можно заметить, по своим изменившимся реакциям на какие-то вещи.
"Рассказ служанки" Этвуд - страшная вещь. Но насколько она страшная понимаешь только при взгляде на своего ребенка. Раньше ее я бы не поняла, а сейчас эта книга - как удар под дых, когда аж дыхание захватывает от боли.
Новый мир, новое время. Какая-то жуткая монотеократия - только не мусульманская, а христианская. Женщинам нельзя ничего - только быть Женами или Служанками. Служанки - женщины, которых распределяют по домам строго для репродуктивных задач. Это захваченные властями при перевороте женщины, доказавшие свою репродуктивную пригодность, родив минимум одного здорового ребенка. Их арестовывали за вторые браки и внебрачные связи как за прелюбодейство, на том основании, что они морально непригодны, власть конфисковывала уже имевшихся у них детей, которых усыновляли бездетные пары из верхних эшелонов власти. Служанки живут в домах по два года, они должны родить ребенка, которого у них тоже сразу же отберут. Если у них за 3 перевода не получается - их уничтожают. Они не люди. И не суррогатные матери. Они - вещи.
Сказать, что книга страшная - не сказать и половины. Она страшна своей обыденностью, рассказ там идет монотонно, без надрыва - от чего становится еще страшнее, до холодного пота.
Я бегу с ней, держу ее за руку, тащу, волоку меж папоротников, она полусонная, потому что я дала ей таблетку, чтоб она не заплакала, не сказала ничего такого, что выдаст нас, она не понимает, куда попала. Земля в колдобинах, камни, мертвые ветки, запах влажной почвы, палая листва, она не может бежать так быстро, я бы одна бежала быстрее, я хорошо бегаю. Вот она плачет, ей страшно, я хочу взять ее на руки, но она слишком тяжелая. Я в походных ботинках, думаю: когда прибежим к воде, придется их сбросить, наверное, холодно будет, доплывет ли она, далеко же, а течение, мы такого не ожидали. Тихо, рявкаю я. Представляю себе, как она тонет, и это меня тормозит. Потом выстрелы за спиной, негромкие, не как хлопушки, но резкие – хруст, будто треснула сухая ветка. Странный какой-то звук, и вообще все звучит не как полагается, и я слышу голос: Ложись, – настоящий голос, или у меня в голове, или мой собственный, вслух?
Я тяну ее к земле, ложусь сверху, чтобы прикрыть ее, защитить ее. Тихо, повторяю я, лицо у меня мокрое, в поту или в слезах, я спокойна, я уплываю, словно меня больше нет в моем теле, прямо перед глазами – лист, красный, рано покраснел, я вижу яркие жилки, все до одной. Ничего красивее в жизни не видела. Я отодвигаюсь, не хочу ее задушить, сворачиваюсь вокруг нее, рукой зажимая ей рот. Дыхание, стук моего сердца, будто среди ночи грохот в дверь дома, где ты, казалось, нашла спасение. Все в порядке, я здесь, говорю я, шепчу, пожалуйста, тихо, но как ей справиться? Она слишком мала, слишком поздно, нас растаскивают, держат меня за руки, и по краям темнеет, и ничего не осталось, лишь крохотное окошко, совсем крохотное окошко, будто смотришь в телескоп с другой стороны, будто окошко на старой рождественской открытке, снаружи лед и ночь, а внутри свеча, семья, искрится елка, я даже слышу колокольчики, бубенчики, радио, старые песенки, но в окошко я вижу се, крошечную, но такую отчетливую, я вижу, она уходит от меня меж деревьев, которые уже опадают, красные, желтые, она тянет ко мне руки, ее уводят.
В дверь стучат. Кора с подносом. Но это не Кора.
– Я тебе принесла, – говорит Яснорада.
И я поднимаю голову, и озираюсь, и встаю со стула, и подхожу. Он у нее в руках – полароидный снимок, квадратный и блестящий. Значит, их по-прежнему выпускают, такие фотоаппараты, И семейные альбомы тоже будут, и в них дети; а Служанок нет. С точки зрения будущей истории, Служанки – невидимки. Но дети в альбомах останутся, Жены будут их рассматривать на первом этаже, поклевывая закуски на фуршете, ожидая рождения.
– Только на минуту, – говорит Яснорада тихо, заговорщицки. – Я должна вернуть, пока не хватились.
Наверное, ей добыла Марфа. Значит, существует сеть Марф и им что-то перепадает. Это мило.
Я беру у нее снимок, переворачиваю как полагается. Это она, вот какая она теперь? Сокровище мое.
Так вытянулась, так изменилась. Чуть-чуть улыбается, так скоро; в белом платье, как на стародавнее первое причастие.
Время не стояло на месте. Окатило меня, накатило, смыло, будто я – песочная женщина, будто беспечный ребенок оставил меня слишком близко к воде. Меня для
нее уничтожили. Я ныне лишь тень, далеко-далеко за сияющей гладью этого снимка. Тень тени, как все мертвые матери. По глазам ее вижу: меня там нет.
Но есть она, в белом платье. Она растет и живет. Это же хорошо? Это же благословение?
И все-таки невыносимо – что меня вот так стерли. Лучше бы она ничего мне не приносила.
Я уверена, что после этого мне будут сниться кошмары.
