти он стал зеленоватым, а у Жадности – сероватым. Они отчаянно завидовали Глупости, так как тоже хотели бы иметь такого умного друга. Но молодые люди, знакомившиеся с ними, раскусив их, бесследно исчезали.

Жадность утешалась тем, что закончит экономический университет, сделает карьеру и станет директором крупного банка. «С деньгами я смогу все, - думала она, - сделаю себе красивое лицо, буду одеваться у самых модных портных, куплю самую дорогую машину! Тогда посмотрим, как Ум будет локти кусать, что женился на Глупости, а не на мне – прекрасной богатой Жадности».

Зависть, узнав о планах Жадности, потеряла аппетит. Ее родители пытались его найти, но безуспешно. Девушка начала худеть и вскоре так исхудала, что на улице на нее обратила внимание директор модельного агентства и … предложила ей стать манекенщицей. «Стану самой модной манекенщицей, и все мне обзавидуются», - обрадовалась Зависть и согласилась.

Лень, узнав о ее планах, лишь пожала плечами. Ей, лично, завидовать и то было лень.

Гордость презрительно усмехалась, слушая о планах одноклассниц. Ее отец, вскарабкавшись по политической лестнице до предпоследней ступени, получил все прилагающиеся к ней блага и собирался отправить дочь на учебу в старый добрый Оксфорд. А где еще, по-вашему, должна учиться дочь Гордость известного политика?

Радость за всех радовалась. Сама она собиралась стать учительницей русского языка и литературы, чтобы учить детей радоваться хорошим книгам и прекрасному языку.

Выгода превратилась в девушку приятную во всех отношениях. Ей пришлось отказаться от шоколада и прочих сладостей, потому что быть толстушкой стало не выгодно. Чтобы завести выгодные знакомства, ей пришлось притворяться доброй и отзывчивой. Невыгодные поступки отзывались болью в ее сердце, но она все терпела ради будущего, которое связывала с выгодным замужеством.

После школы, посоветовавшись со всей семьей, она поступила в медицинский вуз.

- Будешь лечить всю нашу семью, сэкономим на врачах, - сказала бабушка.

- Медикам доверяют, они могут продавать всякие пищевые добавки. Это выгодно, - сказал папа.

Выгода все время отдавала учебе. Устраивать личную жизнь ей было некогда. Но однажды на практике в больнице она познакомилась с известным профессором, вдовцом. Большая разница в возрасте Выгоду не смутила. Она сразу поняла, что быть женой такого человека очень выгодно. Девушка вскружила ему голову и вскоре вышла за него замуж.

Профессор был человеком порядочным, добрым и даже щедрым. Распознав истинную суть своей молодой супруги, он пришел в ужас и попытался ей объяснить, что искать во всем выгоду – плохо и даже опасно, потому что однажды, по предсказанию одного малоизвестного пророка, она погубит мир. Но нашу Выгоду его слова только насмешили.

- Георгий, - сказала она, - ты не умеешь жить.

Иметь детей Выгода посчитала невыгодным, хотя в старости об этом пожалела.

В общем, она испортила жизнь хорошему человеку.

Ум и Глупость родили двойняшек. Мальчик получился глупенький, а девочка умненькая.

Жадность, в конце концов, вышла замуж за жадину. Молодые перед свадьбой составили брачный контракт и прожили всю жизнь в согласии. Они все время на что-то копили. Детей у них тоже не было. Притчу о бесплодной смоковнице им никто не рассказал, а сами они не спросили.

Лень осталась старой девой. По понятным причинам.

Гордость, закончив Оксфорд, пошла по стопам отца и с головой погрязла в политике. Там она встретила одного гордеца и связала с ним свою судьбу. Но их брак был не счастливым. Оказалось, что два гордых человека не могут ужиться.

Зависть умерла молодой. Что-то у нее случилось с печенью. На ее похороны пришли все кроме Лени и Радости, которая не могла радоваться смерти.

Единственное счастливое замужество оказалось у Радости. Мало того, что она стала прекрасной учительницей, так она еще родила пятерых детей, чтобы у них с мужем была настоящая семья из семи «я». Конечно, ей пришлось уйти с работы, но зато ее дети знали и любили родной язык и хорошую литературу. Когда они выросли, то каждый из них тоже родил по пять детей, чтобы иметь настоящую семью. Их дети тоже родили много детей. Так рос и множился род Радости, принося всем радость.

Чего и вам желаем!

6. "Пасхальная сказка"

Помощник пекаря

Ирина Рогалёва: Пасхальная сказка

За синими морями, за высокими горами стояли рядом два царства-государства. В первом народ был трудолюбивый, жил по принципу «кто не работает, тот не ест», а во втором люди ленились, работать не хотели, жили под девизом «что хочу, то и ворочу».
В первом государстве хорошо жилось не только народу честному, но и зверушкам и пичужкам разным. Славилось оно мастерами и мастерицами: гончарами, кузнецами, ткачихами и поварихами. Но самым знаменитым был там царский пекарь Василий Иванович. Такие он пироги и торты выпекал, что они во рту таяли. Но лучше всего у него Пасхальные куличи получались. А уж как он их украшал и глазурью расписывал во славу Божию – загляденье!
Понятно, что одному человеку в царской пекарне с работой не справиться, поэтому было у пекаря несколько помощников, а самым главным – Пётр, удалец-молодец. Всё в его руках спорилось: и булочки он выпекал самые румяные, и пирожки с противня снимал самые поджаристые, и крем для пирожных взбивал самый воздушный.
Второе государство ничем не славилось, мастеров у них отродясь не водилось, разве что подмастерья, и те захожие. Люди там впроголодь жили, а уж на животинку им и вовсе еды не хватало. От них не только голодные кошки и собаки сбегали, но и птицы мимо пролетали.

Больше всего на свете царь первого государства любил гостей принимать и угощать. Поэтому царица его называла «Ваше гостеприимное величество».
Слава об этом замечательном качестве царя шла по всей земле и, дважды обернувшись вокруг неё нарядной лентой, возвращалась обратно.
Любое пожелание гостей царь с радостью исполнял. Всё, что они не захотят, им в царской пекарне выпекут: и булочку с маком, и ватрушку с ежевикой, и плюшку с творогом, и пирожки разные, и расстегай с курятиной, и пирожное, и даже круассан заморский из теста слоёного.

Однажды зимой перед Великим постом нагрянул к гостеприимному величеству царь-сосед. Узнал он про пекаря чудесного и захотел его выпечки попробовать, оценить – вправду ли она такая вкусная.
Отведал он и пирожков, и расстегаев, от круассана кусочек отщипнул и вдруг говорит: «А приготовьте-ка мне ватрушку с творогом, да чтобы было в ней ровно двадцать пять изюминок!»
Забегали помощники Василия Ивановича: один на ферму помчался за творогом, другой начал муку просеивать, а Петр сел изюминки считать. Три раза пересчитал, чтобы не ошибиться и в грязь лицом не ударить.
Пекарь сам ватрушку во дворец принес и перед гостем на тарелку выложил. Встал неподалёку и смотрит, что тот делать будет. А гость все изюминки выковырил, пересчитал, в салфетку завернул и в карман убрал, а ватрушку съел. И ничего никому не объяснил. Царица, увидев это, велела насыпать в коробку фунт изюму и незаметно гостю в телегу подложить. Ведь царь на телеге приехал, потому, как карета его давно сломалась, а починить её было некому.
Время в посту быстро летело, не успел народ оглянуться – вот уже и страстная седмица за середину перешла – пришла пора к Пасхе готовиться: куличи печь, пасху варить, яйца красить. Да только вдруг случилось событие, из рук вон выходящее.
В чистый четверг Василий Иванович с помощниками пришли в пекарню засветло, а вот Петруша куда-то запропастился. «Неужто проспал помощник, - удивился пекарь, - ну да ничего, пока и без него справимся». Помолились все и к праздничной стряпне приступили. Уже и муку просеяли, и масло растопили, а Петра всё нет. Тогда послал Василий Иванович к нему домой младшего помощника. Тот пулей слетал туда и обратно. «Нету, - говорит, - дома Петра, и родители его со вчерашнего дня не видали».
«Что делать? – расстроился пекарь, - ведь у Петруши самые красивые и румяные куличи получаются. Он ведь особым чутьем чует, когда их из печи вынимать. Не иначе что-то с парнем случилось – впервые он на работу не вышел. Надо царю сообщить, что Пётр пропал. Дело-то государственной важности». Дождался он, когда царь-батюшка после службы из церкви вышел, и сообщил ему о пропаже помощника.

Тем временем в пекарне всё дело встало.

Царь тут же повелел всем слугам на поиски Петра отправиться. Каждый уголок царства обыскать, а главного помощника найти!
Услышала царский приказ Марьюшка, сестра Петина. «Дай, - думает, - сбегаю на реку». Видела она, как брат с вечера удочки готовил. Ещё удивилась, что он на страстной седмице на рыбалку собирается.
Словно ласточка помчалась девица к реке, и точно – сидит Петя, на поплавок, словно заворожённый, смотрит.
- Братец, - закричала Марьюшка, - тебя Василий Иванович обыскался. Ты что, забыл - сегодня куличи пекут пасхальные?
- Ну и что? – не отрывая глаз от поплавка, говорит Пётр, - я-то здесь при чём?
- Так ведь только ты знаешь, когда куличи из печи доставать!
- А я больше в пекарне работать не хочу. Мне вообще работать надоело. Я и так проживу.
- Ведь в нашем царстве так жить нельзя, - всплеснула руками Марьюшка, - у нас ведь кто не работает, тот не ест.
- А я к соседям подамся. Что захочу, то и буду делать!
- Вот искушение! – расстроилась девица и помчалась во дворец.

А Пётр тем временем удочку свернул и пошёл, насвистывая, в соседнее царство. Увидел его тамошний царь с балкона, обрадовался. Кричит:
- Нашего полку прибыло! Теперь и у нас плюшки с ватрушками на завтрак будут! Иди сюда, Петя, чайку попьём, о житье-бытье поговорим.
Поднялся к нему молодец. Идёт по дворцу удивляется - ступени расшатанные под ногами скрипят, а кое-где их и вовсе нет. Ковры молью проедены, мебель пылью покрыта. Стул под его величеством шатается – того и гляди развалится. Мантия на нём штопана-перештопана, у короны один зубчик отломан, туфли домашние дырявые.
- Что это Вы, Ваше самостоятельное величество, в такой разрухе обитаете? – удивился Пётр.
- Так ведь у нас не то, что у вас. Народ мой счастливо живёт – что хочет, то и делает.
- Судя по всему, ничего ваши подданные не хотят, - усмехнулся молодец.
- Правильно говоришь, - с грустью сказал царь, - ничего народ делать не хочет. Я сам кое-как за дворцом слежу. Живу один-одинёшенек. Царица меня бросила, вернулась к родителям. Там и живёт. А я ведь как её с детишками баловал! Все для них делал! Подарки дарил! В последний раз целых двадцать пять изюмин им привёз!
- Помню, - изумился Пётр, - я сам эти изюминки считал. Думал хитрость какая ваша царская.
- Да какая хитрость, - махнул царь рукой, - каждому на зубок по ягодке. Правда, потом я целый фунт изюма в нарядном коробе в телеге обнаружил. Вот радости-то было!
Начал Пётр его царство с балкона рассматривать. Смотрит и диву даётся: дома у всех разные. У одного - избушка без окон без дверей, у другого – мазанка без трубы, у третьего – изба без крыльца, а вдали, посреди поляны, юрта стоит. По всему видно, что народ хочет, то и воротит.
- Петруша, ты бы испёк мне что-нибудь вкусненькое, пирожок или ватрушечку, у меня где-то мучица есть, и пара яиц найдётся.
- Ваше величество, какой пирожок? Страстная седмица нынче. Великий пост на дворе, - поразился Пётр.
- Ну и что, - пожал плечами царь, - мы не постимся. Неохота нам себя в еде и развлечениях ограничивать.
- А какие у вас здесь развлечения?
- Немудрёные, но весёлые. На быке или на козе прокатиться, кошке шаркунок на хвост привязать и смотреть, как она юлой крутится, снять его пытается. А то ещё можно семечки грызть и шелуху вниз с балкона сплевывать, глядишь – кто-нибудь мимо пройдёт, и шелуха к нему прилипнет.
- То-то я гляжу, что вокруг дворца шелуха слоем лежит, - отошёл от перил Пётр. - А что-то я вашей церкви не вижу. Где она?
- Да, храм-то наш давно развалился, - вздохнул царь.
«И храма у них нет, и дома без окон, и творят по своей воле, страха Божьего не знают. Нет, так жить я не хочу. Эх, голова моя бедовая, куда меня занесло», - испугался Пётр.
- Знаете что, Ваше величество, побегу - ка я обратно. Мне работать надо, Василию Ивановичу помогать куличи к Пасхе печь.
- Ну, беги, коли хочешь. Не могу противиться твоему желанию, - согласился царь. – Ты, знаешь что, передай своему гостеприимному величеству, что я со всем народом разговляться к нему приду. Пусть побольше куличей печёт и яиц побольше красит.
«Так вы же не постились», - хотел сказать Пётр, но промолчал. Понял, что без толку говорить, всё равно у царя на всё оправдание имеется.
- Прощайте, Ваше Величество, - крикнул молодец уже на бегу – ноги его сами в родное царство понесли.
Примчался он в царскую пекарню, бухнулся на колени перед пекарем:
- Простите меня, ради Христа, Василий Иванович. Никогда я больше от работы отлынивать не буду. Понял я, что счастье - жить в труде, а без работы жить – в беде.
- Да я на тебя обиды не держу, - обнял его пекарь. – Значит, надо было тебе сегодня в соседнем царстве побывать, иную жизнь повидать. Быстрее фартук надевай и за работу, пока тесто для куличей не опустилось.
Пётр за тесто схватился, аж светится от радости, а Василий Иванович во дворец весть отправил, что, слава Богу, нашёлся помощник. Будут к Пасхе куличи румяные. Прочитал царь весть, обрадовался, перекрестился, Богу поклонился.
К вечеру вся пекарня была уставлена нарядными куличами, крестами и разными узорами украшенными.
Посыпал сахарной пудрой последний кулич Пётр и тут вспомнил, что забыл просьбу соседского царя передать. Рассказал он Василию Ивановичу, что на Пасху к ним всё соседнее царство разговляться явится. Пекарь куличи пересчитал и решил, что угощения всем хватит и ещё останется.
Так и вышло.
Соседи во главе с царем-горемыкой не только разговляться пришли, но, ко всеобщей радости, на Пасхальной службе помолились. А потом, сидя за праздничным столом, решили, что пора им жизнь поменять.

Так что после Пасхи началась в соседнем царстве новая жизнь. Мастера из первого царства обучили соседей ремёслам разным, и стали те работать не хуже других.
Засучил народ рукава и перво-наперво церковь заново построил, дома в божеский вид привёл, улицы от грязи очистил и за дворец принялся.
Вскоре и царица с детьми домой вернулась. Вышло всё царское семейство на балкон, смотрит на своё государство - не нарадуется. Дома вдоль улиц стоят ровнёхонько, наличники вокруг окошек резные, крыльцо одно другого краше. Из кузни слышен стук-перестук – молот с молоточками переговаривается, где пила звенит, где топор стучит. Собаки лают, коровы мычат. А пичужки на все голоса поют-заливаются, Бога славят.

Царь, бывший горемыка, упросил Петра у него главным пекарем остаться. Хоть не хотелось Василию Ивановичу терять любимого помощника, но согласился он молодца отпустить.
Вскоре Пётр в новом государстве себе невесту присмотрел, сватов к ней заслал, а осенью молодые повенчались.

Василий Иванович им на свадьбу такого размера торт испёк, что на два царства хватило и нам с вами осталось.

7. "Подарок для бабушки"

Соседи по двору звали Леночку сиротой, но она себя сиротой не считала. Потому что жила с бабушкой Аней.

Девочка бабушку очень любила, старалась ей во всем помогать и главное не огорчать. У бабушки Ани было больное сердце. Училась Леночка в гимназии, рядом с домом, на одни пятерки. Кто-то скажет – подумаешь, в третьем классе учиться легко; но Леночке эти пятерки с трудом давались. Она не очень способная была к учебе. Зато трудолюбивая и пол подметала, и пыль вытирала, и посуду мыла и мусор выносила.

Жили старушка с внучкой в маленькой квартирке на первом этаже. Жили бедно, на бабушкину пенсию, зато в центре города. Все деньги тратили на еду, лекарства для сердца, и плату за квартиру; Одежду им знакомые отдавали, иногда совсем плохенькую; Но дареному коню в зубы не смотрят, — бабушка радовалась любой помощи.

Бабушка Аня была верующая и часто ходила в церковь. Дома у нее были три старинных иконы — Спаситель, Богородица и святитель Спиридон Тримифунтский, которому бабушка молилась о житейских нуждах, хотя и стеснялась тревожить великого святого своими просьбами.

Как-то бабушка рассказала Леночке житие святителя Спиридона. Особенно девочку поразила история, как святитель Спиридон обратил змею в кучу золота.

Леночка давно заметила – попросит бабушка Аня святого Спиридона помочь с теплой одеждой для внучки — на следующий день кто-нибудь принесет пуховичок Леночкиного размера. И так во всем.

Бабушка Аня всегда за все благодарила Бога, а вместе с ней и внучка. «Молитва – это разговор с Богом», — говорила бабушка. Леночка любила разговаривать с Богом. Рассказывала Ему горести и радости, как родному любимому Отцу.

В этом году город начал готовиться к празднованию Нового года и Христова Рождества неожиданно рано. Уже в ноябре на улицах установили елки и развесили поздравительные гирлянды. Ярко украшенные витрины магазинов навязчиво зазывали горожанам за подарками.

Идя из школы домой, Леночка в одной из витрин, заметила пуховый белый платок – именно о таком платке давно мечтала бабушка. Стоил он сто пятьдесят рублей. С одной стороны недорого, а с другой – у девочки и таких денег не было.

Раз у меня появилась житейская нужда, значит, я могу попросить святителя Спиридона помочь мне купить подарок для бабушки, решила девочка. Вечером, она встала на коленки и шепотом, что бы бабушка не услышала, рассказала святому о платке.

У Леночки была игрушечная змейка, и девочка была уверена, что именно ее святой Спиридон превратит в деньги.

Она спрятала игрушку под подушку, что бы бабушка не нашла деньги раньше; Но время шло, а змея так и оставалась змеею. «Наверное, святитель Спиридон меня не услышал. Не смогу я порадовать бабушку платком», расстроилась девочка, как вдруг услышала разговор одноклассниц:

— Я сегодня шла мимо дворца, где люди женятся, и видела целую кучу монет, лежащих на асфальте, — сказала одна девочка.

— Да кому нужны эти монеты. Там одни копейки. Их только нищие собирают, — ответила другая.

«Мне! Мне нужны эти монеты!», сердце Леночки от радости забилось сильнее. «И как я раньше не догадалась собирать там деньги?! Я же видела, как их бросают под ноги жениху и невесте!».

После школы Леночка помчалась собирать монетки. Их было множество, но в основном это была мелочь. За один раз девочка собрала несколько рублей. Каждый раз, нагибаясь, Леночка говорила про себя – «Спасибо, Господи». Она собирала деньги долго, но совсем не устала.

За три дня до Христова Рождества Леночка собрала нужную сумму.

Вечером, она ненадолго отпросилась у бабушки, и побежала к заветному магазину, крепко сжимая в руке тяжелый мешочек, набитый мелочью. Пуховый кружевной платок по-прежнему красовался в витрине, а рядом с ним появилась голубая вязаная шапочка с вышитыми серебряными снежинками. Леночке очень захотелось ее купить и тут же надеть. Стоила шапочка, как и платок сто пятьдесят рублей.

На девочку вдруг накинулись мысли о том, что бабушке на платок можно насобирать монеток в другой раз, в конце-концов, жила же бабушка без платка и еще поживет, а шапочка так подойдет к Леночкиным голубым глазам. «Купи себе шапочку, купи», вкрадчиво уговаривал девочку внутренний голос. «Господи, помоги мне. Что мне делать?!», подумала Леночка, и голос тут же исчез вместе с мыслями о шапочке. Девочка уверенно зашла в магазин и весело сказала продавщице:

— Я хочу купить белый пуховый платок с витрины!

— С тебя тысяча пятьсот рублей, — равнодушно сказала продавщица.

Леночка не поверила своим ушам.

— Там же написано сто пятьдесят рублей. Вот. У меня ровно столько. Она протянула продавщице свой мешочек.

— Учиться надо лучше, девочка. Ты что нули считать не умеешь? Да и как такой платок может стоить сто пятьдесят рублей! Ты что с луны свалилась. Не знаешь сегодняшних цен? Или ты из деревни приехала?

Продавщица разошлась не на шутку, но Леночка ее не слышала. Сдерживая слезы, она вышла на улицу и горько разрыдалась. Прохожие не обращали внимания на плачущую, бедно одетую девочку. Неожиданно рядом с Леночкой появился старик в длинном парчовом платье. На голове у него переливалась драгоценными камнями необычная шапка. Люди, видевшие его не удивлялись – по улицам ходило много дедов Морозов в разных костюмах.

— Леночка, не плачь. Слезами горю не поможешь, — ласково сказал старик и погладил девочку по голове. От его ласки Леночкины слезы мгновенно высохли, а горе исчезло.

— Давай мне твой мешочек с поклончиками.

Леночка протянула старику мешочек. И он на глазах у девочки превратился в большой, расшитый звездами и крестами, бархатный мешок.

— Это тебе и бабушке. Старик вручил его Леночке, благословил ее и исчез.

Прижимая к груди подарок, девочка мчалась домой, пытаясь вспомнить, где она видела доброго старичка — волшебника.

Бабушка Аня спала. Леночка достала из мешка белый пуховый платок и голубую шапочку с серебряными снежинками. «Слава Богу за все», сказала она, как учила бабушка, и подошла к иконам. С одной из икон на девочку с улыбкой смотрел добрый старик – волшебник святитель Спиридон Тримифунтский.

8. "Имя тебе любовь"

«Я ваш всегдашний молитвенник…»
(Св. Иоанн Кронштадтский)

Посвящается столетию со дня преставления святого праведного
отца нашего Иоанна Кронштадтского.

В основу всех рассказов положены реальные события.


Имя Тебе Любовь

Каждое утро Жанночка спешила на свидание к Женечке. Вставала в шесть утра, что-то ела, наводила румянец и бежала на автобус. Когда было свободное место – садилась и, прикрыв глаза, думала о своем Женечке.

Он просыпался на другом конце города в одно время с ней. И сразу начинал ее ждать, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Вот прошаркал мимо палаты невыспавшийся дежурный врач, за ним бодро процокали каблучки медсестры. Около девяти утра, уверенно печатая шаг, прошел профессор с гомонящей свитой, и, наконец, родные торопливые шаги.

Перед тем, как войти в палату, она изо всех сил делала радостный вид. Он знал об этом.

- Женечка, здравствуй, родной!

Она сразу начинала суетиться вокруг него – мыть, протирать, причесывать, взбивать подушку, стараясь не задеть трубки, выходившие из живота со всех сторон. А он, забыв о боли, любовался на жену, ловил ее руки и нежно прижимал их к губам.

Молоденькие медсестры, то и дело забегавшие проверить капельницы, с завистью поглядывали на Жанночку. Таких отношений между супругами они раньше не видели.

Старички, которые у них лечились, в основном были одинокими. К некоторым приходили жены, но чтобы, как эта, каждый день с раннего утра, при полном параде, с улыбкой на лице и с такой любовью в глазах, когда она смотрит на своего бесценного Женечку. А ведь ей явно за семьдесят.

После всех процедур Жанночка садилась на табурет у кровати, брала мужа за руку и, гладя его по голове, начинала говорить о пустяках. Женечка, страдавший бессонницей, мгновенно засыпал, и тогда ее лицо менялось – горестно опускались уголки губ, застывали морщины на лбу, потухали глаза. Но стоило мужу пошевелиться – жизнерадостная маска мгновенно возвращалась на ее лицо.

Они прожили вместе тридцать лет. Переплелись корнями и ветками, как два деревца, растущих рядом – не различишь, где какое. Говорят одинаково, думают об одном, жить друг без друга не могут, даже внешне стали похожи.

Жанне было за сорок, Евгению Петровичу около пятидесяти, когда они встретились, полюбили друг друга и сразу расписались. Его взрослый сын их осудил, а ее дочь Таня обрадовалась. Отчим ей понравился.

Как-то, еще до свадьбы, Жанночка сказала дочери:

- Я его так люблю – был бы он инвалидом, все равно вышла бы за него и всю жизнь о нем заботилась.

Тогда Таня мать не поняла.

Жили они душа в душу. За все годы ни разу серьезно не поссорились, голоса друг на друга не повысили.

Семьдесят пять лет – дата серьезная. Поэтому к юбилею мужа Жанночка начала готовиться заранее. Бегала по магазинам, покупала продукты, стараясь уложиться в пенсию.

За праздничным столом гости поднимали тосты за здоровье Женечки, за неувядающую красоту Жанночки. Салатики ели диетические. Пили аккуратно по глоточку. У одного - сердце, у другого - печень, у третьего - почки. Самым здоровым был юбиляр, смотревший на жену влюбленными глазами. «Как молодожены», - перешептывались гости.

Татьяна пожелал родителям придти к Богу. Этого ей больше всего хотелось. Сама-то она к вере пришла недавно.

«Как у нее сил хватает каждое воскресение в церковь ходить и постоянно молиться? - удивлялся Женечка. - Утром – молится, перед едой тоже, после еды - молитву читает, а вечером еще и поет. Хорошо, хоть голос у нее приятный. Не дай Бог, в монашки уйдет», - переживал он.

И Жанночка вздыхала - не узнать прежде яркую Танюшу – щеки не румянит, юбками полы метет, кофточки носит темные, на все пуговицы застегнутые. И что самое ужасное – телевизор не смотрит.

У Татьяны по-своему сердце за родителей болело. «Крещеные, а Бога не знают. Думают только о своем здоровье. Дни у них расписаны по минутам, как телепрограмма – час здоровья, кулинарные новости, сериал «Монте Кристо». Зачем им здоровье? Чтобы на несколько лет дольше телевизор смотреть? В любой миг Господь их может к Себе призвать. Как они перед Спасителем предстанут? Что скажут?»

Придя в церковь, Татьяна, как все новоночальные, рьяно взялась за духовное воспитание родителей. Дарила им иконы, читала вслух Евангелие и святых отцов. Женечка, увидев дочку со Священным писанием в руках, выходил из комнаты на правах мужчины без объяснений. Жанночка терпеливо, скрывая зевоту, слушала непонятные ей тексты, и думала о своем.

Вскоре Таня от родителей отступилась. Поняла, что по гордыне взяла неподъемный крест, что Господь сам всем управит, когда придет время.

Спустя три года после юбилея у Женечки появились сильные боли в животе. «Запущенная онкология. Необходима операция», - ошарашил Жанночку врач.

Перед тем, как Женечка лег в больницу, Татьяна уговорила его и мать обвенчаться. Вместе с дочерью она держала над ними венцы.

Бабульки в храме умилялись, глядя на то, с какой любовью старые «молодожены» смотрят друг на друга. Татьяна же сгорала от стыда перед батюшкой – дочка приехала в джинсах, родители вели себя как младенцы – ничего не понимали. Женечка во время обряда умудрился поцеловать ручку Жанночке, за что получил от батюшки нагоняй.

Следующий нагоняй он получил от врача после операции, когда с не зажитыми швами соскочил с кровати, чтобы помочь жене переобуться.

- Лапочка моя, не наклоняйся, я сам, - бормотал он, снимая бахилу с ее ботинка.

Пожилой анестезиолог, вошедший в палату с молодым врачом, увидев эту картину, прослезился. Вечером он рассказал дочери об увиденной сцене:

- Представляешь, ему семьдесят восемь лет, и он ей так нежно говорит - «лапочка моя». Есть еще на земле любовь! Слава Богу, есть!

Татьяна непрестанно молилась об отчиме. Везде, где могла, заказала за него сорокоусты. Обошла все монастырские подворья, обзвонила всех знакомых батюшек, прося молитв. Но что-то не заладилось у Женечки. Понадобилась вторая операция, затем третья.

В больнице отчима пособоровали. «Все легче к Богу будет идти», - думала Татьяна. Она принесла в палату иконы, и Жанночка начала молиться вместе с дочерью. Сначала ей было очень тяжело – ни слов не понимала, ни смысла. А потом молитва пошла легко, слова сами потекли из сердца.

Перед третьей операцией Женечка с ними попрощался. Жанночка сквозь слезы уверяла его, что все будет хорошо, а Татьяна непрестанно молилась про себя: «Да будет воля Твоя, Господи! Но по нашей немощи яви на рабе Твоем Евгении чудо исцеления». Особенно горячо молила она о помощи святого Иоанна Кронштадтского.

С трудом, но пережил Женечка и третью операцию. Только швы у него не заживали. Лежал чуть живой, весь пронизанный трубками.

Несколько раз Татьяна приводила в больницу знакомых священников, чтобы причастить отчима. После каждого причастия Женечка говорил:

- Вот этот батюшка самый лучший!

Татьяна улыбалась – дело-то не в батюшках.

Два месяца боролся со смертью Женечка, два месяца несла свою вахту Жанночка. Она не заметила, как истаяла вместе с мужем. Величавая дама превратилась в сухонькую старушку. Теперь она постоянно молилась о любимом муже. В дороге, в больнице, дома. Только до церкви дойти не могла. Не было сил.

За несколько дней до Рождества врач, опустив глаза, сказал:

- Нужна четвертая операция.

Жанночка еле сдержала крик, а Женечка взял ее за руку и сказал:

- Не бойся, лапочка моя. Я буду ждать тебя на небе. Бог милостив и знает, как сильно я тебя люблю, и не разлучит нас после смерти. – И, прижав к исхудавшей щеке ее ладонь, добавил, - ты меня прости за все, ладно?

Вечером Татьяна позвонила врачу и спросила:

- Можно избежать операции?

- Можно. Если случится чудо, – ответил тот.

Операцию назначили после Рождественских каникул.

Женечка был молодцом – часто улыбался Жанночке и почти не ворчал.

В Новогоднюю ночь они не спали. Думали друг о друге на разных концах города.

- Я тебя люблю, - говорила ему Жанночка, не сдерживая слез.

- И я тебя, люблю, - отвечал Женечка, - не плачь, моя лапочка. Все будет хорошо.

Второго января весь православный мир праздновал столетие со дня преставления святого Иоанна Кронштадтского.

Татьяна включила телефон после праздничной службы на Леушинском подворье. Двенадцать непринятых звонков от матери! Сердце сжалось. Она торопливо набрала номер:

- Мама, что случилось?!

- Чудо! Сегодня начали заживать швы! Операцию отменили!


Три месяца спустя Женечка впервые вышел из дома на улицу, и, крепко взяв за руку Жанночку, повел в сторону храма.

Конец и Слава Богу.

9. Осеннее происшествие

«Давайте и дастся вам.» (Лк.6:38)

«22 сентября на углу Колокольной улицы и Владимирского проспекта водитель маршрутного автобуса совершил наезд на девушку. С тяжёлыми травмами пострадавшая была доставлена в больницу. пассажиры маршрутки не пострадали» (Дорожные новости СПб)

Cентябрьский ливень, желая застать врасплох прохожих, внезапно обрушился на город. Но петербуржцы, всегда готовые к играм погоды, тут же достали зонты, раскрасив цветными пятнами внезапно потемневшие улицы.

Второпях Ксюша забыла зонт. Прикрываясь рукой от холодных струй, наискось бьющих в лицо, она бежала к метро, боясь опоздать на день рождения к подруге. Именинница пригласила гостей в пиццерию к двум часам и просила не задерживаться.

Отряхиваясь на ходу, девушка помчалась вниз по эскалатору, прижимая к груди намокший букет хризантем. В поезде она начала составлять поздравительную речь. Как назло, ей в голову лезли одни банальности, а так хотелось пожелать подруге чего-то необычного. Может, найти смысл жизни?

«Легко сказать — найти, а где его искать? В чём? С кем? Да и возможно ли искать смысл вместе с кем-нибудь? У каждого, наверное, он свой. Интересно, в чем смысл моей жизни?» Ксюша не заметила, как начала думать о себе: «Мне семнадцать, я учусь на экономическом, закончу его, буду делать карьеру. Выйду замуж за перспективного парня, лет в тридцать рожу ребенка, а может и позже, надо же мир посмотреть. Значит так, во-первых, возьму ипотеку, куплю квартиру, потом машину, потом…»

— Станция Владимирская, следующая станция Пушкинская, — сообщил динамик приятным голосом.

«Мне же выходить», — спохватилась девушка, выскакивая из вагона в последний момент.

Ксения вышла из метро, когда дождь закончился, оставив после себя лужи-зеркала, в которых отражались помытые лица домов, потемневшая листва тополей и высокое осеннее небо. В скверах, радостно чирикая, плескались в дождевой воде воробьи. Толстые голуби, неторопливо пьющие из свежих луж, напоминали солидных господ на каком-нибудь курорте.

Ветер разогнал тучи и выпустил из мрачного плена солнце к радости горожан.

До пиццерии оставалось два квартала. Огибая лужи и выбирая более короткий путь, Ксения свернула к Владимирскому собору. Обычно она старалась обойти его стороной из-за попрошаек, постоянно стоявших у входа. Они её раздражали. Проходя сквозь строй нищих, она каждому давала определение: этот инвалид — аферист, наверняка одна нога у него подвязана, бабка-нищенка — ещё та прохиндейка, пальтишко-то у неё немецкое и ботиночки вполне приличные, а тётка с тремя детьми вообще нахалка. Ей на детей государство пособие платит, а если денег не хватает, то не стоит и рожать.

Ксения всегда проходила мимо просящих милостыню с таким каменным лицом, что к ней никто не смел обратиться, но сегодня почему-то вышло по-другому.

— Деточка, подай на хлебушек, — преградила Ксении дорогу подслеповатая старушка, замотанная в какие-то неимоверные лохмотья.

— Я спешу, — бросила девушка, пытаясь обойти неожиданное препятствие.

— Как тебя зовут, деточка? — не отступалась старушка.

— А вам зачем? — Ксения сделала вторую попытку обогнуть нищенку, но та опять оказалась перед ней.

— Я помолюсь за тебя, — ласково ответила старушка.

— За меня не надо молиться, у меня и так всё хорошо.

— Поэтому и надо, чтобы плохо не стало, — нищенка протянула пластиковый стаканчик, на дне которого ничего не было, — подай, милая.

— Подержите цветы, — Ксения неожиданно для себя достала кошелек.

Мелочи совсем не было, в отделении для бумажных денег лежали пятьсот рублей одной купюрой, отложенные на пиццерию.

«Не могу же я отдать ей все деньги. Может у неё есть сдача? Глупость. Откуда у нищенки сдача. А может, она не нищенка, а актриса? Нет, нет, она действительно бедная. Что же делать? Не могу же я убрать кошелёк и уйти. Придется Маринке за меня заплатить. Ой, как я опаздываю!», – мысли наскакивали одна на другую, мешая сосредоточиться.

— Возьмите, — она протянула старушке деньги, — помолитесь за Ксению. Она схватила букет и заторопилась к пешеходному переходу.

— Спаси тебя Господи, деточка, — перекрестила её в спину нищенка. Она положила купюру в карман и вошла в собор.

На зелёный свет светофора девушка рванулась одновременно с микроавтобусом, вылетевшим с Колокольной улицы. Попав в большую лужу, его водитель потерял управление… Своего крика Ксения не слышала, в памяти остался только скрип тормозов.

Она очнулась по дороге в операционную. Голова забинтована, на глазах тугая повязка. Тело разрывалось от боли. Ни видеть, ни говорить Ксения не могла, только слышать и думать. «Я жива, — была первая мысль, — что со мной теперь будет? Лучше умереть, чем жить инвалидом.»

— Что с ней случилось? — спросил дежурный хирург санитаров, доставивших девушку в операционную.

— Машина сбила, — они бережно переложили Ксению на стол.

— Голубушка, если вы меня слышите, пошевелите пальцами. Сейчас вам дадут общий наркоз, — громко сказал хирург.

Ксения смогла пошевелить рукой.

— Хорошо, голубушка, — врач в третий раз за сегодняшний день начал готовиться к операции. — Очень тяжёлое состояние, — сказал он помогавшей ему медсестре, — сколько ей лет?

— Семнадцать, — тяжело вздохнула сестра, — моей дочке столько же.

— Молодая, организм сильный, выдержит, — уверенно сказал хирург.

Ввели наркоз. Горячая волна прошла по всему телу Ксении и, добравшись до головы, отключила сознание.

Девушка увидела себя на операционном столе. Врач, низко склонившись над её разрезанной плотью, что-то зашивал.

— Давление падает, пульса нет, — вдруг воскликнул анестезиолог, следивший за приборами. Все засуетились, но Ксении это было уже неинтересно, она летела сквозь длинную трубу к свету, который становился всё ярче.

* * *

«Вот так выглядит свет в конце тоннеля, — девушка очутилась в прекрасном, ухоженном саду, — надо же, здесь всё, как на земле. — Ксения дотронулась до цветка алой розы. — Хотя нет. Краски ярче и какое-то неземное ощущение спокойствия. Надо прогуляться и осмотреться. Может быть, я встречу Того, Кто создал эту красоту».

— Это всё Господь сотворил. Он сотворил и небо, и землю, и тебя тоже, — перед Ксенией появился юноша, одетый в сверкающие одежды. — До принятия решения тебе нельзя никуда ходить.

— Какого решения? — девушка во все глаза рассматривала своего собеседника.

— О твоей дальнейшей участи, — юноша говорил тихим голосом.

— А Вы кто? — решилась спросить Ксения. Почему-то происходящее её не удивляло. Было ощущение, что всё идет своим чередом. Но незнакомец не успел ответить. К саду с громкими криками и визгом приближалась чёрная стая ворон. Через мгновенье птицы набросились на Ксению. Девушка начала отмахиваться, но это раззадорило их ещё больше. Вдруг Ксения с ужасом увидела, что у ворон появились страшные лица, а крылья превратились в когтистые лапы.

«Бесы, — похолодев, догадалась она, — значит, они есть!»

Вокруг Ксении поднялся невообразимый шум.

— Она наша, мы её заберем! — кричали одни.

— Грешница, грешница! — тараторили без остановки другие.

— Врала, сплетничала, завидовала! — вопили третьи.

— Осуждала всех и вся! Хвасталась! Гордилась! Грубила родителям! Курила! Пьянствовала с подружками! — неслось со всех сторон.

— Помогите! — взмолилась Ксения к юноше, который с печальным лицом стоял в стороне.

— Не могу, — ответил он, — ты сама отогнала меня.

— Он к тебе не подойдёт, — расхохотался самый толстый бес, — ты за всю жизнь не сделала ни одного доброго поступка, почему тебе должен кто-то помогать?

Ксения судорожно начала вспоминать свою жизнь. Как же так?! Не может быть, чтобы ни одного!

— Я маме в детстве помогала! — закричала она.

— За конфеты и за пирожные! — злорадно гаркнул тот же бес.

— Я Петрову помогала по математике! — вспомнила Ксения.

— Чтобы тебя похвалили перед всем классом! — парировал другой.

— Господи, спаси меня! — воскликнула Ксения, так ничего и не вспомнив, — я не хочу, чтобы они меня забрали!

— Бога вспомнила, грешница! — заржали бесы, — раньше надо было вспоминать! Теперь ты наша.

— Как бы не так, — вдруг радостно воскликнул юноша, взмахнув бумажным свитком, чудесным образом появившимся в его руках после Ксениной мольбы.

— Ой, ой, подумаешь, бумажка, — закричали бесы.

Юноша про себя прочитал текст на свитке и высоко поднял голову. Глаза его засветились, и он торжественно сказал только одно слово: «Милостыня»!

Услышав его, бесы мгновенно притихлии втянули когти.

— Она за всю жизнь никому копейки не подала, — опомнился толстый бес.

— Она нищих презирала и осуждала, — прошипел другой, — грешница!

— Грешница! Грешница!

Бесы закружили вокруг Ксении черным хороводом.

— Стоять! — звонко воскликнул юноша и начал громко читать, — сегодня в четырнадцать часов двенадцать минут и тридцать секунд раба Божия Ксения подала милостыню рабе Божьей Анне…

После этих слов часть бесов превратилась в ворон и с недовольным карканьем улетела.

— Ой, подумаешь, подала рублишко. Да на него и полушку хлеба не купить. Не считается! — слукавил толстый бес, не желая сдаваться.

— Молчать! Не перебивай меня! — грозно скомандовал юноша. — Итак, подала милостыню рабе Божьей Анне в размере пятисот рублей, причем отдала последние деньги.

Бесов словно ветром сдуло. Остался только толстяк. Он трясся от злости, пытаясь придумать очередную ложь.

«Неужели он ещё что-нибудь придумает?» — испуганно подумала Ксения и вдруг почувствовала, что пространство вокруг неё наполнилось нежнейшим ароматом.

— Молитва, — завопил бес, — эта старая бабка молится за неё! — Он взвился в воздух и умчался со страшной скоростью.

— Спаси Господи рабу Твою Анну за молитву, — сказал юноша. — А ты почему молчишь? — он строго посмотрел на Ксению.

— Спаси Господи рабу твою Анну за молитву, — повторила она послушно.

— Ты хоть поняла, что она тебе жизнь спасла? Если бы она не подошла к тебе за милостыней, нечем тебе было бы оправдаться. Утащили бы бесы тебя с собой.

На плечо юноши опустился голубь и, что-то сказав ему на ухо, улетел.

«Наверное, он принёс решение о моей дальнейшей участи, — подумала Ксения. — Мне так стыдно за всю мою жизнь», — заплакала она.

— Тебе пора возвращаться на землю, — неведомый защитник с любовью посмотрел на девушку. – Помоги тебе, Господи!

* * *

— Интересно, почему она плачет? — севшим от усталости голосом спросил хирург, заканчивая трёхчасовую операцию.

— Наверное, почувствовала, что мы её с того света вытащили, — промокнула пот с его лба медсестра, — или ей приснилось что-то грустное.

К удивлению врачей Ксения необычайно быстро пошла на поправку. Внутренние швы, порезы на голове и вокруг глаз зажили. Зрение не пострадало. При выписке об инвалидности не было и речи.

В середине осени, окончательно окрепнув, девушка приехала к Владимирскому собору. Моросил дождь, но для нищих он не был помехой. Они, как обычно, стояли вдоль тротуара с шапками и кружками. Старушки Анны между ними не было.

Раздав каждому щедрую милостыню, Ксения поднялась по истёртым ступеням и вошла в храм.