Ладья роспачы. Любимы отрывки.
Когда мне очень пасумрно на душе, перечитываю Короткевича. Я его обожаю! Стихи, рассказы, но особенно "Ладзью". Недавно нашла и ее русский перевод...
http://www.uladzimir-karatkevich.com/bibl/prus/povest/ladia.htmlА Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал: - Солнце тебе всегда на путях, пани-мать. - Солнце сжигает. - Ведаю. - Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать. Она была из Италии, и Выливаха знал это. - Потому что, думаю, мало тебе его у нас. - Зато у меня их тут два. Имела в виду короля. - И оба далече, - сказал Выливаха. Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап. - Так что же это ты делаешь, Гервасий? - Ничего. Однажды увидел я в полях Вересковую Женщину. Ту, что криками людей пугает, и потом обязательно кто-нибудь помрет. - То-то все говорят, что с дьяволом ты якшаешься. - Это не страшно после некоторых женщин… Так вот, у нее были распущеные волосы, и кричала она так, что у людей дрожали сердца. Гервасий улыбнулся. - А ты? - спросила Бонна. Голова Гервасия смиренно и нежно склонилась. - А я… пожалел ее, пани-мать. Она была, видно, пригожая женщина. И вот проблуждала весь век по вересковым пустошам, стращая всех жуткими воплями. Так и не изведала, какие луга за Днепром, какое теплое сено, как пьянит вино, как не поймешь, шепот это или шорох вербы на ветру. Так и не узнала, как цветет розовый боярышник у моего замка… И мне стало жаль ее. Мне всех жалко - такое уж у меня сердце. Бонна опустила ресницы. - Объясни. - Хорошо. Только вели выйти… вот этим. - Почему? - Они не поймут. Королева приказала им выйти. - Почему они не поймут? - Они не знают, что такое жизнь. Черный потому, что он монах. Красный - потому, что он враждует с жизнью, выкручивает и выламывает то, что бог даровал в целости - на радость человеку. И потому они враги жизни, враги бога. - Но ты обижаешь людей. - Я обижаю мертвых людей. Живого - не обидишь. - А епископ? - Никто еще не пил, не ел, не спал и не целовался в костеле. А они хотят сделать костел из всего мира. Как будто бог, пожелай он такого, не сделал бы этого сам… Дал же он нам для чего-то леса и реки и даже такую бесполезную вещь, как лунный свет. Улыбнулся. - Любопытно, какие волосы у милостивого пана-короля, когда в них запутается луна? - Не знаю, - сухо сказала она. - У меня есть опочивальня. - Тогда суди меня, королева. Только помни - это будет суд домашнего лебедя над диким. - Почему ты так делаешь? - с любопытством подалась она к нему. - Жизнь коротка, как закат. Вот солнце над водой, а вот - в Днепре. - Ты не веришь в рай? - Так не бывает, чтоб и тут и там было хорошо. А мне хорошо здесь. - А мне - нет. Ресницы у Выливахи задрожали. - Не твоя это вина, пани. Люди не умеют жить, а потому судачат о грядущем, которого не будет. Сегодня мы верим и мучим свое бедное тело во имя величия, за которое завтра нам воздадут. Сегодня мы исторгаем из сердца любимых, потому что нам нужно возвеличить королевство, а любить будем завтра. Голос его звенел, как скрипка. - И ты… не думаешь, что о том самом величии, вероятно, думал и Константин Великий, а ныне его Византия, содеяв великое множество кровавых мерзостей, тлеет во прахе. И ничего не осталось. Ни величия, ни даже любви первого кесаря. Потому что ее не было. Кому же от этого легче?.. Я не хочу этого, пани… - Церковь требует для тебя костра. Выливаха пожал плечами. - Что же. В последнюю ночь у меня будет больше воспоминаний, чем у Константина Великого. И я не оставлю после себя иной Византии, кроме любви. А она неподвластна туркам… А тебе совет - живи. Опочивальня - это как убийство. - Поздно. - Поздно, как говорится, только в гробу. Но я не верю. Я так люблю жизнь, - потому что просто живу! - что не могу верить даже этому. - Утром я позову палача. Чего бы ты пожелал в эту последнюю ночь? - Любови. - Это невозможно, - почти враждебно сказала она. - Тогда - оказать тебе последнюю услугу. Показать тебе этот мир… Только не нужно других. И она согласилась. И он повез ее на берег Днепра к своему замку. Замок был старый, с обвалившимися зубцами и без ворот. Но зато вокруг белыми в темноте облаками цвел боярышник, светлел бересклет и угадывались по аромату шиповник и жимолость. Месяц взошел над рекою. И родились два мира. Один раскинулся вокруг, другой - переполнил Днепр. Глубоко-глубоко, до самой последней звезды. Бонна взглянула на мужчину и впервые увидела лунный свет в чьих-то волосах. …Она беседовала с ним о боге и его заветах, говорят, целых шесть недель, до дня святого и равноапостольного князя Владимира. Все видели, как старается она вернуть эту заблудшую душу на стезю истины, и даже король был бы утешен, увидев ее тщание в долгих диспутах. Она знала, что один обращенный стоит сотен верных, и поэтому была изобретательна и неутомима, не жалея ради дела веры ни дня, ни ночи. А потом уехала, так и не поколебав Выливаху в его возмутительной и закоренелой ереси и, главное, не покарав его. Удивительно, на устах у нее не было горькой улыбки, обычно сопутствующей поражению, а глаза были просветленные, словно она удостоилась созерцать святой Грааль, который, как известно, есть высшая истина. Никто не знал, что она даже наградила пана Выливаху: за стойкость, с какой держался ереси. Подарила ему золотой с портретом великого Цикмуна, дабы всегда памятовал разницу между собою и им. Гервасий просверлил в нем дырку и стал носить на шее вместо святого агношека. И как некоторые успокаиваются, взирая на божьего агнца, так Выливаха, случись у него дурное расположение, доставал золотой за цепочку, созерцал знакомые и родные черты, читал надпись "Sigis. - rex - polo"10, - и ему становилось легче. Бонна не была бы женщиной, если бы не придумала еще и такого.
http://www.uladzimir-karatkevich.com/bibl/prus/povest/ladia.htmlА Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал: - Солнце тебе всегда на путях, пани-мать. - Солнце сжигает. - Ведаю. - Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать. Она была из Италии, и Выливаха знал это. - Потому что, думаю, мало тебе его у нас. - Зато у меня их тут два. Имела в виду короля. - И оба далече, - сказал Выливаха. Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап. - Так что же это ты делаешь, Гервасий? - Ничего. Однажды увидел я в полях Вересковую Женщину. Ту, что криками людей пугает, и потом обязательно кто-нибудь помрет. - То-то все говорят, что с дьяволом ты якшаешься. - Это не страшно после некоторых женщин… Так вот, у нее были распущеные волосы, и кричала она так, что у людей дрожали сердца. Гервасий улыбнулся. - А ты? - спросила Бонна. Голова Гервасия смиренно и нежно склонилась. - А я… пожалел ее, пани-мать. Она была, видно, пригожая женщина. И вот проблуждала весь век по вересковым пустошам, стращая всех жуткими воплями. Так и не изведала, какие луга за Днепром, какое теплое сено, как пьянит вино, как не поймешь, шепот это или шорох вербы на ветру. Так и не узнала, как цветет розовый боярышник у моего замка… И мне стало жаль ее. Мне всех жалко - такое уж у меня сердце. Бонна опустила ресницы. - Объясни. - Хорошо. Только вели выйти… вот этим. - Почему? - Они не поймут. Королева приказала им выйти. - Почему они не поймут? - Они не знают, что такое жизнь. Черный потому, что он монах. Красный - потому, что он враждует с жизнью, выкручивает и выламывает то, что бог даровал в целости - на радость человеку. И потому они враги жизни, враги бога. - Но ты обижаешь людей. - Я обижаю мертвых людей. Живого - не обидишь. - А епископ? - Никто еще не пил, не ел, не спал и не целовался в костеле. А они хотят сделать костел из всего мира. Как будто бог, пожелай он такого, не сделал бы этого сам… Дал же он нам для чего-то леса и реки и даже такую бесполезную вещь, как лунный свет. Улыбнулся. - Любопытно, какие волосы у милостивого пана-короля, когда в них запутается луна? - Не знаю, - сухо сказала она. - У меня есть опочивальня. - Тогда суди меня, королева. Только помни - это будет суд домашнего лебедя над диким. - Почему ты так делаешь? - с любопытством подалась она к нему. - Жизнь коротка, как закат. Вот солнце над водой, а вот - в Днепре. - Ты не веришь в рай? - Так не бывает, чтоб и тут и там было хорошо. А мне хорошо здесь. - А мне - нет. Ресницы у Выливахи задрожали. - Не твоя это вина, пани. Люди не умеют жить, а потому судачат о грядущем, которого не будет. Сегодня мы верим и мучим свое бедное тело во имя величия, за которое завтра нам воздадут. Сегодня мы исторгаем из сердца любимых, потому что нам нужно возвеличить королевство, а любить будем завтра. Голос его звенел, как скрипка. - И ты… не думаешь, что о том самом величии, вероятно, думал и Константин Великий, а ныне его Византия, содеяв великое множество кровавых мерзостей, тлеет во прахе. И ничего не осталось. Ни величия, ни даже любви первого кесаря. Потому что ее не было. Кому же от этого легче?.. Я не хочу этого, пани… - Церковь требует для тебя костра. Выливаха пожал плечами. - Что же. В последнюю ночь у меня будет больше воспоминаний, чем у Константина Великого. И я не оставлю после себя иной Византии, кроме любви. А она неподвластна туркам… А тебе совет - живи. Опочивальня - это как убийство. - Поздно. - Поздно, как говорится, только в гробу. Но я не верю. Я так люблю жизнь, - потому что просто живу! - что не могу верить даже этому. - Утром я позову палача. Чего бы ты пожелал в эту последнюю ночь? - Любови. - Это невозможно, - почти враждебно сказала она. - Тогда - оказать тебе последнюю услугу. Показать тебе этот мир… Только не нужно других. И она согласилась. И он повез ее на берег Днепра к своему замку. Замок был старый, с обвалившимися зубцами и без ворот. Но зато вокруг белыми в темноте облаками цвел боярышник, светлел бересклет и угадывались по аромату шиповник и жимолость. Месяц взошел над рекою. И родились два мира. Один раскинулся вокруг, другой - переполнил Днепр. Глубоко-глубоко, до самой последней звезды. Бонна взглянула на мужчину и впервые увидела лунный свет в чьих-то волосах. …Она беседовала с ним о боге и его заветах, говорят, целых шесть недель, до дня святого и равноапостольного князя Владимира. Все видели, как старается она вернуть эту заблудшую душу на стезю истины, и даже король был бы утешен, увидев ее тщание в долгих диспутах. Она знала, что один обращенный стоит сотен верных, и поэтому была изобретательна и неутомима, не жалея ради дела веры ни дня, ни ночи. А потом уехала, так и не поколебав Выливаху в его возмутительной и закоренелой ереси и, главное, не покарав его. Удивительно, на устах у нее не было горькой улыбки, обычно сопутствующей поражению, а глаза были просветленные, словно она удостоилась созерцать святой Грааль, который, как известно, есть высшая истина. Никто не знал, что она даже наградила пана Выливаху: за стойкость, с какой держался ереси. Подарила ему золотой с портретом великого Цикмуна, дабы всегда памятовал разницу между собою и им. Гервасий просверлил в нем дырку и стал носить на шее вместо святого агношека. И как некоторые успокаиваются, взирая на божьего агнца, так Выливаха, случись у него дурное расположение, доставал золотой за цепочку, созерцал знакомые и родные черты, читал надпись "Sigis. - rex - polo"10, - и ему становилось легче. Бонна не была бы женщиной, если бы не придумала еще и такого.
