Так получилось (совершенно не нарочно), что в самых моих любимых книгах между страницами лежат сухие листья.
Фильм очень глубокий, с целой гаммой изображённых чувств и переживаний. Здесь есть и страх, и открытие смерти, и попытка постичь, что такое предательство, и непонимание, и возможность чудесного.
По сугубо личным ощущениям фильм для меня связался с Прустом и Роб-Грийе, у которых я тоже остро чувствую какую-то болезненность и остроту восприятия вещей.
Вот небольшая часть фотографий, которые во мне приключились и стали существовать.
Вот фото из журнала 1988 г. В детстве я могла часами разглядывать его. Что меня так гипнотизировало в нём? Мой punktum: это пузо жирафа, нелепое, игрушечное, на вид мягкое (можно ощутить материю). Это наталкивает на мысль об игрушке. Но поражает размер жирафа. Это не игрушка. Я чувствую, как тяжело мальчику и каким внезапным было это падение.
Вот фото Шинед О'Коннор. Когда я смотрю на это фото, я замечаю её большой свитер и тонкую шею, красивые глаза и некрасивые ногти. Вообще эту не совсем женскую руку, хотя сигарета зажата вполне элегантно. И меня цепляет это противоречие. Я не могу оторвать глаз.
Вот знаменитая фотография. Она тоже приключается во мне. Во-первых, я знаю, кто это. И я испытываю от этого что-то вроде боли. Потому что я должна уложить в своём сознании саму историю, смириться с абсолютным прошлым этой фотографии.
А вот фото где я не узнаю себя, хотя это я. Я не могу уложить в сознании все те годы, которые разделяют нас с ней (ведь я не могу до конца признать, что это я). Я знаю культурную основу этой фотографии: я сижу и слушаю сказку на пластинке. Фотограф застал меня врасплох, когда во мне приключалась сказка. И поэтому мой взгляд направлен хоть и на объектив, но он больше направлен внутрь в себя. Барт называет это удерживающим взглядом. И ещё я всё время цепляюсь в этой фотографии за одну мелочь: конфетка за правой щекой. И именно это позволяет этому фото существовать для меня.
Фотограф стоит в светлой комнате, настолько светлой, что человек, которого фотографируют, не видит ничего. Только стены, шторы, драпировки, провода от вспышки, железная нога штатива - и кругом море света, зеркала, отражатели. Фотограф где-то тут же, в комнате, но его совсем (как нелепо!) не видно. Кому позировать, куда обращать свою сущность? Или личину? Когда улыбнуться (вот так вот, слегка, чуть приоткрыв верхние зубы - я знаю, мне так идёт, тренировался перед зеркалом), а когда расслабленно опустить уголки губ? Ну где этот чёртов фотограф? Почему его не видно?
А он здесь, в комнате. Тот, кто запечатлевает и останавливает вечно изменяющуюся реальность. Он напряжен, неотрывно смотрит на человека по ту сторону объектива, его сердце стучит всё сильнее и сильнее, он рассчитывает дистанцию, наблюдает за целью, его палец нажимает спуск и….. щелчок, яркая вспышка света - всё! Того, кто стоял и нелепо улыбался, больше нет. Но человек благодарит фотографа, берёт свою шляпу и выходит из комнаты. «Следующий!» И так кадр за кадром происходит маленькая смерть, запланированное умирание. Убийца с револьвером в руке - вот достойный образ для фотографа.
Когда человек находится внутри своей жизни, он - субъект. Как только он становится другим для самого себя (разглядывает себя на фото) - он переходит в статус объекта. То есть он выходит за пределы своей жизни, переживая микроопыт смерти. Он становится другим для самого себя.
С книгой Ролана Барта "Camera lucida. Комментарий к фотографии" у меня давние и крепкие отношения.
И я наверное уже никогда легко не буду относиться к фото как предмету и к самому процессу фотографирования. Меня всегда будет преследовать мысль, что фотография как явление бессознательного характера пытается меня "уловить", застать врасплох, отметить меня на отрезке времени, зафиксировать мою личную историю, разобщить с собой, лишить меня права на себя.
Ролан Барт пытается постичь сущность фотографии. Не как явления социального, не со стороны технологии. А то, что составляет сущность (ноэму) фотоизображения. При этом, как известно, Барт разводит понятия studium (культурная, внешняя сторона фотографии) и punktum (то, что на нас в фотографии нацеливается, что цепляет нас). И дело, по мнению Барта, не в том, что та или иная фотография нравится нам, интригует нас, а в том, существует она для нас или нет, приключается ли в нас. Воздействует на меня, а я воздействую на неё. Такой фотографией для Ролана Барта явилась фотография его матери в Зимнем Саду (естественно, в книге её нет).
Феномен фотографии в том, что она случайна и создаётся вся сразу при экспонировании. В отличие от художественного, живописного, музыкального текста, где есть последовательность различных элементов, которые творятся во времени. По этой причине фотография находится за пределами смысла, но имеет потенциальные возможности разных смыслов. А они в деталях. Не в намеренных, а в тех, что подкидывает сама реальность. Вот фото военного периода в Никарагуа: солдаты, разруха, оружие.
А вот на заднем плане идут две монашенки. Так получилось случайно. Но именно по этой причине фотография обрела статус осмысленного высказывания, со своей композицией, противоречиями и пр. Но специально достичь этого нельзя. Реальность сама должна с нами заговорить.
"Перед лицом некоторых фотоснимков я хотел бы одичать, отказаться от культуры." (Ролан Барт)
Сегодня в доме появилось несколько новых книг. Они лежат на диване в кухне. Яркие обложки, новые персонажи, увлекательные истории. Дождались вечера, когда сын пришёл из сада. А он первым делом и нырнул к ним на диван.
После ужина соскучившийся за целый день папа подсел к нему - спрашивает:
- Сынок, как дела сегодня?
Сын не отвечает: увлечён чтением.
Папа снова:
- Как в бассейне поплавал?
Сын молчит. У него в руках книга.
Папа взглянул на обложку - Житков. Как я ловил человечков. И продолжает интересоваться:
- Как, кстати, театральное представление в саду, понравилось?
Сын читает...
-Поговори со мной, сынок.
Читает. Ни слова в ответ.
-Я целый день тебя не видел (почти с укором).
Но нет. Сын не отвечает. Он очень занят. Читает... СЫН ЧИТАЕТ!..
Среди всех моих повторяющихся снов и навязчивых сновидческих образов выделяется один сон, один образ. Он самый любимый... И самый желанный... (Если такое вообще можно сказать про сны.)
Это сон про книги. Точнее, про библиотеку. Ту самую библиотеку, которая была в моей жизни первой.(Потом их было много, разных: детских, взрослых, уютных, холодных, со сводчатыми потолками и картинами на стенах, с пыльными корешками никем не читаемых книг, со странными вкраплениями цивилизации в виде компьютерных мониторов и много-много других)
А эта библиотека была первая. Это была ничем не примечательная (для всех остальных) комната, точнее, класс, где стояли огромные книжные стеллажи, столы и столики. И была ещё загадочная дверь туда, в сердцевину тогдашнего моего мира - дверь в книжное хранилище. Именно оттуда выносились библиотекарем самые дорогие мне книги, самые красочные и ставшие потом любимыми. Но много драгоценностей было и на полках.
Библиотека находилась на третьем этаже. Мне, маленькой, было непросто туда подниматься. По крутым лестницам, со страшными провалами вниз на пролётах, по лестнице, защищённой только стеной, крашенной в синюю, потом в бежевую краску. Но тем приятнее становилось приближение к той заветной двери.
Так вот, СОН. Мне часто снится, как я прихожу в эту самую первую свою библиотеку и подхожу к книжному стеллажу, длинному-длинному. А во сне он кажется мне бесконечным.
И вот я теряюсь в этой огромности, пестроте, многообразии. Никого нет больше - только я и книги. Взгляд выхватывает на полках знакомые и милые сердцу корешки и обложки. И я растворяюсь в этом книжном счастье. Даже не ищу что-то конкретное, а упиваюсь этим запахом и книжным разноцветьем. Когда я вижу этот сон, мне неизвестно, сколько он длится. Но мне кажется, что всю ночь я блуждаю между этими стеллажами. Абсолютно статичный сон. Но для меня там столько динамики! Столько счастья! Столько непрочитанного в детстве!
И я просыпаюсь с удивительным чувством. Будто побывала в волшебной стране. И потом ещё долго в течение дня я храню этот сон, оберегаю его от всего внешнего.
Это мой хрупкое разноцветное стёклышко. Часть чудесного мира. Счастливый сон...
Мы прочитали эту книгу в феврале. Брали в библиотеке. Уж не помню, кто выбрал её из многообразия книжных корешков на полке: я или сын. Не важно. Ведь даже и корешка не было видно. Книжка тоненькая, «Издательство РСФСР» , 1973 года. Но наверное под стать своему названию, как-то засветилась, заморгала волшебным светом, обещая нам пару приятных читательских вечеров.
(А я и не знала, что Евгений Рейн ещё и сказки пишет)
Хочу поделиться с вами впечатлениями от одной из самых любимых наших книг. Это знаменитое стихотворение "Полтора жирафа" Шела Силверстайна.
Совершенно не могу пройти мимо обсуждения этой книжки. Хотя по прошествии времени страсти заметно поутихли.
Я знала о существовании этой книги давно, но не покупала её, считая безделушкой. Не купила и до сих пор. Но мы с сыном 6 лет прочли и посмотрели её в интернете. Вспомнить об этой книжке меня заставили многочисленные шутки сына (взращенные на благодатной почве детского сада) о «жопках» и «какашках». Ни то, ни другое слово меня не коробит само по себе. Но поначалу удивил тот драйв, с которым мой (вполне, кстати, воспитанный и покладистый ребёнок) произносил различные фразы с этими словами, отчего они приобретали поистине раблезианский размах. Я не ругалась, боже упаси. Просто призадумалась и поняла, что всё это свойственно ВСЕМ нормальным детям и свидетельствует о каком-то новом витке психического развития. А кто пишет о том, что в их доме дети не произносят «гнусных» слов, тем я попросту не верю: либо всё ещё впереди, либо это уже, увы, уходит в область комплексов. Вот тогда-то мы и прочитали про крота-бедолагу.
Я внимательно прочла многичисленные отзывы на эту книжку и просто поражена, насколько в нас самих сильны комплексы и однобокость восприятия действительности. Многие (почему-то) воспринимают книгу как что-то заоблачно-прекрасное, не уставая всякий раз упоминать при этом Пушкина и компанию. (Забывая почему-то, что тот же Пушкин был большой баловник по части экспериментов с обсценной лексикой). Книга - это часть искусства, которое пытается осветить нашу жизнь с особой стороны, типизировать её. А ещё искусство постоянно ищет новые области и возможности. Вспомните «Улисса» Джойса, постмодернистскую поэтику… Рабле тоже когда-то произвёл духовную и эстетическую революцию. Он - великий гуманист эпохи Возрождения, а ведь тема обжорства, фекалий, других физиологических процессов представлена у него обширно. Или вспомним Гриммельсгаузена, герои романа которого с завидной регулярностью «пускают ветры». Да что там говорить…
Вернёмся к какашкам. Преувеличенное отношение к этому процессу не может пойти на пользу. К таким естественным процессам и нужно относиться естественно. Неужели мы воротим нос, когда меняем пелёнку или подгузник младенцу?? Зачем мы тщательно рассматриваем содержимое горшка, а в следующий момент грозим пальцем, если ребёнок употребил какие-нибудь НЕ ТЕ слова?? Да, мы не должны употреблять этих слов повсеместно. Понятно, что есть нормы поведения и пр. Но это не значит, что мы должны вздрагивать от слов «грудь/титя», «попка» и др. И это не деградация отдельной личности. В какой-то степени это уровень личной свободы и собственного самосознания.
Я считаю, что книга про крота имеет право быть. Как и анекдоты и истории на соответствующую тему, над которыми смеются тем самым раблезианским смехом ОСВОБОЖДЕНИЯ. Об этом писал и Дж. Родари в «Грамматике фантазии», указывая на мощный психический прорыв и облегчение, когда дети говорят «запретные» слова.
По моему глубокому убеждению, намного больший вред приносят те шлепки по заду, которые мы обильно выдаём своим детям. Даже не подозревая о том, что запускаем мощнейший сексуальный момент, ломая и травмируя ребёнка. А какашки… Ну что какашки? Они вон на улице лежат толстым слоем (к сожалению).
Могу уверить: деградация общества тут ни при чём. Дело в другом. Насколько мы принимаем самих себя и других, где лежат наши собственные границы дозволенного. И напоследок приведу очень знаковую цитату из «Грамматики фантазии» Дж. Родари:
«Если я когда-нибудь напишу эту историю (про какашки одного мальчика), я вручу рукопись нотариусу с завещательным распоряжением опубликовать её году этак в 2017-м, когда такое эстетическое понятие, как «дурной вкус», претерпит необходимую и неизбежную эволюцию. В то далёкое будущее время «дурным вкусом» будет считаться эксплуатировать чужой труд и сажать в тюрьму ни в чём не повинных людей; дети же, напротив, будут иметь право придумывать «про какашку» поистине нравоучительные истории.» (1978 г.)