...

Жила была девочка. Счастливая девочка! Жила в деревне в деревянном доме у бабушки и любимой крёстной. Крёстная приносила с работы гостинцы и разговоры о незнакомых людях, бабушка учила вязать костяным крючком из деревенской пряжи, ткать половички на ткацком станке собираемом зимой длинными вечерами, чесать овечью шерсть, поливать глоксинии, да чему только не учила бабушка!

Очень любила девочка осень и зиму, когда бабушка, справив все свои многочисленные дела по дому, накормив скотину, садилась у окна не зажигая свет, "сумерничать" и поджидать возвращающуюся с работу крёстную девочки - свою старшую дочь. А в выходные к девочке приезжали родители, и даже иногда оставались ночевать у бабушки. А иногда родители брали девочку в город. Но там девочка почти сразу начинала болеть в кирпичном доме и сразу после выздоровления снова её отвозили к бабушке...

А потом девочка пошла в школу с букетом деревенских гладиолусов и приезжать к бабушке стала только на выходные и каникулы, строго соблюдая совет крёстной "садиться в электричке только к тётенькам"... Девочка становилась старше, к бабушке ездила всё реже, дел и забот становилось всё больше, а уверенность в том, что бабушка никуда не денется никогда не вызывала сомнений. Но уж раз в году девочка всегда приезжала в деревню. На ноябрьские праздники: 1 ноября был день рождения крёстной, 4 ноября - папин день рождения, который всегда отмечали в деревне, и 4-го же ноября отмечали день Ангела у бабушки, которая не признавала дату рождения, записанную в паспорте. Один только раз девочка не приехала к бабушке при её жизни, будучи на 9-м месяце беременности первенцем. Но тогда поехал туда муж.

А потом... а потом не стало бабушки...И папы...И тётушки - крёстной. Они ушли один за другим с разницей в несколько лет. И что-то рухнуло в этой жизни и так не восстановилось, не смотря на то, что и девочка уже и сама стала мамой, и хлопот, и забот, и радостей у неё прибавилось. А вот чувство немногочисленной, но полноценной семьи так и не вернулось. А прибавилась горечь от того, что нельзя больше посмотреть на бабушкины узловатые пальцы, ловко прядущие пряжу, и на тётушку, ежедневно собирающую свою длинную косу в тяжёлый узел. И от того, что выскочить босиком на деревенскую улицу на рассвете, когда пастух собирает стадо со всех дворов, и услышать от бабушки: "Оденься! Ты же бОсая!" тоже нельзя. И дянки на чугунке после зимних забав нельзя просушить - нет больше ни дянок, ни чугунки. А ещё нельзя напиться темной речной сырой воды прямо из ведра и хлеба поесть моченого из алюминиевой миски. Ничего нет. И запрещать девочке уже некому, а нельзя. Да и девочки-то уже давно нет. А вот тоска, грусть и боль есть. И не уходят никуда. И не становятся слабее.